Читать книгу: «Фавориты и фаворитки царского двора», страница 3

Глава 3
«Сколь счастлив я, всемилостивейшая государыня…»

Расписывая свои страдания у одра умирающей невестки Натальи в письме Гримму, Екатерина II восклицала: «Я начинаю думать, что если после этого события моя нервная система не расстроится, то она несокрушима». Нервная система не расстроилась. Она была несокрушима настолько, что Императрица начала вынашивать новый план женитьбы Павла еще тогда, когда не завершились траурные церемонии. В письме князю М. Н. Волконскому она признавалась, что «старалась ковать железо, пока горячо, чтоб вознаградить потерю, и этим мне удалось рассеять глубокую скорбь, которая угнетала нас».

София-Доротея Вюртембергская (Мария Федоровна).

Художник Э. Виже-Лебрен. 1790-е

Императрица же пребывала в состоянии, так сказать, повышенной деловой активности. Необходимо было решить две задачи. Во-первых, отвратить сына от воспоминаний об умершей, вселить в него интерес к жизни грядущей. Эта операция была блестяще проведена после того, как мать ознакомила Павла с любовной перепиской его жены. Какое потрясение при этом испытал молодой человек, матушку совершенно не волновало.

Во-вторых, надо было подыскать подходящую невесту. Эта задачка представлялась проще первой: во время предыдущих поисков все потенциальные претендентки были выявлены. Наиболее перспективной тут представлялась внучатая племянница Короля Фридриха принцесса Вюртембергская София-Доротея-Августа-Луиза, которая была моложе Павла на пять лет (родилась 15 октября 1759 года в Штутгарте). Екатерина так спешила побыстрее «провернуть дельце», что ее даже не смутило, что новая потенциальная претендентка – протеже нелюбимого прусского Короля. Ее отцом был герцог Фридрих-Евгений II (1732–1797), а матерью – племянница Фридриха Великого Фредерика-София-Доротея (1736–1798).

Правда, к этому времени София-Доротея уже была помолвлена с братом покойной Натальи Алексеевны принцем Гессен-Дармштадтским. Но Король Фридрих Великий брался устранить это «несущественное» препятствие. Принц получил солидные отступные, и София оказалась свободной. Эта «блестящая операция» была проведена прусским Королем за русские деньги.

Задача сватовства облегчалась удачным обстоятельством: в начале апреля 1776 года в Петербург прибыл брат Короля Фридриха принц Генрих (Генрих-Фридрих-Луис) Прусский (1726–1802), который должен был вести переговоры с Императрицей о судьбе Польши. Однако, помимо своей воли, он оказался втянутым в драматические пертурбации при русском дворе. Екатерина обратилась к Генриху за содействием в устройстве второго брака Павла. Принц охотно согласился, тем более что принцессу Софию-Доротею он знал лично, считал ее умной, деликатной и чистой девушкой.

В письме Гримму Императрица в шутливой форме, что было для нее характерно, пересказала, как она сообщила сыну о том, что у нее «есть в кармане» другая претендентка на роль жены. По ее словам, это «возбудило любопытство Павла», который стал спрашивать: кто она? какая она: брюнетка, блондинка, маленькая, большая? Ответ Императрицы не оставлял сомнения, что это – земной идеал. «Кроткая, хорошенькая, прелестная, одним словом, сокровище, сокровище; сокровище, приносящее с собой радость». Затем был показан потрет Софии-Доротеи, доставленный Екатерине уже в мае. И, хотя это была небольшая миниатюра, но она передавала умное выражение глаз и миловидность лица. По словам Екатерины, ее вкусу портрет «вполне удовлетворял».

Более чем «удовлетворил» он и Павла Петровича, который лишь только увидел изображение, сразу же убрал его в свой карман, а потом смотрел на него снова и снова. За несколько дней он просто влюбился в принцессу и готов был ехать в Германию. Его романтической, впечатлительной натуре не требовались долгие сроки для «выяснения» и «узнавания». Он «созрел» для поездки в Германию всего за несколько дней. Императрицу обрадовал столь быстрый ход событий, и она согласилась отправить сына в Германию для окончательного объяснения, тем более что принц Генрих уверенно брал на себя все организационные приготовления.

13 июня 1776 года Цесаревич в сопровождении свиты во главе с графом П. А. Румянцевым-Задунайским (1725–1796) отбыл из Царского Села в Берлин, где должны были произойти встреча и сватовство. Екатерину II совсем не смущало, что сватом фактически будет выступать Король Фридрих. Во имя больших государственных дел можно поступиться мелкими неудовольствиями!

Фридрих обставил прибытие Павла с невероятной торжественностью. Все элитные части прусской армии были выстроены в парадном порядке, а сам Король восседал на коне. Цесаревич был потрясен и обратился к повелителю Пруссии с восторженным словом, в котором выразил свое давнее желание «видеть величайшего героя, удивление нашего века и удивление потомства».

Павел Петрович отправил матери подробное изложение событий, особо описав свои впечатления от встречи со своей возможной суженой и ее родителями.

«Я нашел невесту свою такой, какой только желать мысленно себе мог; не дурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно, и уже известен я, что если ли сделала действо в сердце моем, то не без чувства и она, с своей стороны, осталась. Сколь счастлив я, всемилостивейшая Государыня, если, Вами будучи руководим, заслужу выбором своим еще более милость Вашу. Отец и мать не таковы снаружи, каковыми их описывали: первый не хромает, а другая сохраняет еще остатки приятства и даже пригожества.

Дайте мне свое благословение и будьте уверены, что все поступки жизни моей обращены заслужить милость Вашу ко мне. Принц (Генрих) мне столько дружбы и приязни оказывает, что я не знаю, чем за оное ему воздать: он снисходит до самых мелочей и забывает почти сан свой». Письмо заканчивалось: «послушный сын и верноподданный».

В этом послании трудно найти хоть какие-то намеки на неудовольствия и обиды. Павел всегда обладал одной неизменной чертой: обо всем говорить прямо и откровенно. Если же существовали какие-то темы нежеланные или двусмысленные, то подобные темы он никогда не обсуждал – ни в публичном, ни даже в эпистолярном обращении они просто не существовали.

Прошло два дня, и Цесаревич уже мог сообщить Императрице о благоприятном исходе важного дела.

«Бог благословляет все намерения Ваши, ибо благословляет Он всегда добрые. Вы желали мне жену, которая бы доставила нам радость и утвердила домашнее спокойствие и жизнь благополучную. Мой выбор сделан, и вчера по рукам ударили; припадаю с сим к стопам Вашим и с тою, которая качествами своими и расположениями приобретет милость Вашу и будет новым домашним союзом… Что касается до наружности, то могу сказать, что я выбором своим не остыжу Вас; мне о сем дурно теперь говорить, ибо, может быть, пристрастен, но сие глас общий. Что же касается до сердца ее, то имеет она его весьма чувствительное и нежное, что я видел из разных сцен между роднею и ею. Ум солидный приметил и Король сам в ней, ибо имел с ней о должностях ее разговор, после которого мне о сем отзывался; не пропускает она ни одного случая, чтоб не говорить о должности ее к Вашему Величеству. Знаниями наполнена, и что меня вчера весьма удивило, так ее разговор со мною о геометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтоб приучиться рассуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением или музыкой, жадничает учиться по-русски, зная, сколь сие нужно, и помня пример предместницы ее».

Женитьба наследника русского престола являлась новостью всеевропейской, и то, что это событие проходило под эгидой Короля Фридриха, не могло оставаться незамеченным у старых оппонентов Пруссии – Франции и Австрии. Самого Цесаревича это мало занимало, он все время думал о своей любимой (теперь она уже точно такой являлась), радовался тому, что его, как казалось совсем недавно, совершенно разбитая жизнь снова обретала полнокровное содержание.

София невероятно учтива и умна. Она, в отличие от покойной супруги, все время интересовалась, как ей себя вести, что ей делать, чтобы заслужить признание и любовь не только Цесаревича, но и Императрицы. Она горела желанием изучать русский язык и за несколько дней овладела самостоятельно русским алфавитом, что умилило Павла до слез. Ведь умершая Наталья так по-русски говорить и не научилась; изъясняться же на немецком или французском языках у себя дома, в своей России, – вещь недостойная. Теперь же, можно не сомневаться, все будет совсем иначе.

Екатерина могла быть вполне довольной. Все сладилась быстро и как нельзя удачней. О событиях в Берлине ей сообщал не только Павел. Граф Румянцев каждый день посылал рапорты, из которых следовало, что Король Фридрих (умный старик), чествуя Цесаревича, все время изъявлял радость и восхищение по ее адресу. Екатерина, хорошо разбираясь в политической игре, не могла не признать, что в Берлине, куда были устремлены все взоры Европы, именно она – главное действующее лицо. Это была «игра по правилам», которую Императрица высоко ценила. В письме сообщала Цесаревичу, что «наидружественнейшие сантименты Короля и всей фамилии соответствуют совершенно моему желанию и ожиданию взаимности».

София-Доротея, эта жизнерадостная вюртембергская толстушка, Императрице давно приглянулась. Она и сама не могла объяснить, почему еще в 1767 году, когда впервые задумалась о женитьбе Павла, именно эта, тогда только восьмилетняя девочка, привлекла ее внимание. И вот минуло уж скоро десять лет, а София все еще мила сердцу, и, как написала Императрица, она все время имела Софию «в уме и предмете». С первой невесткой нужного «сообщества» не получилось: та была слишком неуживчивой, своенравной. Даст Бог, теперь все будет иначе, и будущая супруга Павла окажется покладистой и послушной. От нее большего и не требовалось. Екатерине необходим был внук, а пышущая здоровьем София должна исполнить давнюю и сокровенную мечту Императрицы – произвести на свет полноценное потомство.

Фридрих Великий почти за две недели постоянного общения неплохо изучил Цесаревича. Он ему так напоминал старые годы и другого русского принца, а затем Императора Петра III, трагически погибшего. И Король позже высказал предчувствие, ставшее пророчеством: «Мы не можем обойти молчанием суждение, высказанное знатоками относительно характера этого молодого принца. Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться участи, одинаковой с участью его несчастного отца».

В конце июля 1776 года Цесаревич отправился обратно на родину и 8 августа был уже в Риге. Перед расставанием с Софией он вручил ей собственноручное «Наставление», состоявшее из четырнадцати пунктов. В них разъяснялось, как вести себя с Императрицей, как строить свое общение с будущим супругом и как относиться к общим условиям жизни в России, к кругу разноименных лиц, с которыми придется взаимодействовать. Особо примечательны наставления, касающиеся отношений с Императрицей, отражавшие собственный кодекс поведения самого Павла.

«Принцесса, приехав одна в эту мало известную и отдаленную страну, поймет, что ее собственная польза требует, чтобы она сблизилась с Ее Величеством и снискала Ее доверие, дабы иметь в Ней вторую мать и личность, которая будет руководить ею во всех ее поступках, без всяких личных видов и целей. В отношении к Императрице принцессе следует быть предупредительной и кроткой, не выказывать досады и не жаловаться на Нее кому бы то ни было; объяснение с глазу на глаз всегда будет наилучшее. Этим она избавит себя от многих интриг и происков, которые не замедлят коснуться ее».

Павел Петрович довольно обстоятельно изложил и взгляды на принципы совместной жизни, особо подчеркивая, что исключительный общественный статус диктует особые правила поведения. Основой нерушимости семейного союза могут быть только симпатия, искренность, снисходительность и доброта. При этом будущий муж прекрасно осознавал личные недостатки, не преминув о них сообщить в «Наставлении».

«Я не буду говорить ни о любви, ни о привязанности, – заявлял Великий князь, – ибо это вполне зависит от счастливой случайности; но что касается дружбы и доверия, приобрести которые зависит от нас самих, то я не сомневаюсь, что принцесса пожелает снискать их своим поведением, своей сердечной добротой и иными своими достоинствами, которыми она уже известна.

Ей придется прежде всего вооружиться терпением и кротостью, чтобы сносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно мою нетерпеливость. Я желал бы, чтобы она принимала снисходительно все то, что я могу выразить даже, быть может, довольно сухо, хотя и с добрым намерением, относительно образа жизни, уменья одеваться и т. п. … Я желаю, чтобы она была со мною совершенно на дружеской ноге, не нарушая, однако, приличия и благопристойности в обществе. Более того, я хочу даже, чтобы она высказывала мне прямо и откровенно все, что ей не понравится во мне; чтобы она никогда не ставила между мною и ею третьего лица и никогда не допускала, чтобы меня порицали в разговоре с нею, потому что это не отвечает тому расстоянию, которое должно существовать между особою ее сана и моего, и подданного».

Пройдут годы и София, давно ставшая Марией Федоровной, напишет на полях данного «Наставления»: «Благодаря Богу, оно мне не понадобилось, так как моя привязанность к нему (Павлу. – А. Б.) всегда побуждала и всегда будет побуждать меня предупреждать его желания; муж мой сознал сам, что требования, им предъявленные, были внушены злополучным опытом его первого брака…»

Всего через несколько дней после приезда Цесаревича в Петербург надо было готовится к встрече принцессы Софии-Доротеи. 14 августа она была уже в пограничном Мемеле, где ее поджидала свита во главе со статс-дамой и женой фельдмаршала графиней Е. М. Румянцевой-Задунайской (1752–1779). Павел Петрович встречал принцессу на подъезде к столице, и 31 августа 1776 года торжественный кортеж прибыл в Царское Село. В свите находилась подруга принцессы баронесса Генриетта-Луиза Оберкирх (1754–1803). В своих воспоминаниях баронесса оставила описание того момента и облика будущей Императрицы: «Она была хороша, как Божий день; высокого для женщины роста, созданная для картины, она соединяла с нежною правильностью черт лица в высшей степени благородный и величественный вид. Она рождена была для короны».

Императрица Екатерина, конечно же, не видела в Софии-Доротее корононосительницу, а увидела милую, умную и учтивую барышню, которая ей понравилась. Она назвала ее «очаровательной». По ее словам, о такой принцессе только и можно было мечтать. «Она стройна как нимфа, цвет лица – смесь лилии и розы, прелестнейшая кожа в свете; высокий рост, с соразмерною полнотою, и легкая поступь. Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у нее на лице. Все от нее в восторге, и тот, кто не полюбит ее, будет не прав, так как она создана для этого и делает все, чтобы быть любимой». В письме Гримму Екатерина назвала принцессу «Психеей»¹⁷ и признавалась, что та «вскружила мне голову».

Екатерина не любила в сердечных делах долгих процедур. На 14 сентября было назначено миропомазание принцессы, а на следующий день – обручение. Все эти дни для Павла, но особенно для принцессы, были, как в лихорадке. Софии приходилось срочно учиться целыми днями и русскому языку, и основам православия, которые ей преподавал архиепископ Платон. Кроме того, надо было постоянно постигать нормы придворного этикета, которые не походили ни на что ранее известное.

Двор Императрицы Екатерины не только считался самым блестящим в Европе, но и самым многолюдным и самым строгим в смысле этикета. Все трудности принцесса преодолела, она всегда отличалась оптимистическим бесстрашием, и житейские сложности ее никогда не пугали. Она увидела роскошь и изысканность, которые раньше не встречались, но которые пришлись ей по нраву. Она очень хотела, чтобы эта новая жизнь стала ее навсегда, так и случилось.

Отношения с Павлом развивались «крещендо». К моменту обручения она уже обожала своего суженого, который всегда был подтянутым, серьезным и, при сравнительно небольшом росте, всегда величественным. Он был невероятно галантным, никогда не позволял себе не только каких-то грубостей, но даже ни одного лишнего слова. Она еще в Берлине поняла, что это не маска, а состояние натуры – быть всегда и везде ответственным носителем высокого сана. Со своей стороны, Цесаревич был без ума от своей избранницы. Он уже с первых дней стал вести с ней откровенные разговоры, посвящая в тайны своей души. Никто не знает, что именно сообщал ей Великий князь, но сохранилась записочка, в которой принцесса благодарила Павла за доверие.

14 сентября принцесса из Вюртемберга приняла новое имя – Великой княжны Марии Федоровны, а на следующий день – день обручения – стала невестой Цесаревича. Вечером того дня она написала своего рода клятвенное обещание, гласившее: «Клянусь этой бумагой всю мою жизнь любить, обожать Вас и постоянно быть нежно привязанной к Вам; ничто в мире не заставит меня измениться по отношению к Вам. Таковы чувства Вашего на веки нежного и вернейшего друга и невесты». Не исключено, что Павел Петрович поведал принцессе о своей сердечной ране – измене покойной жены Натальи, что вызвало сочувственный отклик в душе новоявленной Великой княжны.

26 сентября в церкви Зимнего дворца произошло венчание; Павел и Мария стали мужем и женой. Помимо прочих соображений, Павла Петровича радовала мысль, что он породнился с Фридрихом Великим. Никто другой об этом не думал, но Павел это учитывал и в 1777 году в дискуссии с Королем Швеции (1771–1792) Густавом III прямо заявил, что он – родственник Короля Фридриха и не желает слышать дурные высказывания о нем. (Густав хотел «открыть глаза» Цесаревичу на якобы существовавшие козни и агрессивные замыслы Фридриха.)

Мария Федоровна проживет в России более пятидесяти лет и скончается 24 октября 1828 года в Петербурге. Она произведет на свет здоровое потомство, подарив династии и России десятерых детей, воспитанию и образованию которых будет уделять много времени и внимания. Два ее сына – Александр (1777–1825) и Николай (1796–1844) будут носить корону Российской империи. После гибели супруга в марте 1801 года Мария Федоровна будет титуловаться «Вдовствующей Императрицей». В этом звании прославится делами благотворительности, помощью сиротам и неимущим, а ее имя будет увековечено в названии самой крупной благотворительной организации России, получившей название: «Ведомство учреждений Императрицы Марии»…

Мария Федоровна испытает на своем веку много превратностей судьбы, переживет немало трагедий. Однако никогда ее благопристойный образ не будет запятнан никакими адюльтерами, ни единой внебрачной «амурной историей». Ее отношения с Павлом переживут разные фазы. В последний год жизни Павел Петрович будет поддерживать с ней исключительно формальные отношения, лишенные былой нежности и доверительности. Но Мария Федоровна до конца своих дней будет верна Павлу и не отступит ни на йоту от клятвенного обещания, данного ею на заре их совместной семейной жизни.

Глава 4
Князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический

28 апреля 1791 года в России случилось малоприметное исторические событие, которое тем не менее потрясло современников и в последующие десятилетия стало в высшем свете темой воспоминаний, обсуждений и пересудов. В тот день состоялся легендарный «потемкинский праздник». Так называли грандиозный прием, устроенный Григорием Александровичем князем Потемкиным-Таврическим в своем Таврическом дворце в Петербурге. Лишь в феврале того года Императрица Екатерина II подарила дворец своему соратнику, верному генерал-фельдмаршалу, и он решил отблагодарить венценосную покровительницу.

Почти три месяца неустрашимый победитель турок, завоеватель Тавриды был занят устройством «невиданного действа», для которого не жалел ни сил, ни средств. Благо денег было много, государыня не оставляла своими милостями. Несколько недель вокруг Таврического дворца происходила страшная суета. Сотни людей были заняты приведением в порядок прилегающей территории (сносились ветхие строения, устраивались газоны, мостились дороги), другие сотни работали внутри. Художники, краснодеревщики, скульпторы трудились день и ночь. Все держал под контролем сам хозяин, во все вникал, находил время распоряжаться везде.

Программа торжества, связанного с взятием мощной турецкой крепости Измаил («ключ Дуная»), была составлена Потемкиным. И наступил тот день, когда состоялся самый грандиозный бал в истории Российской империи. За несколько часов до прибытия государыни светлейший князь уже был в парадном облачении: на нем малиновый бархатный фрак, епанча из черных кружев. И везде бриллианты, бриллианты, бриллианты. Даже шляпа, подаренная императрицей, вся была расшита ими и весила без малого полпуда. Он держать ее долго не мог, утомлялся, и для того поставил рядом специального слугу…

Карета Екатерины II подъехала в вечерних сумерках. Князь отвесил земной поклон, сам помог выйти из экипажа, а затем повел в свои «сады Семирамиды». Во дворце все сияло и блестело: горело 140 000 лампад и 20 000 восковых свечей. Как только вошли в парадные двери, хор запел величественный гимн «Гром победы раздавайся». Затем несколько десятков пар исполнили праздничную кадриль. Потом были еще балет и пантомима. А дальше началась прогулка по залам дворца.

Дивились гости, которых набралось до трех тысяч человек. Ничего подобного никто раньше не видел. Больше всех поражало зрелище в центральной, огромной «бальной зале». Здесь был устроен невиданный сад, напоминавший сказку из «Тысячи и одной ночи». Зеленый дерновый скат был обсажен цветущими апельсиновыми деревьями, кустами жасмина и розами. Среди ветвей виднелись гнезда соловьев и других птиц, оглашавших сад пением. Между кустами располагались курильницы с благовониями и бил фонтан из лавандовой воды. В центре был устроен храм с жертвенником, на котором высилась статуя Екатерины II. Чуть поодаль размещался грот, а перед ним хрустальная пирамида с золотым вензелем царицы.

Генерал-фельдмаршал князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический.

Неизвестный художник. До 1792

В полночь начался ужин, описать обилие и изысканность яств которого современники не сумели. Известно только, что Екатерине II прислуживал сам хозяин, и ей с трудом удалось заставить его сесть рядом. Было около двух часов ночи, когда императрица собралась уезжать. Как вспоминал позднее поэт Г. Державин: «Потемкин пал на колени перед своею самодержицею и облобызал ее руку, принося усерднейшую благодарность за посещение». Многие же гости оставались до утра и «танцевали преусердно». В последующие дни только и разговоров было о том событии.

В высшем свете у Потемкина было мало сторонников. Его не любили. Да и он отродясь холеных придворных шаркунов не жаловал. Знал, что на него доносили, клеветали, в том числе и те, кто «делил ложе с государыней». Но князь на сомневался: государыня умная, самая умная из всех, кого он встречал; сумеет понять, где правда, а где ложь. У нее всегда хватало ума не путать опочивальню с кабинетом и разделять «привязанности сердца» и государственные дела, поэтому и не пытался никогда оправдываться или уж тем более кого-то обвинять для собственного благорасположения. Однажды, на вопрос французского посланника графа Сегюра не страшится ли он своих врагов, ответил: «Я их слишком презираю, чтобы бояться».

Кроме влияния, еще не могли простить богатство. Потемкина считали крупнейшим магнатом, хотя никто толком не ведал о размерах его состояния. Знали только, что щедрые дары Екатерины II (деньгами, землями, крепостными, драгоценностями, должностями и орденами) следовали постоянно. Расположение монарха среди знати всегда плодило зависть, недоброжелательство, сплетни. Царедворцы терялись в догадках. Григорий Александрович уже давно и не состоял в фаворитах, государыне любезны другие, а «одноглазый пират» все еще в фаворе.

Рассказывали, что этот выскочка, получив от царицы невиданные полномочия, стал практически неограниченным правителем огромных территорий, фактически всего Юга России, от реки Прут на Западе до калмыцких степей на Востоке. Воздвигал там по своему усмотрению города, строил верфи, корабли, завел целый двор, принимал иностранцев и вообще вел себя как какой-нибудь восточный владыка. И все ему сходило с рук. Уж сколько раз императрице сообщали «о непотребных делах князя», надеясь, что вот уж теперь-то наверняка звезда ненавистного временщика закатится. Ан нет! Всегда выходил сухим из воды. Верно, имеет какой-то магический ключ к сердцу царицы. Некоторые даже утверждали, что он «приворожил ее».

Но злоречивые придворные не принимали в расчет то, что особо ценила Екатерина II. Григорий верный, надежный человек, на которого всегда можно положиться. А это дорогого стоит. Уж нагляделась она на нравы русские. Сколько кругом людей, море лести и уверений, а рассчитывать мало на кого можно. Все слова, все ложь. С Потемкиным – по-другому, он и сам другой. Нет, конечно, это русский, настоящий русский. Бесшабашная удаль, необузданный нрав – это при нем. Политеса в нем мало, и этого уже не исправишь.

Порой и сама дивилась: как так получилось, что первый сановник империи больше походил на разбойника, чем на государственного мужа. Мог предстать перед важными иностранцами весь в золоте, в камзоле, усыпанном алмазами, но нечесаным, в стоптанных туфлях на босую ногу. А то и вообще в халате, даже без нижнего белья, принять родовитого принца. Да и прилюдно гаркнуть мог так, что чуть стекла из окон не вылетали. И вкусы у него какие-то варварские: любит редьку, морковь, капусту, моченую клюкву, соленые огурцы, черный хлеб и квас. Всякие заморские яства переносит с трудом. Даже ананасы, редкое лакомство при дворе, и те презирает. Особая его радость – жидкие кислые щи. Эту жижу, как ей сообщали, он выпивает за день по несколько литров.

Но ведь умеет быть и другим. Перед ней предстает всегда в самом привлекательном виде, ничем своих привычек не проявляет. Когда надо, то и беседу умеет интересную вести и обворожительным может стать, а уж острослов – какой поискать. И по-французски умело говорит, и стихи, хоть по-гречески, хоть по-латински, прочитает. Особо грека Плутарха и римлянина Овидия чтит. Книги собирает, большие деньги платит за редкие издания из Европы. И другими талантами не обделен: и сцену сыграет, и песню пропоет, и на лютне побренчит. На всю жизнь запомнила, как он один раз ей ангела представлял, так с ней колики сделались, чуть не скончалась от смеха. Потом несколько дней отходила.

Разбойник! Ему идет даже его одноглазие! Некоторые говорили, что он окривел в пьяной драке, другие, симпатизанты, уверяли – в бою, но Екатерина же знала истинную причину. Он сам ей рассказал, что в 1763 году взялся его лечить один лекарь, все какие-то компрессы на лицо ставил и так усердствовал, что «половины зрения лишил». После того Григорий чуть не в затвор ушел, на людях несколько месяцев не показывался и даже говорил, что в монастырь собирался удалиться. Но ничего, обошлось. Выдюжил. Да и как он там, в монастыре-то, обретался бы? Ведь без дамского общества долго жить не может. Угодник! У него здесь столько «викторий» – не меньше, чем в прочих делах.

Многое Екатерина II прощала Потемкину. В нем было то, что правительницу подкупало: преданность и ей лично, и интересам империи. Честен и деловит. Когда дела обсуждают, говорит умно, часто один заменяет целую коллегию. В том уж не раз убеждалась. Какое дело ни поручи, костьми ляжет, но выполнит, а если что и не получится, то честно скажет, не будет валить вину на других. Один раз он уверял ее, что если государыня пожелает, то и «луну с неба достанет». Такой сможет. Смеясь, ответила, что не станет этого поручать, иначе «мы все без лунного света останемся». И уж совсем серьезно не раз повторяла Потемкину: «Я без тебя как без рук».

В том, что этот удивительный человек появился у самого подножия трона и сыграл в истории России заметную и важную роль, не было никакой уникальности. Век XVIII был богат такими историями. В круговерти военных баталий, победных маршей, дворцовых интриг и переворотов вдруг всплывало чье-то имя, совсем неожиданно появлялся некто, кто потом становился славой (или бесславием) России.

Потемкин запечатлелся в летописи Отечества не как блестящий придворный-интриган, не как баснословный богач-самодур, как его нередко изображали, а как государственный деятель большого масштаба. С именем этого человека связаны славные военные победы России, присоединение обширных южных территорий, их освоение, укрепление рубежей государства, создание Черноморского флота. И на всех поприщах Григорий Александрович не жалел себя, делал все с максимальным размахом, видел перспективу и никогда не приписывал себе чужих заслуг.

Он ценил способных и талантливых, поддерживал и продвигал их. Знатность рода, чины и «придворные заслуги» не имели для него значения. Светлейший князь отдавал предпочтение смелым и талантливым, и люди ценили это. Как писал ему А. В. Суворов: «Великая душа Вашей Светлости освещает мне путь к вящей императорской службе».

Происходил Григорий Александрович из дворян. Родился он 13 сентября 1739 года в селе Чижово Смоленской губернии в семье отставного полковника Александра Васильевича Потемкина и его второй жены, Дарьи Васильевны (урожденной Скуратовой). Отец был деспотом, детей не жаловал, а над молодой супругой, которая была на тридцать лет его моложе, просто измывался. Но скоро семейный тиран сошел в могилу. Григорию еще не было и пяти лет, когда его взял на воспитание двоюродный брат отца Г. Л. Кисловский, занимавший видный пост в Москве, – президент Камер-коллегии. В первопрестольном граде мальчик провел свое детство.

Учился в частном пансионе, а затем в Московском университете. Первые годы отличался прилежанием и усердием, на промежуточном экзамене в 1757 году был даже удостоен золотой медали «за успехи в греческом языке и богословии». Затем с ним случилась, как сам говорил, «хандра»: бросил заниматься, погрузился в чтение сочинений Отцов Церкви. Скоро последовала кара: в 1760 году «за леность и нехождение в классы» его отчислил из университета.

Но к тому моменту юноша уже определился в жизни: он решил пойти на военную службу. В те времена дворянских недорослей записывали в различные военные полки в ранних летах. Потемкин был зачислен в конную гвардию в неполные шестнадцать лет. В 1757 году получил капрала, через два года произведен в каптенармусы. К моменту изгнания из университета он уже вахмистр и в этом звании прибыл в Петербург, где начал службу ординарцем при принце Георге Гольштинском.