Буквоед

Часть I. Передай привет Алисе

– Дорогой Чеширский котик, – сказала Алиса, тщательнейшим образом выписывая реверанс. – Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

– А-а… куда ты хочешь попасть? – вместо ответа спросил он, поудобнее улёгшись на ветке.

– А мне всё равно! Только попасть бы куда-нибудь…

– М-м… Тогда всё равно, куда идти, – немного поразмыслив, произнёс кот. – Куда-нибудь да обязательно попадёшь, но нужно только долго идти и никуда… не-е… сворачивать.

“Алиса в стране чудес”

Киевнаучфильм, 1981

Я, как обычно сижу, на диване у окна в моей комнате. Заранее включённая акустика выдыхает кельтские мотивы – виолончель в дуэте с фортепьяно. Мои глаза закрыты, благодаря чему я полностью погружаюсь в мелодию, которая прохладной волной касается моей кожи, проникает под неё, чтобы устремиться в ту точку, где зарождаются все чувства. Грудная клетка ровно посредине, рядышком с сердцем, наполняется удивительной энергией – исцеляющей, мощной, божественной. Сейчас я наполняюсь самой жизнью, чтобы затем воплотить её, бушующую внутри меня, в строках на бумаге.

Прикладываю ручку, пока прикрытую колпачком, ко лбу. Пальцами одной руки держусь за один конец, а другой – за противоположный. Со стороны можно подумать, что я молюсь. Но это совсем не так. В голову, прежде свободную от всяких мыслей, я, словно в фотоальбом, помещаю образы всего, о чём хочу написать. Вспоминаю то, что видел сам, или то, что для меня отсняли помощники.

Часто картины из памяти пугают. Всё самое страшное, что есть в человеке, худшие из бед переплетаются в моем отяжелевшем сознании. Я хочу избавиться от этой боли, открыть глаза, встряхнуть головой, будто и не было только что во мне смертей, разрушений и горя. «Чур, меня, чур!» Но я силой сдерживаю ЭТО в себе. Меня может тошнить и может хотеться выплюнуть дрянную мерзость из себя, но я терплю… И тогда хранящаяся в груди музыка перетекает в голову, чтобы окружить непроницаемой оболочкой страшные образы. Они сливаются, превращаясь во что-то ИНОЕ, будто и вовсе не принадлежащее мне. Именно в тот самый момент, когда белый туман мелодии преображается в чувства, смешиваясь с яркими красками памяти, я открываю глаза.

Открываю ручку и пишу… пишу… бесконечно долго вывожу слова на бумаге, соединяю их в предложения. Из головы эти густо-радужные цвета перетекают по руке, через кисть, к кончику ручки, чтобы остаться чернильным следом.

Может быть, мне кажется, но каждый раз, когда я пишу, вокруг ручки будто плавится воздух, как бывает в жару над асфальтом. И мир вокруг исчезает. Остаётся лишь кончик пера, мелодия из наушников и непроизнесённые слова.

Так будет продолжаться, пока чувства внутри не иссякнут глубоким высохшим колодцем. Слова заберут всё, что хранилось внутри меня, прихватив и последние остатки сил.

Поставив последнюю на сегодня точку, закрою ручку, как самурай – свой меч. Выключу настольную лампу. С трудом поднимусь, побреду к кровати, чтобы забыться до утра.

Я пишу по ночам…

Мне пятьдесят. Или около того… Точнее сказать не смогу, потому что сам не помню. И вспоминать не хочу. Разговоры о человеческом возрасте вообще мне не нравятся. Тем более о моём. Не потому что боюсь старости – у меня её просто не будет. А потому что уже давно понял, ещё будучи подростком: возраст тела обманчив. Бывает, видишь молодого человека, который выглядит моим ровесником, и ведёт себя так же. И бывает наоборот – перед тобой совсем мальчишка, а опыта на девятерых стариков хватит. Так что…

Про свой возраст мне говорить сложно, потому что я его просто-напросто не знаю. Думаю, что равнодушие к годам – это, как говорят психиатры, такой «защитный механизм». Первые два года я провёл в детском доме (меня оставили у входа, когда мне уже было несколько месяцев), поэтому день моего рождения известен лишь приблизительно – где-то в конце осени – начале зимы. В приюте для проформы записали 31 декабря. Придурки.

Но новогодний день рождения не мешает мне с трудом вспоминать год моего появления на свет. Каждый раз, чтобы назвать точный возраст, мне приходится изрядно поднапрячься. Сначала я перебираю произошедшие тогда в мире события, чтобы всё сопоставить и, наконец, выдать приблизительную дату. «Когда мы космос освоили? В шестьдесят первом. Значит, уже родился – или нет? Может, тогда я ещё даже не родился?» Так каждый раз происходит. Хоть убей, не могу точно вспомнить…

Но с возрастом затруднения только прибавляются. Не выгляжу я на свои года. Если я с незнакомым человеком договорился о встрече в общественном месте, то он обязательно пройдёт мимо. Про трудности с проверкой документов и рассказывать не буду, тут уж вечная беда – под сорок, а то и тридцать пять – ещё куда ни шло… И нет ощущения полувека за плечами… Словно с определенного момента я просто перестал стареть.

В общем, вопрос возраста для меня достаточно болезненный. Для удобства решим, что мне пятьдесят.

Удивительно, но о том случае, который определил моё журналистское будущее, я рассказал Лёше в первый же день знакомства. Подумать только, какому-то случайному пареньку выложил всё подчистую! Вытащил из тайника души самую большую занозу и дал её внимательно рассмотреть. Почему так случилось? Может из-за его необычайной наивности, которой и я «болел» в детстве? В этом мы с ним похожи. Только представлю эту картинку со стороны, сразу смеяться хочется – я, развалившись, чуть ли не на трёх сидениях, скольжу внимательным взглядом по бегущим мимо людям и о чём-то неспешно «повествую» сидящему рядом со мной молодому «мусору». Лёша меня сам поправил, когда я его по привычке ментом назвал. Сказал, это у них среди своих деление такое: те, кто постарше в звании, по кабинетам сидят – это «менты». А те, кто улицы патрулирует и «с народом» дела имеют – те «мусора». Хотя само слово ещё до революции произошло от аббревиатуры МУС – Московский Уголовный Сыск. Раньше так лишь следователей называли, а теперь обидное «мусор» даже среди самой милиции имеет другое значение. Я и не знал.

Не буду гадать, что да почему… Возьму за аксиому свершившийся факт – я раскрылся перед Лёшей, о чём совершенно не жалею. Он задал мне вопрос, который мне задавали тысячи раз – почему я стал журналистом? – и в этот раз хотел ответить какую-то чушь, а сказал правду…

Вспоминать было ужасно больно.

Я тогда отслужил в армии и собирался в университет поступать на историка. Почему на историка? А мне всё равно было куда. Многие поступали в ВУЗы, я и последовал за большинством. Молодой же, дурак-дураком.

В ту пору как раз ехал на «День открытых дверей» факультета получить свою дозу пыли в глаза. Но поездка была чистой формальностью, родители давно решили меня по стопам отца отправить, а я и не сопротивлялся.

Добираться было долго. Сначала – на метро, затем – на автобусе. Я стоял у окна, как обычно в полудрёме ковыряясь в своих мыслях. Вдруг, сам не знаю почему, я «проснулся» – стал вглядываться в лица людей, стараться понять, где я еду и когда уже моя остановка. Тогда-то моё внимание и привлек разговор двух мальчишек.

Они стояли позади меня и очень громко разговаривали, хотя всего минуту назад я ни звука не слышал.

– Ого… где взял? – говорил один голос. Я пока не оборачивался и не мог видеть, кто говорит, но голос принадлежал подростку.

– Где взял, там уже нет, – довольный произведённым эффектом, ответил более грубый голос.

– Она, наверное, бешеных денег стоит?

– Ещё бы! Да и если деньги есть, не каждый найти сможет… Редкость, как-никак!

Тогда я не выдержал и осторожно, как можно более незаметно, обернулся. Два пацанёнка, лет по 13—14, стояли, склонив головы над виниловой пластинкой.

– Дашь послушать? – без особой надежды спросил полноватый румяный паренёк. – Всего на денёк.

– Да, конечно, бери, – легко согласился другой, маленький, щуплый очкарик с совершенно неподходящим ему грубым голосом.

– Что, правда что ли, можно? – не поверил тот своему счастью.

– Правда, правда, – причём это не было великодушием. Малец на самом деле просто решил отдать другу дорогую вещь.

– А родители ругаться не будут? – казалось, полноватый отговаривал щуплого от необдуманного поступка.

– Они в курсе.

– Спасибо большое! Я тебе тогда в четверг отдам, хорошо?

– Хоть в пятницу. Мне всё равно её пока слушать негде…

На этом я снова «уснул» и дальше уже не слушал. Помню только, подумал, что я бы даже лучшему другу зажал столь ценную вещь. Но очкарик, видимо, был не из жадных.

Я благополучно забыл о подслушанном разговоре до пятницы.

В пятницу весь город поразила весть о жестоком убийстве подростка одноклассником из-за какой-то редкой «буржуйской» пластинки. Пухлику, не желающему отдавать собственность обратно, очкарик размозжил голову восьмикилограммовой гантелей. Я не мог знать наверняка – они это или нет – такое в газетах не печатали в те времена. Слухи также не упоминали о внешности ребят. Но всё равно я знал, что это были именно они.

После того случая я больше никогда «не засыпал», внимательно наблюдая за всем, что происходит вокруг меня. Люди в транспорте и на улице, бушующий город, неподвластная природа – всё это стало ощущаться совсем по-другому – одной большой декорацией (лица и тела людей – это всего лишь хорошо сделанные маски и костюмы; городские пейзажи – фанерные обманки; закаты и рассветы – поблагодарите осветителя). Мне казалось, что под верхним слоем всегда находится ещё один – настоящий, скрытый от глаз… И я хотел его увидеть своими глазами, чтобы, наконец, ответить на вопрос, который был «вытатуирован» под веками моих глаз и который мне приходилось видеть каждый раз, когда закрываю глаза: «ПОЧЕМУ?!»

Тогда такой науки, как психология, толком-то и не существовало. Поэтому единственный способ ответить, который я нашёл – стать журналистом. По крайней мере, мне так казалось.

Когда я замолчал, Лёша лишь спросил, буду ли я здесь в следующую субботу. Я ответил, что прихожу сюда каждую неделю. Тогда он встал, простился и ушёл, так и не сказав, что он по этому поводу думает. За что я ему очень благодарен.

В следующую субботу он попросил продолжить рассказ о прошлых событиях.

– Понимаешь, Лёша, – говорил я, как обычно, развалившись на сидениях. – В журналистике всегда соблюдались определённые каноны: как писать, о чём, сколько… То есть контролировалось буквально каждое слово. Я, конечно же, имею в виду времена Союза. Безумная, безжалостная цензура выискивала в каждом слове скрытый смысл и подтекст. Писать можно было только о прекрасной стране во главе с ещё более прекрасной партией или об ужасном Западе – одно из двух. Тот, кто не следовал этим правилам, не мог оставаться журналистом! А меня не интересовала вся эта политика, отношения между странами, власть – в этом не было ответа на мой вопрос. Он был в судьбах людей. И об этом, именно о простых судьбах – о проявлениях настоящего, того, что внутри, а не напоказ, и стал я писать. Нет, не о героизме… не знаю, как объяснить – почитай мои статьи, тогда все поймёшь.

– Я почти все их читал.

– Тем легче. Тогда ты в курсе, насколько я выходил за рамки журналистики тех лет. Представляешь, а меня печатали! Печатали много, охотно и с удовольствием. Когда написал свою первую профессиональную статью, я думал, мало того, что меня не пропустят, так ещё и упекут за антисоветчину.

Вопреки ожиданиям, статью опубликовали. Как по мановению волшебной палочки, читатели завалили редакцию доброжелательными отзывами. Тогда мне, представляешь, молодому зелёному студенту третьего курса журфака доверили вести колонку, малюсенькую, в одном из центральных еженедельников. Но это было только начало! Весь путь пересказывать не стану. Я ведь о другом хотел тебе рассказать…

Разговор на прошлой неделе, после которого ты сбежал… Не отпирайся. Ведь сбежал! В общем, я не только из-за тех пацанят стал журналистом. Ты говорил, что восхищаешься моей смелостью. Как ты выразился: «И в огонь, и в воду, и под пули». Так вот, выбрал я столь непостоянную и зачастую опасную профессию, где в погоне за сенсацией порой приходится проявлять смелость и даже безрассудство, только лишь потому, что я – трус.

Моё лицо и тело – такая же маска, поверхностный слой, под которым сокрыто множество комплексов. Я ничем не лучше других. Понимаешь, детство даёт о себе знать: хоть я и был маленький, но те два года в приюте помню чётко. Уже тогда никто толком не знал мой возраст – выгляжу на четыре, развитие шестилетки.

Я попал в Дом ребёнка… (Правда, совершенно не помню, откуда, будто моя жизнь начинается у этих казённых стен…) Попал в детский дом, в мир, где главным законом всегда останется «выживает сильнейший». С первых дней я это почувствовал. И ладно бы, зацепиться хоть за что-нибудь мог, там… по маме скучал или, как другие, по дому… но этого не было. Будто выбросили меня абсолютно голого, пустого в бурный океан – болтайся, выживай, как хочешь. И вся эта мелочная человеческая грязь кругом, наказание повседневностью, выращивание из маленьких людей никчёмных взрослых, хронических неудачников. И когда меня усыновили, часть этой мерзости всё равно осталась, навечно въевшись в кожу.

Я попал в семью, где жили совсем по другим правилам: меня учили добру, любви и вере в человека, одновременно боготворя меня. Представляешь, какая это разница? Переход от мира ненависти в мир любви оказался жестокой штукой. У меня в мозгу что-то перегорело, какой-то чип, и я оказался совершенно неспособен бороться с тёмным обличием жизни. А вдобавок бешеная любовь родителей, одним словом, окончательно добила. Я боялся боли и страданий больше всего. Ну скажи, как мне тогда было научиться жить за пределами карамельного домика, с такой заботой выстроенного моей семьёй? Жизнь, в свою очередь, постоянно давала мне понять, что, если я не научусь защищать себя – будет плохо. Проблемы сыпались одни за другими, а я совершенно не умел с ними справляться, беспомощно барахтаясь под любым натиском. Единственным верным решением на тот момент было податься в «воспеватели правды», чтобы научиться терпеть и боль, и страдания. Чего удивляешься? Тут мозгов даже особых не нужно было, чтобы понять: если так и дальше будет продолжаться, малейшее дуновение ветра переломит меня пополам. Вот я и рассудил, что уж лучше осознанно искать неприятности и учиться выбираться из них, чем ждать, пока нежданно-негаданно шлёпнется сверху какая-нибудь гадость… И что тогда? Останется только мозги по асфальту собирать.

– Судя по вашей философии, Андрей Иванович, – медленно, внятно и слегка недоверчиво начал Лёша, – я должен был на физика идти учиться.

– Почему на физика? Это тут причём? – удивился я.

– Потому что я никогда толком считать не умел и формулы плохо запоминаю… Вы же пошли в совершенно неподходящую область. Вот и получается, что я тоже должен был выбрать самый трудный путь. Не понимаю…

Я ненадолго задумался. Несмотря на то, что мое основное оружие – умение обращаться со словом, мне порой бывает трудно найти точное выражение. Вот я и размышлял, как бы доходчивее донести до Лёши свою мысль.

– Ты должен был бы стать физиком только в том случае, если бы чувствовал себя в этом ущербным.

– То есть?

– Ну, смотри. Я, например, тоже с цифрами совершенно не дружу. Хотя следовало бы… Но не чувствую никакого дискомфорта потому, что не обладаю знаниями и навыками счетовода. А вот то, что у меня напрочь отсутствует слух и я с тоской смотрю на пляску пальцев по клавишам рояля, говорит о многом. Я говорю не о том, что нужно учить ненужные науки и развивать неподходящие человеку черты. Нет! Там, где пусто – ничего нет и искать не нужно.

– Вы имеете в виду преодоление страхов?

– Ну… и да, и нет. Мне кажется, любому писаке легче всего изъясняться образами. Так вот, мне представляется, что мы изнутри, в душе, похожи на шкафы.

– Шкафы?

– Да. С полками, на которых книжки всякие хранятся, вазы, статуэтки и фотографии. Человек с рождения не чистый лист, а пустой шкаф…

– Забавно звучит, – улыбнулся приятель.

– И выглядит так же. До нашего рождения все полки в шкафах были заполнены, а когда мы появились на свет, они опустели. Наша задача – максимально заполнить их в течение жизни. И не забить лишь бы чем, а чтобы всё было именно так, как и было. Если на полку, предназначенную для твоей фотографии с семьёй, ты гордо водружаешь учебник физики, то, что бы ты ни делал, как бы ни закрывал глаза, ощущение, что должно быть не так, не покинет тебя на протяжении всей жизни. Вот в чём дело! Ты, как и любой из людей, прекрасно чувствуешь, чего именно тебе не хватает. Стоит только следовать этому зову души – и окажешься там, где должен. И не потребуется взирать на успешных людей с тоской и завистью, называя их счастливчиками и баловнями судьбы. Мой секрет успеха прост – постоянно следуй зову души, как бы не было страшно. Всего и делов! Теперь понял, почему я журналистику выбрал?

– Кажется, да, – кивнул Лёша.

– Ну, вот и славно… – зевнул я.

С Лёшей мы познакомились на вокзале. Ничего удивительного. Ведь именно это место почти всегда становится для меня точкой соприкосновения со внешним миром.

Я, как обычно в субботу, вошёл в здание вокзала, поднялся на второй этаж, на своё место под видеокамерой. Расстегнул куртку, снял шапку, положил рядом сумку, выключил плеер. Тогда ко мне и подошли двое ребят в форме.

– Старший лейтенант, Дмитрий «Какой-то-там» – сурово представился старший по званию. – Что Вы тут делаете?

«Вот и заприметили», – подумал я. Рано или поздно, но это должно было случиться.

– Сижу, за людьми наблюдаю, – глупо улыбаясь, полушутливо ответил я.

Милиционеру Дмитрию явно не понравилось, что его не воспринимают всерьёз. Голос стал ещё напряженнее и грубее.

– Я вижу, что Вы именно просто сидите и наблюдаете за людьми безо всякой цели. Вы кого-нибудь встречаете или провожаете?

– Нет, – честно признался я. Если бы соврал, они могли бы спросить номер поезда и тогда стало бы ещё хуже.

– Тогда зачем Вы здесь?! – уже совсем угрожающе спросил лейтенант. Второй милиционер выглядывал из-за спины старшего, вообще чувствуя себя лишним, словно случайный свидетель семейной ссоры.

– Кофе попить. Очень люблю мокаччино из автомата. А такой, как в этом, – я кивнул в сторону стоящего неподалеку короба, – нигде не попьёшь. Вкус особенный.

Мент отступил от меня на два шага.

– Пройдёмте с нами, – приказал он.

Я тяжко вздохнул.

– Прошу меня извинить. Часто мои шутки неуместны. И, хуже того, совершенно не ко времени.

После моих слов лейтенант немного расслабился, и снова подошел ближе, нависнув надо мной серым камнем.

– Итак? – выжидающе протянул он.

– Я журналист… писатель. Вокзал меня вдохновляет, вот и всё.

Для пущей убедительности залез в сумку и вытащил удостоверение журналиста-международника. Милиционер внимательно изучил мой документ, который для меня надёжнее паспорта. Пробубнив мои данные в рацию и получив из неё «добро», он отдал мне документ, козырнул, и мы расстались.

Потом я неоднократно замечал, что второй патрульный, который за всё время «столкновения» не проронил ни слова, в процессе обхода постоянно на меня пялился. Наверное, он-то и отпугнул от меня вдохновение, ради которого я пришёл на вокзал. Пришлось обойтись кофе и книжкой. В тот день я ушёл ни с чем.

Ровно через неделю, сидя на том же месте, в момент, когда я делал в блокноте пометки, надо мной возникла тень. Подняв глаза, я обнаружил того второго паренька, что был с лейтенантом. Назвать его ментом язык не поворачивается. Потому что ещё в прошлый раз у меня возникло ощущение, будто совершенно случайного человека, например, учителя начальных классов, переодели в форму и заставили бродить по вокзалу в поисках нарушителей. Не был он похож на представителя правоохранительных органов.

– Андрей Иваныч, можно к Вам присесть? – вежливо спросил паренёк, одетый в чёрный спортивный костюм. Сейчас он больше походил на воспитанного хулигана.

– Да, конечно, садитесь. Я переложил сумку на другой край, чтобы освободить сидение. Парень присел.

– Меня Алексей зовут… Лёша.

– Очень приятно, – мне совершенно было непонятна цель его появления. – Чем могу быть полезен?

Он замялся, не зная, как начать:

– Я хотел просто с Вами пообщаться.

– Пообщаться?! – удивился я.

– Ну… дело в том, что мой отец, царство ему небесное, рьяно следил за Вашей карьерой. Все журналы скупал с Вашими статьями и очень уважал Ваше мнение. Если бы он узнал, что Вы сейчас в нашем городе, совершенно непонятно, каким образом оказались…

– Из-за вокзала, – пояснил я.

– Что?

– Говорю, я в вашем городе поселился исключительно из-за вокзала.

– А что с вокзалом не так? – он все силился понять меня.

– Наоборот, очень даже так. Не поверишь, но я полстраны объездил, пока не нашел подходящий вокзал.

– Зачем? – недоумевал мой новый знакомый.

– Как зачем?! Чтобы статьи писать, конечно. У меня после развода в душе кое-где брешь образовалась… так сказать, некоторые полки опустели…

– Полки? – уточнил Леша.

– Потом как-нибудь объясню. И вот из-за этой пустоты внутри я не мог работать. И чтобы суметь дальше творить, создавать свои статьи, мне нужно было эти пустоты чем-то заполнить… Временно, само собой. Пока не зарастут. Мне для вдохновения особое место нужно – энергетически активное. У каждого оно своё. У меня это вокзал. Причем именно этот вокзал. Понимаешь?

– Нет…

Я тяжко вздохнул.

– Чтобы понять, ты должен хоть что-нибудь написать.

– Что написать?

– Ай, всё равно… Главное, чтобы с душой, от себя! Письмо, рассказ, историю, воспоминание – что угодно. Это, конечно, если хочешь понять про мой особый вокзал.

– Хочу.

– Тогда напиши что-нибудь и принеси, – предложил я.

– Хорошо. Можно ещё вопрос?

– Конечно.

– Мой отец всегда спросить у Вас хотел… Про Вашу биографию почти ничего не известно. Ему интересно было, каким образом Вы в журналистике оказались? Он говорил, что Ваши статьи ни на чьи не похожи из всей пишущей братии. Папа говорил, что у Вас даже не то чтобы стиль особенный, а, скорее, душа между строками хранится!

Тогда я ему и рассказал о том случае.

– Теперь понял, почему я журналистику выбрал?

– Кажется, да, – кивнул Лёша.

– Ну вот и славно, – зевнул я.

Он замолчал, о чём-то задумавшись, а я не мешал ему размышлять. Может, что полезное для себя надумает.

– Вы это… мне в прошлый раз сказали написать что-нибудь, если хочу про вдохновение понять, – он полез в карман, достав оттуда сложенный вчетверо листок. Вот!

Леша протянул мне своё сочинение, совсем по-детски, словно в школе учителю на проверку. Я взял его листы и положил их на соседнее сидение, рядом с сумкой.

– Вы не будете читать? – недоумённо спросил Лёша.

– Нет, зачем?! Мне твой опыт нужен, а не текст. Написав что-то, ты теперь знаешь, как это делается, и сможешь сам больше понять.

Он все ещё смотрел на меня непонимающе. Не знаю, что у него происходило в голове, но внешне это выглядело так, словно каждая мысль даётся ему с большим трудом.

– Когда писал, что самое сложное было?

– Самое сложное? – повторил он, пытаясь вспомнить. – Самое сложное? Мне вообще эти два листа с огромным трудом дались. Но труднее всего – правильно выразить на бумаге то, что в голове.

– В самую суть! – обрадовался я точности его слов. – Правда, рой мыслей в голове абсолютно отличается от того, что в результате записано?

Он кивнул.

– Основной сложностью, по крайне мере, для меня, всегда оставалась и останется то, как так выразить свои ощущения, чтобы другие поняли тебя правильно?

– И? – поторопил он меня.

– А что «и»?! Смотри по сторонам, ничего не делай, старайся не думать… и ты поймёшь, зачем я прихожу на вокзал.

После этих слов я совершенно привычно приложился головой к холодной стене «под мрамор» и начал смотреть… Лёша, последовав моему примеру, сделал так же.

…Сначала мне скучно. Я сижу, просто глядя перед собой. По привычке моему телу и мозгам хочется себя чем-нибудь занять, увлечься или уснуть, но я подавляю любые желания и выметаю из головы любые мысли. Это тяжело, но я упорно продолжаю просто смотреть перед собой – не оценивать окружающих, не стараться что-то понять или уловить – а именно просто наблюдать. Я – наблюдатель.

Спустя полчаса такого вот бездействия я начинаю ВИДЕТЬ зал ожидания. Место, где удивительно смешаны спокойная леность и неожиданная спешка. В этом месте люди пребывают как бы в пограничном состоянии – им не надо здесь быть «кем-то», здесь единственная задача – ждать, чтобы потом спешить. И весь этот муравейник, то заполненный до предела, то полупустой, – вдруг распадается на составляющие – нет больше единого вокзала. Объявления о прибытии и отправлении, дрожь стен от проползающих мимо титанов, запах мазута, такие разные и одновременно одинаковые люди – все это становится самостоятельной, отдельной сущностью. Они разделяются, отдаляются друг от друга, а между ними – лишь пустота… вот эта пустота и нужна мне. Я закрываю глаза и впитываю её, поглощаю – мое вдохновение на целую неделю. Улавливаю каждый шорох, запах, звук. Я наполняюсь кипящей, сокрытой в движении жизнью, чтобы создать что-то своё, чтобы написать ещё одну историю о настоящем человеческом.

– А почему вокзал именно в нашем городе? – продолжил Лёша свои расспросы, согреваясь тёплым мокаччино из автомата. – Вы сказали, что полстраны объездили в его поисках. Чем вам другие не угодили?

Я отхлебнул из пластикового стаканчика и стал объяснять:

– Хорошее вино любишь?

Лёша хмыкнул:

– Так себе. Я больше по пиву.

– Ты просто хорошего вина не пробовал. Точно бы оценил. Ну да ладно. Ты знаешь, чтобы сделать хорошее вино, нужны определённые климатические условия: воздух, влажность, температура, плюс особый состав почвы? Причём для каждого сорта винограда он должен быть свой.

В определенных условиях и плоды созревают определённые, даже у одного и того же сорта. Вот почему одна бутылка вина стоит десять долларов, а другая – триста десять.

– Ого! – свистнул Лёша. – Ничего себе разница!

– Эта разница в триста зеленых – именно цена места, где созрели плоды.

Леша улыбнулся:

– Кажется, я понял аналогию.

– Вот и славно. На Казанском слишком шумно и грязно, в Самаре мне не нравится внутреннее убранство. А здесь – самое то! Вот почувствуй…

Я замолчал и стал наслаждаться характером местного вокзала – здание тряслось и рычало, вселяя восхищение и страх перед очередным многотонным гигантом, прямо сейчас отправляющимся в дальний путь.

– Нигде больше так здание не поддаётся встряске. Сидишь здесь и чувствуешь поезда всем телом. Сам не знаю, почему я с самого детства люблю поезда и вокзалы.

– Стоит всего здесь часок посидеть – и будешь обеспечен материалом для любой истории на неделю вперед, – делился я опытом с Лёшей, когда мы уже шли к остановке. Как выяснилось, он жил в другом конце города, но садиться нам нужно было вместе. – Представляешь, сколько здесь характеров, образов, эмоций и настроений? Любого из своих героев легко можно наполнить любыми чертами.

– А истории тоже здесь взять можно?

– О чём писать? Сюжет ты имеешь в виду? – уточнил я.

– Да…

– Хм… можно, конечно, здесь. Хотя вокзал – это не совсем подходящее место. Если тебе нужны истории – садись в поезд и двигайся, куда глаза глядят.

– Почему поезд?

– Потому что ближе и надежнее случайного попутчика ты никого не найдешь. Люди открываются, только дай повод. Дорожные байки самые правдивые, настоящие. Судьбы людские под стук колёс и стопку выкладываются на столик, между курицей, вареной картошкой и солью в спичечном коробке. Я, когда раньше истории для статей искал, так и делал – садился в поезд и…

– А сейчас?

– А сейчас мне это уже не надо. Истории сами меня находят.

Как это ни удивительно звучит, но я прославился статьями, в которых напрочь отсутствует моё и чьё бы то ни было мнение. «Как такое возможно?» —спрашиваю я себя до сих пор. В мире журналистики каждый пытается заработать себе побольше авторитета именно ради того, чтобы мнение его среди людей имело свой вес. У нас ведь как – чем весомее человек, тем больше ему за слова платят.

Но я, с самого начала начав писать обзоры, понял, что суждения и выводы мне самому мешают «зрить в корень» и «отделять зерна истины от плевел».

Как-то раз (кажется, тогда я был на втором курсе) я впервые выполнил задание в той самой манере, которой остаюсь верен до сих пор. Просто описал событие, пропустив через себя, и выплеснул на бумагу не в виде общепринятой безжизненной официальщины – «Гражданин Н. в ночь на 12-е августа сего года, в районе Китай-города», – а с чувствами непосредственного свидетеля событий. Хотя, конечно, о криминале я никогда не писал. Людям важны только они сами, что вполне нормально. А свои статьи я всегда пытался писать непредвзято, чтобы каждый смог увидеть себя и самостоятельно выстроить собственное мнение.

А иначе для чего мне нужны все эти «подзарядки» и ощущения, за которыми я охочусь на вокзале? Туда я прихожу уже с готовой историей, о которой собираюсь писать. Иногда с несколькими. На этом этапе я имею общую информацию о происшествии. Если его записать именно в таком виде, то получится та самая безэмоциональная ерунда, в которой не изъясняются, а плюются в казённых учреждениях. Её нужно зарядить жизнью, пропустить через душу. А как я это могу сделать, как могу искренне написать, например, о чужой трагедии, если сам её не пережил? Вокзал и нужен, чтобы соприкоснуться с проявлением человеческого.

В момент, когда время и пространство расщепляется передо мной, я начинаю думать о той истории, которую мне предстоит поведать людям. И происходит удивительная вещь: из огромного хаотичного потока разных ощущений выделяются отдельные составные, которые, соединяясь, позволяют мне стать соучастником этих событий. Это больше всего похоже на разбросанные по полу кусочки мозаики из отдельных голосов, шорохов, запахов, цветов и предметов. Некоторые из них выделяются схожестью форм. В моём воображении они соединяются воедино и получается, например, образ человека. Вот на что это похоже.

Такое вот странное действо помогает мне по-настоящему пережить и прекрасные, и ужасные моменты. Побочных эффектов всегда два. Слёзы – отчего люди обходят стороной мужчину с застывшим взглядом и реками из глаз. Второй минус – это кошмары. Когда по субботам хожу на «зарядку» к поездам, толком выспаться не получается. Зато уже к вечеру понедельника, иногда вторника, очередная статья полностью готова. Очередная и единственная в своем роде.

Ещё толком не отойдя после «видений», я сразу делаю пометки в блокнот. Скажем так: записываю порядок составления мозаики, где какой кусочек должен находиться. Пью кофе. И затем неспешно отправляюсь домой. Впереди ждёт кропотливая работа.