Читать книгу: «Журнал «Парус» №84, 2020 г.», страница 2

к рукам роняя солнечный эфир, —

и вырастают крылья за спиной,

а руки, вдруг наполненные светом,

благие вести с праведным ответом

возносят к небу, вспыхнув синевой:

и синь чернил, и неба синева —

каких ещё искать мне откровений,

когда всегда душе понятен Гений,

а благодать всегда во всём права;

прекрасен мир, он светом наделён

в холодном блеске вечного круженья,

чтоб мы искали смысл и отраженья

самих себя среди иных времён…

Тамара ПИРОГОВА. Я запомню, как осень сияла…

***

Вновь осень золотая

Украсила мой край…

Ах, родина святая,

Земной предвечный рай!

Мне каждый листик дорог,

Все травы вдоль дорог,

Узорчатый пригорок

И стрекоток сорок.

Мне птица всё расскажет,

Что видела вокруг:

Извилистый овражек

И со стогами луг,

Даль светлого простора,

Тропинки узкой нить…

В глуши грибного бора

Я буду всласть бродить!

***

Притихли осенние рощи,

Деревья продуты насквозь.

Жить стало печальней и проще.

Гадай теперь, что не сбылось!

Разбросаны листья повсюду,

Лежат под ногами, шурша.

И бабьему лету, как чуду

Последнему, рада душа…

***

Маленькие радости

Светятся у всех.

Маленькие радости —

Ведь они не грех!

Маленькие радости —

Значит, есть успех.

Маленькие радости —

Это детский смех.

Маленькие радости —

Искорки потех.

Кляузы и гадости,

Сгиньте без помех!

***

Еще сентябрь нас утешает

Кострами жаркими рябин,

Еще собою украшает

Мой сад беспечный георгин,

Еще под солнцем золотится

В реке холодная вода, —

Но сердцу надобно смириться:

Восходит зимняя звезда…

***

Евгению Розову

Владимиру Рябому

Редеет круг друзей:

Поэты, краеведы…

Теперь хранит музей

Заслуги и победы —

Все помыслы сердец,

Что биться перестали…

Но это – не конец,

Дерзанья не пропали,

Остались среди тех,

Кто верен вам навеки.

Ваш взгляд, улыбка, смех

Зовут в библиотеки,

Где соберемся мы

О вас поведать людям…

Средь будней кутерьмы

Мы вас не позабудем!

***

Бабье лето ушло незаметно…

Теплым светом ласкало оно

Красоту, что исчезла бесследно, —

Лишь дожди барабанят в окно.

Просияют сады золотые

И погаснут во мраке зимы…

Этой жизни минуты святые

В сердце спрятать сумеем ли мы?

***

Нежданно снег сошел с небес

Некстати, рано.

И непривычен белый лес,

В саду – всё странно…

Зачем ему так рисковать?

Ведь он растает!

Но кто-то хочет колдовать —

И снег летает.

Но кто-то хочет изменить

Наш мир уставший,

А может, просто подразнить

Листок опавший…

***

Опять эта осень листает

Свои золотые мгновенья.

Листва разноцветною стаей

Влетает в мои сновиденья

И сердцу как будто пророчит:

Вернется веселое время!

Но сердце смеяться не хочет —

Зимы приближается бремя…

***

Вот и снег полетел в листопады,

Вот и осень закончила путь.

На тропинке раздетого сада

Ветер шепчет печально: «Забудь

Всё, что сердце в пути потеряло,

Всё, что скрыла собою листва…»

Я запомню, как осень сияла,

Я найду золотые слова!

***

Нет ничего печальней ноября:

В природе безответная усталость,

И холодна вечерняя заря,

И журавлей в округе не осталось.

И впереди – тревога зимних бед…

Давно умчались стаи на чужбину,

Но воробей чирикает: «Привет!

Я родину и в стужу не покину!»

Художественное слово: проза

Евгений ЧЕКАНОВ. Уехать из Костромы

Рассказ

Это была Кострома, хорошо известный мне по прежней жизни провинциальный городок, и поэтому я, попав в него снова, сначала не особо расстраивался, даже в тот момент, когда что-то пошло в моей жизни не так, как должно было идти. Раз это известная мне Кострома, то я, рано или поздно, найду ходы-выходы, – думал я, наращивая скорость своих поисков решения проблемы.

А проблема была одна – уехать из этого города, из этой Костромы. Но предварительно мне нужно было взять из камеры хранения свои вещи – дипломат и пакет с каким-то несущественным барахлом.

Как назло, я не помнил в точности, где располагалась камера хранения. Логически рассуждая, я приходил к единственно возможному выводу, что она может быть только на вокзале. Но ведь я сейчас где-то рядом с вокзалом! Значит, мне надо лишь покрутиться в окрестностях, обежать вот эти несколько домов, увидеть и узнать какое-то знакомое место – и понять, где же конкретно я сейчас нахожусь. А поняв, действовать! Ехать домой! Ведь время уже обеденное, и никаких дел у меня в этом городе не осталось. Мне нужно уезжать домой, а для этого надо взять билет на междугородний автобус, но прежде необходимо забрать из камеры хранения мои вещи, а вот где она, эта чертова камера хранения?

Слава Богу, мне то и дело попадались по пути разные люди: они сидели на летних лавочках, читая газеты, или стояли в небольших очередях, чтобы купить себе еду в пыльных киосках. Эти люди наверняка жили в Костроме давно – по крайней мере, хоть кто-то из них! – и этот кто-то мог, конечно же, внятно объяснить мне, что это за место и как мне наиболее простым и легким способом выйти к вокзалу.

Надо было начинать расспрашивать людей. Правда, все они были заняты своими делами – и отвечали мне не очень-то охотно. На лицах костромичей была начертана привычная скука существования – та скука, когда никто никуда не торопится, ибо уже давно ясно, как пойдет вся грядущая жизнь. Они то неопределенно качали головами, то нехотя махали руками куда-то в сторону, – и я понимал, что это не те люди, которые мне помогут. Мне нужен был человек, похожий на меня – с ясным осознанием своей задачи, цели, мотивов своего поведения, человек, с одного взгляда понимающий всю сложность большинства проблем во всем их объеме – и могущий, несмотря на всю эту сложность, найти ходы-выходы. Только такой человек мог объяснить, как мне действовать в сложившейся ситуации наилучшим образом.

К моему удовольствию, какая-то толстая тетка, сидевшая на лавке, разговорилась-таки, и из ответов тетки на вопросы стало ясно, что я, в целом, прав: костромской автовокзал находится где-то поблизости, оттуда ходят рейсовые автобусы, существует четкое расписание их движения – и, безусловно, на одном из этих автобусов я смогу отсюда уехать. Только вот она, тетка, тоже не знает точно, как мне пройти к вокзалу. Она, эта толстуха, тоже тут проездом, и поэтому не помнит в точности, как туда пройти. Но вокзал где-то тут, рядом, и поэтому мне, – читалось во взгляде и тоне тетки, – нужно просто здесь погулять, осмотреться. Дело-то нехитрое, всё рядом, в шаговой доступности, а все вокзалы в провинции одинаковы, каждый из них можно обойти за три минуты.

Я тоже так считал. Сколько уже таких вокзалов я оставил позади! Поэтому после разговора с толстухой я воспрянул духом – и чуть ли не бегом побежал вперед, надеясь очень быстро найти и вокзал, и камеру хранения.

Я свернул куда-то, то ли направо, то ли налево, потом свернул еще раз. Как назло, никакой более-менее широкой площади, какие обычно бывают рядом с вокзалами, после этих поворотов мне не встретилось, – я увидел лишь вход в какой-то туннель. Вход, однако, был настолько широк и даже, похоже, утоптан ногами множества когда-то прошедших здесь людей, что я, нисколько не сомневаясь в правильности своего выбора, быстро спустился по ступенькам вниз: ведь, вполне вероятно, именно этот туннель и мог вывести меня на привокзальную площадь.

Не тут-то было! Спустившись, я мгновенно понял, что мне надо срочно возвращаться обратно: туннель был столь длинен, столь далеко под землей простиралась эта широкая и высокая бетонная труба, что дальнейший путь по ней не сулил мне ничего хорошего.

Как ошпаренный, я выскочил наверх, обратно на улицу – и ринулся назад, по своим же следам. Теперь я понимал, что напрасно ушел от того места, где мне, пусть и нечасто, попадались люди: у людей хоть что-то можно спросить. Находясь среди них, можно хоть на что-то надеяться. А на что можно надеяться в пустынном туннеле, где нет ни одной живой души?

Я почти бежал, стараясь вернуться на старое место. Смутно чувствовал я, что и толстая тетка могла ввести меня в заблуждение, по обычной людской привычке не вдумываться глубоко в чужую проблемную ситуацию. Лучше было бы спросить кого-то еще, – и я вертел головой по сторонам, высматривая людей.

И тут, по счастью, увидел знакомое лицо. Я узнал его – оно принадлежало молодой женщине, с которой меня что-то связывало: вполне возможно, мы вместе с ней ехали сюда, в Кострому, в рейсовом автобусе. Я бросился к женщине – и уже по первым ее ответным репликам понял, что всё так и есть, что я опять, слава Богу, прав в своих смутных предположениях-припоминаниях, а значит, не всё потеряно, значит, надежда на скорый отъезд из этого города у меня есть. Женщина даже заставила меня припомнить, что наш с ней автобус, – тот автобус, на котором я вместе с ней и другими людьми приехал в эту Кострому, – не сразу прибыл на вокзал, а прежде заехал в другое место, сделал остановку рядом с неким магазином, и вот там-то, в этом большом магазине, оказывается, и устроена для всех проезжающих камера хранения – большая, просторная, в которой все и всегда оставляют свои вещи. И вы, – убежденно говорила мне женщина, – вы наверняка оставили свои вещи именно там, в магазине, а не на вокзале. На вокзале, естественно, камера хранения тоже имеется, но вы, – всё более и более возбуждаясь, говорила женщина, – оставили свои вещи не в ней, а именно в магазинной камере, иначе и быть не могло!

Она даже назвала мне улицу, на которой стоял этот магазин – вот какой молодец была эта женщина! Улица Шпалерная, а находится она в Шозкупаринском районе Костромы, а в магазине этом продают трафареты, поэтому в просторечии его так и зовут – «магазин трафаретов». Вот туда вам и надо попасть, – говорила женщина, и я в тот момент ни на миг не усомнился, что всё сказанное ею – правда. Я уже и сам начинал, кажется, припоминать какую-то широкую улицу с пыльными деревьями на тротуарах, начинал видеть, словно наяву, светящуюся вывеску магазина трафаретов… Память моя даже вернула мне обрывок того момента, когда я, выйдя из автобуса вместе с другими пассажирами, разминал ноги рядом с этим магазином… кажется, на улице тогда было темно… значит, это было раннее утро!.. а значит – ура, всё правильно! – наш рейсовый автобус приехал в Кострому сегодня очень рано утром и по пути, как это обычно бывает, сделал остановку у магазина трафаретов.

Логика поведения водителя автобуса была мне совершенно понятна: пассажиры ведь испокон веку просят, чтобы рейсовые автобусы, идущие в Кострому, делали остановку именно здесь, у единственного большого магазина, рано начинающего работать, – может быть, даже работающего круглосуточно. Здесь, в магазине, специально для этих проезжающих людей и устроили камеру хранения… ба!.. что это я?.. да ведь и не надо было ничего устраивать специально, эта камера всегда там была, ведь в больших современных магазинах, – особенно в магазинах, которые работают круглосуточно, – всегда есть такие камеры хранения. Вот потому-то приезжающие утром в Кострому люди и приспособили этот магазин на Шпалерной улице к своим нуждам, потому-то водители и останавливаются здесь всегда на пять-семь минут, чтобы выпустить часть пассажиров из автобусного салона, – а те бегут к магазинной камере и кладут туда свои вещи, чтобы на обратном пути забрать их. Это очень удобно, ведь все едут в Кострому, чтобы решить там какие-то свои дела, а для этого надо много бегать по улицам этого городка, а вещи при такой беготне будут, конечно же, только мешать, – поэтому лучше всего утром оставить вещи здесь, на Шпалерной, а вечером, возвращаясь из Костромы, забрать их.

Обо всем этом я думал, одновременно слушая женщину и радостно кивая в ответ на ее слова. Да-да, я припоминаю, мы ехали вместе с вами… а как точно называется тот район города, где расположен этот магазин трафаретов? Шозкупаринский? Может быть, Шос-Купаринский? Ну да ладно, не суть важно, все равно ведь при произнесении этого названия каждый местный человек сразу поймет, о чем идет речь.

Правда, я не полагался на свою память. Положим, сейчас я хорошо помню это название – Шозкупаринский, но кто знает, какие события ждут меня впереди. А вдруг меня завертит-закрутит жизнь – и это название вылетит из моей головы? Тогда пиши пропало. Больше никакой благожелатель мне может и не встретиться в этой Костроме. Но какое счастье, что я все-таки увидел эту женщину, какое счастье, что она меня вспомнила, что рассказала мне обо всем…

Сердечно поблагодарив свою спасительницу, я ринулся вперед. Теперь мне всё удавалось, всё у меня получалось. Я мгновенно нашел и сам вокзал, и вокзальные кассы – они, оказывается, выходили своими окошечками прямо на улицу. Взбежав по ступенькам, я мгновенно увидел не только окошечко, за которым виднелась голова кассира, но и – совсем рядом! – то жалкое подобие камеры хранения, которое устроило здесь начальство вокзала. Это были десятка полтора деревянных ящичков, каждый из которых можно было сломать одним ударом ноги. Конечно, какой же дурак будет оставлять в таких ящичках свои вещи – ведь всего лишь в десятке минут езды отсюда, в магазине трафаретов, есть современные, металлические, запирающиеся на ключ просторные ящики, в каждый из которых можно положить на хранение уйму вещей!

Всё верно!.. всё складывается!.. теперь осталось только понять, как же мне добраться до улицы Шпалерной.

Я всё время твердил, держал в голове название района – Шозкупаринский. Что-то тревожило меня в этом названии, оно было каким-то не костромским – скорее, было дагестанским, – но черт ее знает, эту Кострому. Ведь я довольно давно уже тут не бывал. Всё могло тут перемениться за прошедшее время, районам могли дать новые названия… и почему бы не появиться в Костроме и Шозкупаринскому району?

Я вышел из вокзала на улицу и пошел по местам, уже довольно знакомым мне. Вот и толстая тетка с газетой. Я спросил толстуху, нет ли у нее авторучки, – авторучки не было. Значит, записать название района на клочке бумаги мне не удастся, придется держать это название, Шозкупаринский район, в голове. Но как же все-таки отсюда уехать на Шпалерную?

Тетка что-то пробормотала о такси, которое, в принципе, можно сюда вызвать. Правда, никто не знает, как скоро такси сюда приедет, и даже с набором цифр на мобильном телефоне могут быть какие-то сложности. Просто так, наудачу, вызвать сюда такси путем набора нескольких цифр подряд, – например, шести двоек, или шести пятерок, – не получится: все-таки это Кострома, и тут свои правила. Здешнее такси надо набирать только по определенному номеру, но она, тетка, не помнит, как надо это делать, какие именно цифры следует набирать.

Опять проблемы! Я чертыхнулся, но, обнадеженный недавним своим успехом, решил, что такси – вовсе не единственный способ покинуть этот вокзал. Ведь я знаю, что меня ждут Шозкупаринский район, улица Шпалерная, магазин трафаретов. Это – главное. Я знаю место, куда мне надо добраться! А раз я знаю место, то меня довезет, – за деньги, а как же иначе, – и любая другая машина, не обязательно такси.

Я вернулся назад, обогнул здание вокзала – и мгновенно увидел широкое шоссе, которое уходило вдаль. По обочинам шоссе тянулись овраги, росли редкие деревья: здесь не наблюдалось никаких признаков городской цивилизации. Лишь вдали, в конце шоссе, виднелись, кажется, какие-то домики… вполне вероятно, именно там и находится тот самый Шозкупаринский район. Но если даже и не там, все-таки по этой широкой дороге должны ездить машины – и какая-то из них наверняка подберет меня. Надо голосовать!

Я вышел к шоссе и встал на обочине. Два длинных лесовоза с грузом бревен быстро промчались мимо меня. Я даже не попытался остановить их. Зачем?.. эти машины торопятся доставить свой груз куда-то очень далеко и не станут останавливаться, чтобы подобрать случайного попутчика. Мне нужна была легковушка.

Но ее всё не было и не было. Обеденное время давно прошло, день неумолимо клонился к вечеру, а я никак не мог наладить свой верный путь вперед. Всё это меня тяготило, а унылый пейзаж навевал тоску… как же быть?.. сколько времени еще я буду стоять на этой пустынной дороге?

Сердце подсказывало мне, что ситуация, на самом-то деле, гораздо хуже, чем это представлялось ранее. Что это за дорога, куда она ведет? Существует ли в самом деле Шозкупаринский район, есть ли в этом районе улица Шпалерная? Не выдумала ли толстая тетка – или я сам, моя голова? – всё это, в том числе и магазин трафаретов? Я ведь известный выдумщик – и мог себе просто нафантазировать всё это…

Что делать?.. как быть?

Я всматривался до рези в глазах вдаль, в то место, где широкое шоссе, став совсем узким, куда-то поворачивало. Есть ли там те самые домики – или мне это только показалось сначала?

Я вздохнул и пошел по шоссе вперед.

Отчаяние всё больше овладевало мною, пронизывая всё мое существо. Что со мной происходит?.. уж не сплю ли я – и не вижу ли какой-то кошмар?

Нет, не сплю. Всё реально – и темнеющее небо над моей головой, и пыльные обочины шоссе, и сама эта пустынная серая лента асфальта, уходящая вдаль. Ничего больше нет – только это шоссе да я на нем.

Правда, если приглядеться как следует, далеко впереди можно было заметить группу каких-то людей, идущих, как и я, по шоссе, но давно уже обогнавших меня на этом пути. Эти люди, одетые в серую одежду, были еле видны на фоне серого асфальта, поэтому-то я сначала их и не разглядел. Но эти люди там были. Если я добегу до них, – подумал я, – то смогу, наверное, гораздо больше узнать об этом странноватом месте, о цели нашего общего пути, вообще о причине нашего появления здесь.

Преодолевая тоску и отчаяние, я побежал по шоссе, пытаясь приблизиться к идущим впереди людям. Бежать мне было тяжело, вскоре я начал задыхаться. Но я бежал, бежал, бежал… и вдруг проснулся с колотящимся сердцем!

Слава Богу, это был только кошмар. Я спал всю ночь на левом боку, сердце мое тосковало – и голова моя создала за несколько часов тяжкого сна весь этот мираж, весь этот мир с его «Костромой», «вокзалом», «Шозкупаринским районом» и «магазином трафаретов»…

Я перевернулся на спину – и в течение нескольких мгновений лежал в этом положении, хватая ртом воздух и медленно приходя в себя.

Судовой журнал «Паруса»

Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись девятнадцатая: «Игра в лапту»

Лицо у него было почти фиолетовое и желто-зеленое местами: неживое и в аккуратных, будто выведенных пером, длинных морщинах, не искажавших общего печального выражения, а уточнявших его, с сизым пеплом в подглазьях, и одет он был в черное, казавшееся на нем, ветхом человеке, траурным. Темный поношенный костюм, черный плащ, в черной кепке, из-под козырька которой глядели бледно-голубые, холодком уже нездешним тронутые, печальные, ясные и внимательные глаза.

Он, учитель математики, на улице, у магазина октябрьским холодным днем встретил меня вопросом:

– Что же ваш папаша так мало пожил? – и будто усмехнулся грустно на свои девяносто три или девяносто четыре года…

И пока я водил руками, отвечал невразумительно на безответный его вопрос, он поглядывал кратко по сторонам, на посаженные здесь лиственницы, уже пожелтевшие, и пустырь, поросший ивняковыми кустами, но слушал внимательно, понимающе, как добросовестно отвечавшего заданный урок ученика. И, слегка согнувшийся, опираясь на палочку, начал говорить быстрей: бледно-сизые губы его тряслись, подрагивали, как от холода.

Он вспоминал про жаркое, грозливое лето 1914 года перед началом первой мировой войны, и как они играли в лапту на родной здешней зеленой улице; и что в каждом почти доме тогда держали корову, и про соседа, колбасника Кузнецова, коптившего окорока, да и про какого-то юродивого Венечку, нищего из ближней деревни, к полудню проходившего с холщевой сумой за подаянием в город по той зеленой улице, где они играли в лапту.

Лицо учителя делалось грустным и значительным, похоже глядятся портреты на надгробных памятниках.

Сосед Кузнецов на той, их родной улице в те годы купил мясорубку большую и такой шприц – давить фарш в оболочку из кишок… Колбаса какая была!.. Он так рассказывал про это, что я даже ощутил запах и вкус во рту той домашней колбасы.

– Было трое друзей с нашей улицы, один – сын того колбасника. Погиб в последнюю войну с немцами. Другой умер. Теперь остался из них я один. Жена умерла и сын, осталась одна племянница… – Он слегка как бы призадумался, но быстро продолжил перечислять умерших, как на уроке, наверно, объяснял материал в цифрах, с какой-то странной печальной полуулыбкой, похожей на осенний луч ледяного заката.

– А теперь в нашем городе нет у меня ни одного сверстника, я один из всего поколения остался, – вдруг отметил он. И как-то подтвердил свои слова особым быстрым движением, будто показывая мне всех тех, скрывшихся во временной бездне людей: и колбасника, и юродивого с холщевой сумой, и бойких мальчишек, играющих в лапту, и председателя сельсовета, с ругательствами крушившего колом в церкви золоченый иконостас в 1930 году – всю полувековую скрывшуюся голосистую толпу.

Несмотря на полумертвую кожу лица и руки, будто тоже в серых холодных перчатках, местами обвисших – он говорил и вспоминал живо, помнил все цены начала прошлого века: и на хлеб, и на пиво, и на говядину; и на водку, не изменявшиеся с 1846 года по 1911-й… И глаза разгорались голубизной ясно, только такой отчужденной, далекой, какая бывает у звезд и уже не принадлежит земле, но не принадлежит и тому уездному городишку и исчезнувшим селам, где он полвека проработал в школах учителем математики. И что-то математическое, как отделяется число от бревен, коров и людей – в умственный свет, понятный не каждому – было в этих глазах, но порой смотрели они ласково и улыбались, точно видели в современных людях что-то свое, забавное. И жаловался на зрение: читать стало трудно – была у него лупа, но какой-то правнучек присвоил, реквизировал – необидчиво жаловался он, старик в черном плаще с серыми в складках кожи руками и сизым пеплом вокруг глаз…

И пока не ослеп, прожил еще два года, и еще два слепым, и жаркое грозливое лето 1914 года, зеленая улица, мальчишки, игравшие на ней в лапту, ничего еще не знающие о войне, революции, уничтожении крестьянской России – они были где-то рядом, здесь, в этом посаде, где я разговаривал с ним, стоит лишь оглянуться как-то по-особому, извернуться с приклоном и приглашением, позвать взглядом – и они нахлынут ярой явью. И радость, печальная пусть, но есть в том, что ты узнал об этом. Узнал, когда они уже – словно начали там выкликивать твое все громче имя и звать на свою, вечно зеленую улицу, где играют в полузабытую лапту, и где у всех – лазурные глаза ангелов.