Читать книгу: «Из равнодушия восставший», страница 2

Опустившись на социальное дно, Прохоров начал понимать бродячих собак, даже любить их. Он разделил их долю, потому и стали для него эти четвероногие существа, по сути, братьями и сёстрами. Ни больше и ни меньше. Да и псы, и суки с печальными глазами уже не облаивали его, как иных, особенно, сытых и ухоженных. Собаки – не глупый народ, они многое видят и понимают. Теперь Прохоров, отныне и навсегда, был для них своим. И это не преувеличение, а факт.

Да и он, при первой же возможности, делился с ними последним куском, естественно, добытым большой частью в мусорных бачках. Что теперь-то стыдиться того, что есть?

Сырой, невидимый, мощный, безжалостный ветер не стонал, не рычал, он надрывно выл в телеграфных проводах, которые были протянуты от деревянного столба к точно такому же столбу. Они уже ни одно десятилетие стоят здесь, по обеим сторонам Восточносибирской железнодорожной магистрали. И как обычно, есть два пути: один – вперёд, в будущее; а другой назад, в прошлое.

Но чаще всего, у бродяг к минувшему все пути отрезаны раз и навсегда. И они, изгои не только родных и близких своих, но и единого человеческого общества, всех времён и народов, понимают, что перемен к лучшему не ожидается. Да и большинству из них уже и не нужны всякие и разные перемены. Ни к чему себя баловать и злить остальных.

Одна мечта: найти место для ночлега, да такое, чтобы не замёрзнуть. Есть, правда, и другая; не умереть с голоду, найти что-нибудь съестное. Благо, что залежалые продукты по утрам выносят из своих квартир хозяйки к мусорным бачкам. Случается, что и частные магазины балуют бродяг и пенсионеров своей просроченной продукцией.

А столбы телеграфные не просто стояли, а наблюдали за тем, сколько и когда пройдёт по шпалам новоиспечённых путешественников, ставших таковыми по воле злого рока, из былой уютной обители в совершенно новый и непредсказуемый мир опасностей, тревог, неверия и полных разочарований и огорчений в их никчемной жизни. Мизантропия, как раз, и базируется на человеческом равнодушии.

Не дай бог, если вот-вот она станет нормой даже в любой, отдельно взятой стране. От этого опасного заражённого участка и пойдёт цепная реакция, и уже никто не сможет остановить глобального взрыва. Никто! Да и некому будет.

Констатировать, что мир жесток – это ничего не сказать. Терпи, человек, и борись самостоятельно с невзгодами и житейскими проблемами. Молчи! Так, в основном, и поступал в дальней дороге Захар Алексеевич Прохоров, редко подавал голос, бормотал что-то себе под нос. Но ни на кого он не роптал. А если и пел, и смеялся, то чаще всего, мысленно.

Он угрюмо шёл туда, на Восток, где его никто и нигде не ждал. И путь свой тяжкий из небольшого западного города России он начал ещё в мае, ибо знал, что зимой нелегко будет продвигаться в сторону Великого Тихого океана.

Почему он шёл именно туда, для него оставалось загадкой, непостижимой тайной, которую он и не брался, не пытался раскрыть. Зачем себе голову ломать? Надо идти – вот и всё! А то, именно, что осталось навсегда за его спиной, уже не принадлежало ему, а лишь памяти его, горячей, обожжённой невзгодами, обидами и полным недоумением по поводу того, что произошло с ним.

Ветер усиливался, поэтому шагать по шпалам становилось всё тяжелее и тяжелее. Рваные штаны и штормовка пузырились на Прохорове так, как будто паруса фрегата, помятого безжалостным штормом. Что касается кепки, то она давно уже была сорвана вихревым потоком и унесена в один из глубоких оврагов, в самую низину горного участка железной дороги. Туда ей и дорога. Если понадобится, то Захар Алексеевич найдёт себе на какой-нибудь свалке другую. А свалок, так называемых полигонов, нынче вокруг множество.

Путник, то и дело сходил с железнодорожного пути на край гравийных скатов железной дороги, пропуская встречные и попутные поезда – грузовые, и пассажирские. Товарных проходило гораздо больше.

Глядя на загруженные товарные вагоны и заполненные цистерны, всё же, Прохоров, размышляющий о несправедливости и человеческой черствости, иногда выражал свои мысли вслух. Устал он, утомился от долгого пути, вот и уже начал говорить… Даже робко, но спорил с кем-то невидимым, возражал ему… Но ведь не понимал, что в его-то личной беде совсем не виноваты те, кто не очень-то и думал, то есть переживал за судьбы народных масс.

Его ведь из собственной квартиры выгнал не премьер министр России, а родная дочь, милая Аннушка. Впрочем, нет, он, родной отец не очень доброго создания, не мог называть даже сейчас, в трудное для него время, свою дочурку… невоспитанной. Может быть, она справедливая? Или не совсем? Но она… хорошая.

Просто чего-то девочка недопонимает. Да и, может быть, он вот сам во многом виноват, не сумел сделать её жизнь счастливой и радостной. Не научился воровать и грабить, брать взятки… Остался человеком старой формации? Нет, просто человеком. Тоже ведь нелегко в подобной ситуации ни превратиться в хамелеона или флюгера.

Анюта игриво и даже с юморком год назад сказала родному отцу:

– Папа, ушел бы ты от нас с мамой. Нет от тебя толку никакого…

– Куда же я пойду, доченька? Родственники мои, почти все перемёрли… Да если уж я тебе с матерью не нужен, то… кому-то и подавно, будто костью в горле встану.

Прохоров с некоторой надеждой посмотрел на свою жену, сухонькую женщину, ставшую в последнее время очень суровой. Но жалости или участия к своей судьбе не прочитал в её маленьких и злых глазках. Ведь он почти тридцать лет прожил вместе с этой женщиной, и ведь многое доброго и даже материального в их совместной жизни создал своими, собственными руками.

Пусть не всё так блестяще получилось, как у других. Но зато ведь, они теперь не на улице. Да и не так бедны, как многие. Теперь его жена Вера Григорьевна предприниматель, имеет частное ателье и пару магазинчиков. Ведь когда он работал, сумели же, как-то, подкопить денег для таких вот надобностей.

– Нашу трёхкомнатную квартиру делить бессмысленно, – как бы, со вздохом сказала ему Вера Григорьевна. – На мои деньги не рассчитывай! Всё в дело пойдёт. Да и ты здесь, Захар Алексеевич, не причём. Сам понимаешь, Анна, скоро замуж выйдет…

– Как же я не причём! Ведь я и главным инженером одно время работал на заводе металлоконструкций. Да ведь в нашем городе, в Луговске меня многие знают и помнят.

– А что толку? Тут почти каждый каждого знает. Многие делали вид, что тебя уважали. Что сейчас? Тебя с треском с завода вышибли за… вздорный характер,– ухмыльнулась Вера Григорьевна.– А дочери нашей Анюте строить жить надо. Ты ведь отец… понимаешь. Ты же мужчина, а не хвост собачий.

– Ничего не понимаю! – откровенно признался Прохоров.– Да и за кого она-то выйдет? Ведь с её… характером и поведением…

– Я то, папаня, выйду… за кого-нибудь, пусть за Мишку или Владимира Петровича… Петрович вот он – человек, свою квартиру обязательно детям оставит и жене. А ты… Ты лучше о своей шкуре сам теперь заботься! Надоело нам с мамой тебя кормить!

– Шкуре?! Да я, всего-то, три месяца не работаю… в силу обстоятельств. – у Прохорова глаза чуть не выпали из орбит. – И такое ты, Аня, говоришь, не очень хорошее, о родном отце? Чем же я тебе помешал в жизни-то?

Печальные очи Аннушки тоже своеобразно среагировали на ситуацию. По её щекам покатились горючие слёзы. Откровенные слёзы, идущие от души. Если, конечно, она таковую имела.