Читать книгу: «Фавориты и фаворитки царского двора», страница 4

Тогда, вместе с наследником Петром Федоровичем, много в Россию понаехало надменных и алчных немецких «принцев-голодранцев», которые вошли в необычайную силу после воцарения Петра III в 1761 году. В гвардии роптали. Потемкину тоже все это не нравилось, и когда летом 1862 года офицеры устроили заговор против Петра в пользу его жены Екатерины, молодой вахмистр всем сердцем поддержал переворот. Он лично участвовал в тех драматических событиях и находился в числе тех, кто конвоировал поверженного монарха из Ораниенбаума в Ропшу. Однако в его убийстве участия не принимал.

В те страдные июньско-июльское дни 1762 года его впервые заметила Екатерина II. Трудно было не заметить. Хоть в гвардии все были видными, но даже среди них Потемкин выделялся своим двухметровым ростом. Но не только этим он запечатлелся в памяти. В ночь перед переворотом Григорий Александрович собрал полки конной гвардии в поддержку новой правительницы. Не забыла она его и после воцарения. Среди благодарственных наград, которыми осыпала своих сторонников Императрица, Потемкин получил 400 душ крестьян, 10 000 рублей, серебряный сервиз и придворное звание камер-юнкера.

В последующие годы никакой заметной роли он не играл. Его имя получило известность во время русско-турецкой войны 1768–1774 годов, в результате которой Россия впервые получила важные порты на Черном море и добилась признания независимости Крымского ханства от Турции. Потемкин возглавлял сначала кавалерийский отряд, а затем стал «начальником всей конницы» и прославился смелыми и умелыми атаками.

Именно тогда его по-настоящему оценила Екатерина II, отправившая молодому офицеру собственноручное послание, где отметила его заслуги. «Любезному Отечеству службу любите», – заключила она. Потемкину присваивается чин генерал-майора, как говорилось в указе императрицы, «за оказанную храбрость и опытность в делах». В 1774 году он вернулся в Петербург и с этого года приобщается к государственному управлению. Императрица его приняла раз, затем еще и еще. Он ей нравится. Потемкин становится близким ей человеком и входит в круг самых доверенных лиц, составлявших совет императрицы. Она начинает спрашивать его мнение, внимательно его слушает.

Царица благоволит к своему новому протеже и не скрывает этого. Старые симпатии отринуты. Рассказывали, что когда после приезда с войны Потемкин поднимался по главной лестнице Зимнего дворца, то встретил нахмуренного «первого фаворита» графа Григория Орлова. Потемкин не нашелся ничего лучше, как задать опальному графу вопрос: «Какие новости?» И в ответ услышал: «Никаких, кроме того, что Вы вот наверх поднимаетесь, а я вниз схожу». У Потемкина действительно началось восхождение к вершинам славы.

Награды и должности сыпались на него как из рога изобилия: генерал-адъютант, генерал-аншеф, вице-президент Военной коллегии, орден Святого Александра Невского, орден Равноапостольного Андрея Первозванного и, наконец, титул графа. Он с благодарностью все это принимал, но если бы даже Екатерина II и не награждала «за усердие» дарами и знаками внимания, то трудно представить, чтобы он отказался от государственных занятий. Он «любил службу», и хотя не был обделен тщеславием, но главная причина коренилась в другом: в силе и величии России. Этому готов был содействовать всегда и на любой должности. Царица же доверяла самые заметные и хлопотные.

В январе 1776 года Екатерина поручила Потемкину (в том году получившему и титул «светлейшего князя») заняться обустройством и развитием новоприобретенных южных районов империи. Он стал Новороссийским, Азовским, Астраханским губернатором, а еще Саратовским наместником. Фактически в его руках сосредоточилась вся полнота административной, военной и экономической власти на юге Российской империи.

Последующие годы Потемкин занят обустройством обширных территорий Северного Причерноморья. Но и другие важные государственные дела не проходили мимо. Князь стал инициатором военной реформы, которая давно назрела, но которую все никак не решались провести. Он решился. Была изменена военная форма. Раньше все было устроено на прусский манер: армию облачали в тесные мундиры и парики «с косичками». Солдаты мучились, от париков у них часто случались кожные болезни. Теперь от этих несуразностей отказались.

Потемкин добился отмены телесных наказаний в армии, запретил использовать солдат на частных работах у командиров. В приказе по армии писал: «Господам офицерам объявите, чтобы с людьми обходились со всевозможною умеренностью, старались бы об их выгодах, в наказаниях бы не приступали бы положенных правил, были бы с ними так, как я, ибо я их люблю, как детей». Если раньше для большинства офицеров солдат являлся бессловесной скотиной, то при Потемкине все начало меняться. Он лично следил за продовольственным обеспечением войск, за соблюдением санитарных норм. Такого в русской армии еще никогда не было.

Надо было изменять и систему военной защиты рубежей империи. Ранее эту функцию выполняли донские и запорожские казаки, которое с центральной властью зачастую и не считались. Здесь слишком силен был дух разудалой вольницы, а после восстания Пугачева стало ясно, что без должного присмотра казачество может быть не только опорой трона и империи, но и возмутителем спокойствия. Потемкин поставил казаков под регулярное управление.

Князь прекрасно понимал, что для надежного, «вечного», закрепления России на Черном море требуется решить две главные задачи: создать сеть военных укреплений и хозяйственно освоить эти девственные, но плодородные места. А для этого важно, чтобы появилось постоянное население. Светлейший князь бросает вызов дворянству и отказывается возвращать беглых крепостных крестьян, которые массами бежали на Дон и в малолюдные районы Юга. Теперь эти беглые должны были жить на новых местах. Сюда же началось переселение колонистов из Европы, главным образом из Германии. На юге России им выделялась земля.

Тем временем началось интенсивное строительство. Города Херсон, Екатеринослав, Николаев возникли по инициативе и по плану, разработанному князем. И еще одно важное дело, связанное с его именем, – присоединение Крыма. Хотя в результате войны 1768–1774 годов Крымское ханство формально и перестало быть частью Турецкой империи, но на самом деле (как Потемкин хорошо знал) Стамбул не перестал вмешиваться в крымские дела, а представители султана продолжали плести интриги против России, надеясь в будущем на реванш. Самым выгодным промыслом в Крыму уж давно являлась работорговля, по преимуществу захваченными русскими. С этим тоже нельзя было мириться. Князь писал императрице, что надо решать вопрос. Он считал, что «Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а лишь только покой доставит».

Царица согласилась. В секретной директиве рекомендовала выполнить это намерение при «первой возможности», чтобы «полуостров Крымский не гнездом разбойников и мятежников на времена грядущие остался, но прямо обращен был на пользу государства нашего». Многие приближенные императрицы советовали начать военную компанию и захватить Крым, но князь думал иначе. Он вообще был уверен, что не надо крови, не надо войны, когда можно использовать другие средства. Таким средством стали деньги. Он умело вел свою политику, щедро задаривая и подкупая нужных людей. Вскоре почти все окружение крымского хана превратилось в сторонников России, а затем и сам хан принес присягу на верность Российской империи. Случилось это в 1783 году.

В том же году Потемкин заложил Севастополь, ставший главной военной базой России на Черном море. Князь дал начало строительству Черноморского флота, и его по праву можно назвать его создателем. В письме Потемкину, комментируя недовольные голоса за границей, императрица заметила: «На зависть Европы я весьма спокойно смотрю; пусть балагурят, а мы дело делаем».

Весной 1787 года Екатерина II исполнила давнюю просьбу Потемкина и посетила новые районы России, в том числе и Крым. К моменту ее приезда в Севастополь на рейде стояла целая эскадра: 3 корабля, 12 фрегатов, 20 мелких судов, 3 бомбардирские лодки. Царица была в восхищении от всего. Видела новые города, с регулярными улицами, с церквами, казармами, присутственными местами, видела, что везде кипит работа. После посещения Херсона писала: «Благодаря попечению князя Потемкина, этот город и этот край, где при заключении мира не было ни одной хижины, сделались цветущим городом и краем и процветание будет возрастать из года в год». И в других местах впечатления были самые благостные. Эскадра же в Севастополе – это вообще походило на сон.

Сопровождавший царицу австрийский император Иосиф II писал в Вену из Севастополя: «Императрица в восхищении от такого приращения сил России. Князь Потемкин в настоящее время всемогущ, и нельзя вообразить себе, как все за ним ухаживают». По окончании поездки царица пожаловала князю титул «Таврический» (через год он получил звание фельдмаршала). В письме сообщала: «Между тобою и мною, друг мой, дело в кратких словах: ты мне служишь, а я признательна, вот и все тут; врагам своим ты ударил по пальцам усердием своим ко мне и ревностью к делам империи».

Только Екатерина II доехала до Петербурга, как пришло известие, что Турция предъявила ультиматум России. Среди главных требований – возврат Крыма. Наглое посягательство было отвергнуто, и 13 августа султан объявил войну. Командующим русской армией царица назначила светлейшего князя Потемкина. Война продолжалась более четырех лет, была тяжелой, кровопролитной, но Россия одерживала одну победу за другой. Сам князь руководил военными действиями, но и многие другие военачальники отличились. К концу 1790 года стало ясно, что окончательная победа близка. Все крупнейшие крепости турецкой армии на Кавказе и в Северном Причерноморье были взяты. Григорий Александрович все время был на передовой линии, лично выезжал осматривал позиции, проявляя завидное хладнокровие и мужество. В приказе по армии предписывал: «Приказываю вам однажды и навсегда, чтобы вы передо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю».

Сам князь никогда не прятался, даже под пушечным огнем. В распахнутом фельдмаршальском мундире с большим портретом Екатерины II на груди появлялся в разных местах. Изображение государыни было осыпано бриллиантами и на солнце сияло так, что издалека видно было. Ему говорили, что эта удобная мишень, что надобно убрать. И слушать не хотел. Так с этим подарком-амулетом и не расстался ни на один день.

В начале 1791 года Потемкин приехал по вызову царицы в Петербург как триумфатор. Война близилась к завершению. Всем становилось ясно, что как турки ни упорствуют, но вынуждены будут согласиться на мир на условиях России. Несколько месяцев провел в столице и вскоре после «потемкинского праздника» стал собираться обратно. Надо было довершить войну и готовиться к заключению мира. В августе прибыл в молдавский городок Яссы, где была его ставка. Князь плохо себя чувствовал. Он уж давно недомогал: мучился схваченной в гнилых болотах устья Днепра лихорадкой (малярией). Болезнь то усиливалась, то ослабевала, но последний год надолго не отпускала. Теперь стало совсем плохо.

В один из дней сентября 1791 года сказал своему духовнику, митрополиту Ионе: «Едва ли я выздоровею, сколько уж времени, а облегчения нет как нет. Но да будет воля Божия. Только Вы молитесь о душе моей и поминайте меня. Никому я не желал зла». В первых числах октября стало совсем плохо, места себе не находил, не спал почти совсем. Решил переехать в Херсон, где находился построенный им храм Святой Екатерины. Там и желал быть похороненным. Но не доехал. Чувствуя приближение смерти, в полдень, 5 октября, попросил вынести из кареты: «Хочу умереть в поле». Это были его последние слова. Князя положили на ковер. Не прошло и сорока минут, как душа его отлетела.

Когда Екатерина II получила известие о смерти князя, то, забыв все условности, голосила просто, по-бабьи. Это была тяжелая ее личная потеря, огромная потеря для России. Своему доброму знакомому барону Ф. Гримму писала: «Страшный удар разразился над моей головой. Курьер привез известие, что мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Таврический умер… Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому. У него был смелый ум, смелая душа, смелое сердце. По моему мнению, князь Потемкин был великий человек, который не выполнил и половины того, что был в состоянии сделать».

Глава 5
Фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова

В 1780-е годы при дворе и в петербургском высшем свете сначала неясно, а потом все увереннее стали говорить, что у Павла Петровича возникла «любовная связь», появилась «метресса». Имя ее – Екатерина Ивановна Нелидова¹⁸ (1758–1839).

О том, что Нелидова была «любовницей» Павла Петровича, начали говорить сразу же, как только выяснилось, что Цесаревич дарит ей повышенные знаки внимания. Ну а как же иначе? Иного, кроме альковного, развития отношений между мужчиной и женщиной в эпоху Екатерины II и представить не могли. Самое поразительное, что этот «вердикт» красуется и на страницах некоторых исторических сочинений, хотя никакого основания для него не существует.

Екатерина Нелидова происходила из небогатой дворянской семьи Смоленской губернии и в шестилетнем возрасте была отдана на воспитание и обучение в только что организованный Институт благородных девиц в Петербурге. Институт, который чаще называли «Смольным» по названию расположенного рядом Смольного женского монастыря, основан был в 1765 году Екатериной II по образу Сен-Сирского института мадам де Ментенон (фаворитки, а затем жены Людовика XIV, 1635–1719)¹⁹. Он предназначался для представительниц русских дворянских фамилий. Курс обучения был рассчитан на двенадцать лет, причем родители при определении в Институт давали подписку, что не заберут воспитанниц до окончания срока.

Начальницей Института Императрица определила «русскую француженку» Софью Ивановну Делафон (де Лафон, 1717–1797). Почти за двадцать лет то того овдовевшая гугенотка-протестантка де Лафон с двумя детьми на руках бежала из католической Франции и после многих мытарств и лишений обрела свой второй дом в России. Здесь она стала статс-дамой²⁰, получила крест ордена Святой Екатерины.

Институт готовил «благопристойных барышень», способных бегло говорить по-французски, вести непринужденную светскую беседу и стать по-европейски образованной женой и матерью. Воспитанниц учили иностранным языкам, русскому письму и чтению, в самой общей форме – арифметике, истории, географии, физике, а также рисованию, рукоделию, музыке, танцам.

К четырнадцати годам смолянки считались уже взрослыми девушками. В это время по воскресным и праздничным дням им дозволялось устраивать спектакли и концерты, на которые приглашались «дамы» и «кавалеры» по строгому выбору, с которыми институтки могли совершенствовать свое мастерство светского общения. Иногда давались балы, на которые приглашались кадеты из Шляхетского корпуса²¹.

Екатерина Ивановна окончила Институт в первом выпуске в 1776 году, причем она вызвала симпатию Екатерины II своим умом, изяществом манер и природной грацией. Она назвала Нелидову «феноменом», подарила на выпускном акте бриллиантовый перстень и приказала художнику Дмитрию Левицкому (1735–1822) написать с нее портрет, где она изображена танцующей менуэт. Этот портрет так и остался единственным изображением Нелидовой…

Екатерина Ивановна в 1776 году сразу же после выпуска была определена фрейлиной к первой супруге Цесаревича Великой княгине Наталье Алексеевне. После смерти Натальи и женитьбы Павла Петровича на Марии Федоровне Нелидова стала и ее фрейлиной.

Павел Петрович не питал расположения к фрейлинам. Он считал их пустыми созданиями, занятыми только туалетами и сплетнями. К тому же все они назначались матерью, а значит – ее наушницы. Мария Федоровна приняла этот взгляд и первые годы держала фрейлин на известном расстоянии. Сближение началось во время заграничной поездки великокняжеской четы, в которой среди прочих их сопровождала и Нелидова.

Именно там Павел Петрович сделал приятное открытие: оказывается, и среди фрейлин встречаются интересные особы, интересные не в смысле внешней привлекательности, тут Екатерина Ивановна уступала чуть ли не всем прочим, а в смысле душевных и умственных качеств. Она была содержательным человеком, умевшим не только четко сформулировать вопрос и дать вразумительный, логический ответ, но и остроумно оценивать людей и события. К тому же она всегда в разговоре смотрела прямо в глаза, что свидетельствовало о прямоте и честности. Павел Петрович сам всегда прямо глядел в глаза собеседнику, и редко кто выдерживал этот пронзительный взгляд. Нелидова выдерживала и никогда не прятала глаз.

После возвращения из-за границы регулярное общение с Нелидовой постепенно становится потребностью Цесаревича.

Мария Федоровна на первых порах не придавала отношениям мужа и фрейлины особого значения: мысль о возможной измене мужа ей не приходила в голову, так как Нелидова явно не блистала женскими прелестями. Зато в окружении Императрицы история эта вызывала повышенный интерес. Вот он, этот записной «праведник», тоже не устоял и связался, надо же подумать, с самой некрасивой из всех возможных! «Два урода» – достойная пара! Появился повод в очередной раз позлословить насчет Павла.

Фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова.

Гравюра по портрету Ж.-Л. Вуаля. 1905–1909

Здесь самое время обратиться к свидетельству информированного очевидца – к мемуарам графини Варвары Николаевны Головиной²² (1766–1819).

С 1783 года Головина стала служить при дворе в качестве фрейлины и оставалась в этой должности более двух десятков лет. Ее воспоминания интересны не только тем, что графиня многое знала, многих видела и со многими заметными людьми общалась. Она входила в небольшой кружок доверенных Екатерины II, а ее преклонение перед Императрицей носило форму какого-то религиозного культа. Она являлась фанатичной почитательницей Екатерины, которую воспринимала чуть ли не земным богом. В свою очередь, и Екатерина доверяла клевретке кое-что из того, что лежало на сердце. Потому воспоминания Головиной – если не прямое выражение взглядов Императрицы, то несомненное отражение их. К ним теперь и обратимся.

«Это была особа небольшого роста и совершенно некрасивая, – писала Головина о Нелидовой, – смуглый цвет лица, маленькие узкие глаза, рот до ушей, длинная талия и короткие кривые, так у таксы, ноги, – вот это в общем составляло фигуру, мало привлекательную. Но она была очень умна, обладала талантами и, между прочим, хорошо играла на сцене. Великий князь Павел часто смеялся над нею, но увидя ее в роли Зины в “Сумасшествии от любви”²³, увлекся ею».

Головина изложила подноготную отношений Павла и Нелидовой: основу ее составляла «интрига». Якобы по наущению Николая Голицына, убеждавшего Павла, что Мария Федоровна хочет сделать его «орудием своих интересов», Цесаревич сблизился с Нелидовой, которая «стала предметом его особенного внимания». Далее произошло то, что и должно было произойти в соперничестве между женщинами за мужчину: между ними началась вражда. Цесаревна в отчаянии обратилась за помощью к Императрице, и та «помогла»: «…госпожа Бенкендорф была отослана». Мемуаристке не казалось парадоксальным, что в итоге жалобы пострадало близкое к Марии Федоровне третье лицо, а отнюдь не Нелидова. Очевидно, Екатерина II была совсем не против стороннего увлечения Павла, но об этой «интриге» своего кумира строгая моралистка Головина умолчала.

Вослед за этим пассажем графиня скороговоркой очертила абрис дальнейших отношений между Павлом и Нелидовой, которые не отличались ровностью. В один момент между ними наступил разрыв, так как Павел «занялся другой фрейлиной», а Нелидова покинула двор и поселилась в Смольном институте. «Ренессанс» отношений наступил после восшествия Павла Петровича на престол. Нелидова опять появилась при дворе и получила звание «фрейлины с портретом»²⁴, что являлось редчайшим отличием. К этому времени Марию Федоровну и Нелидову связывали дружеские отношения, так как Императрица Мария без помощи фрейлины часто не могла «влиять» на супруга. Такова общая картина, запечатленная «альтер эго» Императрицы Екатерины.

В описании Головиной Нелидова – хитрая и злобная интриганка, озабоченная только тем, как сохранить свое влияние на Павла, а потому ненавидящая и презирающая всех прочих, особенно особ женского пола, кто мог вызвать хоть малейшую симпатию Цесаревича, а затем Императора Павла.

Фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова.

Гравюра по портрету Д. Г. Левицкого. 1905–1909

Общеизвестно, что любые мемуары всегда субъективны. Впечатления и представления последующего времени неизбежно влияют на описание предшествующего, неизбежно ретушируют его. Но многие мемуаристы все-таки стремятся придать правдоподобность ушедшему, демонстрируют нарочитую объективность. Графиня Головина была не из числа таковых. Она фиксировала свои реминисценции на закате жизни, когда главных действующих лиц уже не было в живых. Однако графиня, к тому времени став католичкой и порвав фактически все связи с Россией, не нашла в себе сил подняться над страстями и пристрастиями давно минувших лет. Она ни разу не упомянула о позиции Екатерины II по отношению к Павлу, не привела ни одного ее высказывания в адрес сына, однако пересыпала свои воспоминания множеством эпизодов-анекдотов, рисующих Павла Петровича и всех близких к нему лиц в самом непривлекательном свете.

Графиня Варвара Николаевна Головина.

Художник Э. Виже-Лебрен. 1797–1800

В потоке ее тенденциозных измышлений порой встречаются и неожиданные откровения: «Великого князя Павла Петровича было легче обмануть, чем кого-нибудь другого. Его характер, все более и более недоверчивый, оказался очень удобен для тех, кто хотел погубить его». И здесь графиня на первое место ставила… жену – Марию Федоровну. Супругу Павла, обладавшую различными достоинствами и явными недоставками, можно обвинять в чем угодно, но только не в коварных намерениях. Она всегда, невзирая на все перепады супружеских отношений, любила Павла и оставалась верна его светлой памяти многие годы и после убийства.

Головина, отмечая недоверчивость Павла, не объяснила причину этого качества, а она – на поверхности. Всю свою жизнь, начиная с первых сознательных лет, он встречал и видел вокруг только принуждение, ложь и предательство, и главным лицом этого мира насилия и лицемерия, его инспиратором была мать – Императрица Екатерина II. И кто бы в таких условиях мог сохранить доверчивость и открытость? Никто.

Отношения с Екатериной Нелидовой у Павла Петровича никогда не носили плотского характера. Это была преданная и чистая дружба, дружба высокая, а со стороны Павла – рыцарская. Он так ей дорожил, что летом 1788 года, отправляясь на войну со Швецией, адресовал Нелидовой записку на клочке бумаги: «Знайте, что, умирая, я буду думать о Вас».

К чести Павла Петровича, следует добавить, что при всем своем душевном увлечении Нелидовой, он никогда не позволил себе как-то унижать или третировать супругу: его отношение всегда оставалось уважительным, и он всегда высоко оценивал женские добродетели Марии Федоровны. Но ее мир тихого «немецкого» благополучия, ее растворенность в повседневных вещах и заботах надолго не занимали Павла. Она была настолько покорна мужу, что даже беседы никакой не получалось. Жена не умела спорить, выдвигать и отстаивать собственные взгляды и идеи. Нелидова же могла, и с ней было интересно.

В своих «Записках» командир эскадрона Конного полка Николай Александрович Саблуков (1776–1848)²⁵, по долгу службы проведший немало лет рядом с Павлом Петровичем, отметил одну важную черту личности Императора: «В характере Павла было истинное благородство и великодушие, и хотя он был ревнив к власти, но презирал те лица, которые слишком подчинялись его воле в ущерб истине и справедливости, а уважал тех, которые, для того чтобы защитить невинного, бесстрашно противились вспышкам его гнева». К числу таковых людей относилась и Екатерина Ивановна Нелидова.

Князь Александр Борисович Куракин.

Гравюра. XIX в.

В начале 1790 года, когда Павел Петрович вернулся из Финляндии с полей военных баталий со Швецией, он тяжело простудился, и его здоровье висело на волоске. Сам он уже думал, что наступил его последний земной час, и в этот час он решил вступиться за честь Нелидовой, которую в высшем свете Петербурга третировали как его «любовницу». Павел обратился с мольбой к Императрице, и это одно из самых проникновенных посланий Павла Петровича, свидетельствующее о высоте его душевных устремлений.

«Мне надлежит совершить пред Вами, Государыня, торжественный акт, как пред Царицею моею и матерью, акт, предписываемый моею совестью пред Богом и людьми; мне надлежит оправдать невинное лицо, которое могло бы пострадать, хотя бы негласно, из-за меня. Я видел, как злоба выставляла себя судьею и хотела дать ложные толкования связи, исключительно дружеской, возникшей между мадемуазель Нелидовой и мною. Относительно этой связи клянусь тем Судилищем, пред Которым мы все должны явиться, что мы предстанем пред Ним с совестью, свободной от всякого упрека, как за себя, так и за других. Зачем я не могу засвидетельствовать этого ценою моей крови? Свидетельствую о том, прощаясь с жизнью. Клянусь еще раз всем, что есть священного. Клянусь торжественно и свидетельствую, что нас соединяла дружба священная и нежная, но невинная и чистая. Свидетель тому Бог».

История не сохранила данных о том, как Екатерина II отнеслась к этой исповеди сына. Если бы она хотела, то скажи хоть единое слово в поддержку этой дружбы, и злобная сплетня если бы и не умерла, то приутихла. Однако мать такого слова не сказала, и мемуары ее клевретки Головиной это вполне удостоверяют.

В какой-то момент Марию Федоровну начало заботить систематическое и долгое общение супруга с фрейлиной. Он проводил с ней по несколько часов тет-а-тет и в вечерних беседах в своем кабине, и на дневных прогулках. Какая бы супруга могла спокойно взирать на подобное? Мария начала подозревать Нелидову в далеко идущих замыслах. Перед ней вставал зловещий образ мадам де Ментенон, портреты и бюсты которой она видела в Версале.

В начале 1782 года в письме Сергею Ивановичу Плещееву (1752–1802), с которым Мария поддерживала теплые дружеские отношения со времени своего прибытия в Россию, она излила горести сердца.

«Вы будете смеяться над моей мыслью, но мне кажется, что при каждых моих родах²⁶ Нелидова, зная, как они бывают у меня трудны и что они могут быть для меня гибельны, всякий раз надеется, что она сделается вслед за тем второй мадам де Ментенон. Поэтому, друг мой, приготовьтесь почтительно целовать у ней руку и особенно займитесь Вашей физиономией: чтобы она не нашла в этом почтении насмешки или злобы».

Конечно, в Марии Федоровне говорило уязвленное женское самолюбие, лишь обострявшееся состоянием беременности. Никаких властных амбиций Нелидова не проявляла, что, впрочем, не помешало Цесаревне напрямую обратиться за помощью к Императрице. Этот свой шаг она не согласовало с Павлом, что не прибавило его к ней расположения.

Екатерина могла торжествовать. Наконец-то она добилась роли арбитра во внутрисемейной жизни Павла: это единственная сфера, куда ранее доступ ей был закрыт. Цесаревна умоляла Императрицу удалить Нелидову и получила урок «царской мудрости». Она подвела невестку к зеркалу и изрекла: «Посмотри, какая ты красавица, а соперница твоя мелкий монстр; перестань кручиниться и будь уверена в своих прелестях». Нелидова осталась фрейлиной при Малом дворе еще на несколько месяцев.

Павел Петрович в силу своего бурного темперамента не мог долго выносить укоры и сетования жены, но особенно ее конспирации с матерью. Весной 1792 года он имел бурное объяснение с Марией Федоровной, а затем покинул Петербург и уехал в Гатчину. Это была первая серьезная размолвка в их семейной жизни. Теперь уже у Нелидовой не оставалось никакого выбора; она должна была удалиться, так как почти все бросали ей упреки в разрушении счастливого семейного союза. Через две неделе после рождения у Марии Федоровны дочери Ольги, 25 июня, Екатерина Нелидова подала Императрице прошение об отставке и дозволении поселиться на жительство в Смольном монастыре. Павел Петрович воспринял поступок своего друга как страшное огорчение и умолил Нелидову взять прошение обратно. В свою очередь, Мария Федоровна увидела в этом поступке только «комедию».

Сохранилось письмо Александра Куракина, которое он отправил Павлу Петровичу из своей саратовской ссылки после получения известия об уходе Нелидовой. «Новость, которую Вы изволили сообщить мне, мой дорогой повелитель, – писал князь, – озадачила меня. Возможно ли, чтобы наша приятельница, после стольких опытов нашей дружбы и Вашей доверенности, дозволила себе возыметь намерение Вас покинуть? И как она могла при этом решиться на представление письма Императрице, без Вашего ведома? Мне знакомы ее ум и чувствительность, а чем более я думаю, тем понятней для меня причины, столь внезапно побудившие ее к тому. Во всяком случае я рад, что дело не состоялось и что Вы не испытали неудовольствия лишиться общества, к которому привыкли».

Нелидова всей душой была предана Павлу Петровичу. Он был единственный человек на свете, ради которого она готова была пожертвовать жизнью. Но таковая жертва не требовалась. Требовалось же совсем иное: присутствовать на каждодневном испытании чувств, ума и самообладания. Нелидова имела развитое чувство собственного достоинства, а это заведомо делало ее персоной малопригодной для придворной жизни.

Павел Петрович ей доверял. Это была единственная причина, удерживавшая Екатерину Ивановну на фрейлинской службе. Но с некоторых пор она стала замечать, что ее дорогой друг начинал спорить с ней по пустякам, не хотел слушать никаких суждений, не совпадавших с его собственными. Нелидова была снисходительной; она слишком хорошо знала, в атмосфере какого невероятного напряжения ему приходилось существовать каждодневно многие годы. Она сама эта видела и понимала всю глубину человеческой трагедии, которую олицетворял ее «дорогой друг».

Однако любая снисходительность имеет свои пределы. Нелидова совершенно не хотела превращаться в придворную «куклу для битья». Она прекрасно знала клевету, которой окружили ее имя в Петербурге. Она не придавала ей значения, поскольку сердце ее не было замутнено неправдой, ум – интригами. Самое же главное: ей доверял тот, кого она чтила беспредельно, тот, чей образ для нее навсегда запечатлелся в портрете благородного рыцаря. Она тяжело переживала, когда нарушилось многолетнее взаимное молчаливое взаимопонимание. Князю Куракину в начале 1793 года признавалась в письме: «Различные сцены, которые происходят у меня пред глазами, для меня так непонятны, что я вижу, что сердце этого человека – лабиринт для меня. Я не сделаю ничего, чем бы я боялась скомпрометировать своих друзей, но я решилась, и даю в том клятву пред Богом, сделать вторую попытку удалиться от Двора».