Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого. В поисках русской идентичности

Исторический контекст

Итак, договорим о становлении русской нации.

По мере того, как создавалось русское национальное централизованное государство со столицей в Москве, славянские по происхождению и русские по подданству племена складывались в единый русский народ, попутно ассимилируя находившиеся на Русской равнине инородные племена. Некоторые из них сохранились, но многие исчезали совсем и переставали упоминаться в письменных источниках, как, например, литовское племя голядь, финские племена меря, мещера, мурома и др. Племенные славянские этнонимы при этом также исчезали, порой оставаясь в названиях местностей, городов и т. п.

Так под властью русской династии Рюриковичей происходило постепенное превращение этнонима «русские» из прилагательного времен Рюрика – в субстантивный дериват (особого рода существительное, происходящее от прилагательного) времен Иоанна Третьего. И к тому моменту, когда в правление последнего сложилась Московская Русь как единое государство, русские превратились в государствообразующий народ, то есть в нацию. Опираясь на которую, русские князья и цари неустанно собирали земли и расширяли границы Московского царства, еще раз подчеркну, полиэтнического, но мононационального.

Этот процесс прекрасно описан в трудах уже упоминавшегося выше историка, декана истфака ЛГУ В. В. Мавродина (1908—1987), написавшего еще в 1939 году дельный учебник «Образование русского национального государства», по которому учились студенты того времени. В дальнейшем книга Мавродина переиздавалась немного с другим акцентом: «Образование древнерусского государства» (1945), «Древняя Русь. Происхождение русского народа и образование Киевского государства» (1946), «Образование единого русского государства» (1951), «Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности» (1971). Наконец, им же была опубликована книга с названием «Происхождение русского народа» (Л., ЛГУ, 1978). Все эти издания сохраняют свою актуальность, основные концепты Мавродина доныне никем не опровергнуты, их лишь напрасно пытаются замалчивать и запамятовать.

Согласно Мавродину, русское национальное государство, формируемое великими князьями вокруг Москвы, окончательно сложилось при Иване Третьем. Оно укрепилось при его сыне Василии Третьем, о чем очень подробно и убедительно рассказал наш современник видный историк-медиевист А. И. Филюшкин²⁵. Но настоящую проверку русское национальное государство прошло – и с великим успехом! – уже после смерти Василия. Об этом стоит сказать специально.

* * *

Создание и укрепление русского национального государства связано с торжеством т.н. «московского принципа» – принципа жесткого централизма и усиливающегося самодержавия. Некоторые историки отрицательно оценивают это явление, обвиняя великих князей в гипертрофии самовластья и в угнетении народных свобод²⁶. Но все дело в том, что «московский принцип» был поистине выстрадан нашим народом, доказавшим свою способность учиться на своих ошибках и достойно усваивать уроки чрезвычайной жестокости, преподанные историей. Это сегодня кое-кто склонен о них забывать, а в XV—XVI вв. с этим у наших предков все обстояло хорошо. Наиболее убедительным доказательством чему служит судьба Московской Руси после смерти, во-первых, великого князя Ивана Третьего, а во-вторых, великого князя Василия Третьего.

Иван Третий, сумевший привести под власть Москвы бóльшую часть русских земель, учел ошибки Владимира Святого и Ярослава Мудрого и сделал все, чтобы не допустить повторного распада Руси на уделы после своей смерти. Прежде всего, были приняты меры против собственных братьев Андрея Большого и Бориса Волоцкого (другие двое братьев умерли холостыми и бездетными – 32-летний Юрий Молодой в 1473 г., а 28-летний Андрей Меньшой в 1481). Андрей Большой откровенно фрондировал, подбивая к тому же и брата, пытался интриговать, заигрывал с Литвой. Ослушавшись царствующего брата в важном деле, он был прилашен к нему на обед, а там схвачен и посажен под стражу. Та же участь ждала и Бориса, но тот сумел умолить брата и был отпущен в свой Волоколамск; дети его, в результате раздела отцовского удела, стали настолько мелкими феодалами, что уже не представляли опасности для династии. Андрей же умер в тюрьме в 1493 году, и оба его сына провели жизнь в заточении с малолетства и до смерти (Иван в 1523, Дмитрий в 1540) в Спасо-Прилуцком монастыре под Вологдой, куда были сосланы.

Чрезвычайно важны мотивы такой суровости великого князя, которые он излагал митрополиту, печаловавшемуся за Андрея: «Жаль мне очень брата; но освободить его я не могу, потому что не раз замышлял он на меня зло; потом каялся, а теперь опять начал зло замышлять и людей моих к себе притягивать. Да это бы еще ничего; но когда я умру, то он будет искать великого княжения подо внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленять, и дань опять наложат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся напрасны, и вы будете рабами татар»²⁷.

Суров был Иван во имя дела своей жизни не только к братьям, но и к собственным детям. У него было много сыновей и наследников, но вся власть оказалась в руках только одного-единственного, старшего сына от Софьи Палеолог, Василия. Внук Дмитрий (сын сына от первой жены, к тому времени покойного), назначенный одно время преемником, был вскоре лишен дедом этого преимущества и умер двадцатишестилетним в 1509 году в заточении, куда его без всяких сантиментов определил дед. А младшие братья Василия, хоть и получили уделы, но малые, и никакой реальной властью уже обладать не могли: у Василия оказалось 60 городов, а на всех остальных четверых братьев пришлось менее 30. Все политические права и преимущества также достались ему одному: Москвою он владел единолично, право чеканить монету и право суда в Москве и Подмосковье теперь было только у него, в случае смерти удельного князя его владение переходило Василию. Братья зависели от него материально, ведь он выплачивал им сторублевое содержание в год. Но главное, никто из удельных князей не имел права жениться и заводить детей, пока у Василия не появится сын-наследник. А поскольку Василий очень долго был бездетным, то так и получилось, что и Юрий Иванович Дмитровский, и Симеон Иванович Калужский, и Дмитрий Жилка Иванович Углицкий умерли холостыми и бездетными, их уделы были отписаны на московского князя. И только младший из сыновей Софьи Палеолог – Андрей Иванович Старицкий – дождался-таки рождения наследника у старшего брата, женился и произвел на свет сына Владимира, но кончил плохо…

Василий Третий успешно продолжил дело своего славного отца Ивана Третьего в плане «собирания земель» и укрепления централизованной власти Москвы. Он хорошо усвоил отцовские уроки. Его главной опорой были центростремительные силы русского народа, уставшего как от ордынского ига, так и от притеснений католических господ на Западе (поляков, литовцев), а пуще всего от неурядиц феодальной раздробленности. Защищая единую Московскую Русь, домен своего будущего сына-наследника, от распада, он не только запретил жениться младшим братьям, но и, возможно, отравил в 1518 году одного из них, Симеона Калужского, внезапно умершего в 31 год после неудачной попытки бежать в Литву.

Однако сам Василий умер, дожив лишь до пятидесяти четырех лет, оставив на троне малолетнего Ивана Четвертого Васильевича и вдову-регентшу Елену Глинскую. Елена правила авторитарно, но неудачно, не умела ладить с влиятельными знатными людьми и через пять лет была отравлена. Казалось бы, что мешало этим людям вернуться к «русской федерации», как некоторые историки титулуют феодальную раздробленность? Разве мало было рюриковичей в стране? Что стоило им свернуть шею малолетнему щенку – царевичу? Снова зажить полновластными в своих уделах князьями, не подчиняясь Москве? Или просто-напросто сменить правящую династию, а заодно ограничить монархию каким-нибудь аналогом Великой хартии вольностей?

Но ничего этого не произошло. Отчасти по воле Елены Глинской, пока та еще была жива. Поскольку старший родной дядя Ивана IV, Юрий Дмитровский (1480—1536), был подвергнут превентивному аресту сразу после смерти Василия и через два года умер в тюрьме. А попытка захвата власти младшим дядей Андреем Старицким (1490 г.р.) была подавлена молниеносно и беспощадно, она не получила поддержки ни у бояр, ни у народа: в 1537 году он со всей семьей был брошен в тюрьму, где вскоре и скончался.

Вот так, на султанский манер, не начавшись, закончена была попытка «второго издания» удельной системы на Руси. Она была отвергнута самим ходом истории.

Других же попыток и не возникло. Восторжествовал принцип единодержавия. И иного объяснения, кроме здорового инстинкта самосохранения, который за 250 лет татарского ига насквозь пропитал все классы и сословия постмонгольской Руси и который заставлял большинство русских людей поддерживать Ивана Третьего и Василия Третьего, поддерживать утверждаемые ими принципы государственности, тут не видно. Конечно, были на Руси тех лет и центробежные силы (они проявили себя и в Новгороде, и в Смоленске и т.д.), но будущее было не за ними, и настоящее им это очень внятно доказало. Единому русскому народу надлежало жить в едином русском государстве.

А Иван Четвертый, что естественно, возмужав, довел уже и без него восторжествовавший «московский принцип» до своего на тот момент логического предела (новый предел будет достигнут Петром Первым) – и это явно было к лучшему. Потому что с тех пор подъем русского народа среди других народов мира шел только по восходящей, пока не вывел нас до положения одного из главных народов мира. А Россию – до роли сверхдержавы.

Важно напомнить также, что «московский» принцип неограниченного самодержавия, абсолютизма, на какое-то время отмененный Смутой, немедленно восстановился сразу после ее окончания, подтвердив тем самым свою историческую зрелость и незаменимость.

* * *

Порой высказывается мнение, что век русского национального государства был недолог, менее ста лет: лишь до покорения Казанского, Астраханского и Сибирского ханств, а с этого момента-де начинается история России (а затем и СССР) как «многонациональной империи»²⁸. Но это не так.

Прежде всего, даже если принять такую датировку начала имперского строительства, то приходится признать, что у него не было иной движущей силы, кроме русского народа. Не кто иной, как только русские, размножась на своих исконных территориях расселения летописных племен, двинулись затем уже с IX века на Север и на Урал, потом в Поволжье и Заволжье, а там и в Сибирь, на Кавказ и т. д. Мы никого не упрашивали, не уговаривали совместно строить великое государство, а либо подминали под себя другие народы путем мирной колонизации²⁹, либо покоряли силой, либо присоединяли в ходе войн с другими народами (как финнов и прибалтов в результате побед над шведами, а молдаван – над турками), либо брали под свою эгиду в результате их собственных молений, чтобы спасти от геноцида (как казахов, калмыков, грузин, армян). Национальный русский характер государства от этого отнюдь не страдал, даже с учетом того, что в состав правящей элиты массово вливались элиты инородцев. Отчасти это связано с устоявшейся локализацией местных племенных элит, лишь номинально вливавшихся в состав российского дворянства, но не покидавших своих родных мест и не влиявших на политику русского центра. А отчасти с тем, что государственной религией России – «страны россов» – было православное христианство, и полноправие/неполноправие элит во многом определялось конфессиональной принадлежностью. К примеру, татарские мурзы в XV—XVI вв. могли претендовать на карьерный рост при московском дворе и на породнение с русской верхушкой лишь при условии перехода в православие; неправославным вообще не разрешалось владеть русскими крепостными душами; и т. д.

Далее: нет никаких сомнений, что русский народ всегда был и остается главной несущей опорой российской государственности, без которой она не просуществовала бы и дня. Он – главный ресурс России, за счет которого во многом существует как само государство, так и многочисленные в нем проживающиме народы.

Даже только этих двух аргументов, не говоря о культурно-языковых скрепах, достаточно, чтобы понимать, что Россия есть, в первую очередь, государство русского народа (не только, но в первую очередь!).

А русский народ есть не только коренной и титульный, но и единственный государствообразующий народ на каждом квадратном сантиметре нашей страны, что подтвердила новая редакция нашей Конституции. Страны, повторю это снова и снова, полиэтнической («многонародной»), но мононациональной.

Приняв и признав этот факт, мы раз и навсегда осознаем, насколько важно разобраться в содержании русского духа, русского национального характера, ведь в нем залог судьбы России. Ключом к пониманию всего этого, как уже говорилось, служит изучение русского языка, русской веры, русской культуры во всей полноте их своеобразия.

О русском национальном характере: к постановке вопроса

Вначале, однако, предоставим слово специалисту, чья книга в свое время стала если не культовой, то знаковой: Ксения Касьянова «О русском национальном характере»³⁰. В предисловии к данному изданию автор, известный социолог и культуролог Валентина Чеснокова, выступившая под псведонимом (далее: КК; ссылки на страницы даны в скобках после цитат), пишет: «Предлагаемый читателю сборник состоит из двух частей. Первая часть – это книга о русском национальном характере, написанная в 1982 году. Она имела некоторое хождение в „Самиздате“, а в 1995 году была опубликована в качестве отдельной книги. Готовя ее к публикации, я не меняла текста. И теперь, по прошествии 20 лет, также ничего не меняю… Что же касается самих черт характера, то, по мнению автора этой книги, они если и меняются, то крайне медленно, на протяжении многих поколений, – и никакие политические и экономические кризисы не могут на этот процесс повлиять» (с. 3). Итак…

Комплекс КК

На основании социологических исследований КК рассказывает нам, русским, об основных чертах нашего характера, которые можно, вылущив из обширного текста, выстроить в список из 16 пунктов.

1. Первейшим нашим свойством она называет терпение – каковое есть «основа нашего характера». Оно «проявляется в большом и в малом, и даже в самом мельчайшем… В нашей культуре терпение как модель поведения есть, безусловно, ценность, т.е. именно критерий выбора и оценки» (с. 123—125).

«Терпение для нас – не способ достичь „лучшего удела“, ибо в нашей культуре терпение, последовательное воздержание, самоограничение, постоянное жертвование собой в пользу другого, других, мира вообще – это принципиальная ценность, без этого нет личности, нет статуса у человека, нет уважения к нему со стороны окружающих и самоуважения» (с. 127).

Весьма категорично. Откуда же берется это основное русское качество?

«Постоянная „память о смерти“ и готовность к страданиям и есть основание той кроткой и смиренной личности, идеал которой занимает такое высокое место в нашей этнической культуре… „Деликатное терпение гостя“ и есть стержень мироощущения, на котором основывается наш основной „социальный архетип“» (с. 133—134).

2. «В нашей культуре нет ориентации на прошлое, как нет ее и на будущее. Никакого движения, этапов, промежуточных ступеней и точек не предполагается… Апокалиптичность мышления, внеисторичность его» (с. 135).

Причем это означает ориентированность отнюдь не на сиюминутность, на текущий, сегодняшний день – нет; но на Вечность.

3. «Народ, крепкий в своей древней культуре, всегда считает тягу к наслаждению, к эйфории чем-то греховным. Поэтому в стереотипы культурного поведения нашего этнического комплекса не входит яркая мажорность, проявление веселости, уверенности в себе» (с. 138).

4. Инерционность собственных установок, «которая в разговорном языке попросту называется упрямством».

5. «Эмоциональная невоспитанность». Наш человек, «придя в состояние гнева или веселости, становится совершенно „безудержным“, и всякие попытки остановить его вызывают только новые всплески разбушевавшихся чувств» (с. 139).

6. «Наша религия и наша культура в полном соответствии друг с другом ведут нас к свободе дорогою смирения» (с. 234).

7. По шкалам «целеустремленность» и «деловая установка», разработанными американскими социологами, выясняется, что «мы, конечно, менее целеустремленные и деловые люди, чем американцы». А шкала «достижительность» на нашей выборке вообще не работает, поскольку «те качества и способы, которые предусмотрены в данной американской шкале, в нашей культуре для достижения целей являются иррелевантными», что позволяет «сформулировать гипотезу, что в нашей культуре существуют собственные архетипы целеполагания и целедостижения, непохожие на западноевропейские» (с. 186).

«Мы выработали такую культуру, которая как бы говорит нам: „добиваться личных успехов – это не проблема,.. а ты поработай на других, постарайся для общего дела!“». Что и является фактором, объективно снижающим достижительность.

Итог: «и оказывается наш соотечественник человеком, который вечно суется в какие-то другие дела, а свои собственные не делает. Но это только со стороны так кажется. На самом деле он „устраивает“ свою социальную систему в соответствии с определенными, известными ему культурными стандартами, а в хорошо отрегулированной социальной системе его собственные дела должны сами устроиться какими-то отчасти даже таинственными и неисповедимыми путями» (с. 191—192).

Наблюдение настолько абсурдное и вместе с тем точнейшее (я лично знал и знаю таких людей), что граничит со злой насмешкой. КК пытается смягчить ее цитатой из архи-серьезного стихотворения Анны Ахматовой:

 
Земной отрадой сердце не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому,
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом…
 

Я лично не одобряю подобную позицию и не приму ее никогда и ни за что, и люди такого склада меня раздражают, но как не признать ее глубоко русской по сути! Она выводит нас на «вершинный акт самовыражения» в русской культуре:

8. Самопожертвование. «Недаром все исследователи нашей истории конца XIX – начала XX в. в один голос утверждают, что русской интеллигенции в высочайшей степени была свойственна жертвенность: социалисты, террористы, либеральные марксисты, материалисты, народники, толстовцы, политики, критики, литераторы, инженеры, врачи – все отличались этим качеством. И, может быть, за всеми их доктринами, теориями, программами, партийными спорами, уставами, фракциями и т. д. все время, как натянутая струна, вибрировало это чувство: невозможности жить в этой ситуации бессмысленности и несправедливости и желание пострадать, пожертвовать собой… И с тех пор до сего времени на нашем небе постоянно эти кометы. Мы без них не живем, они стали как бы частью нашего постоянного окружения. Казалось бы, пора уже привыкнуть и перестать реагировать. Но слишком это чувствительно, когда живой человек приносит себя в жертву. Уж очень это сильнодействующее средство, и мы все еще достаточно культурны, чтобы воспринять этот сигнал соответствующим образом» (с. 203).

Можно бы добавить, что жертвенность, самоотвержение всегда была основным отличительным свойством особенно русской женщины, хотя сегодня это зачастую уже не так. Вообще, в нашем нынешнем обществе готовность принести себя в жертву я вижу, в основном, лишь у юных русских партизан – скинхедов (т.н. «бритоголовая Русь»), а в последние годы добавились также участники протестных движений. Однако они неложно свидетельствуют: КК права, это свойство в русских еще живо. А значит – живы и сами русские как народ с мощной самобытной культурой, со стойкими архетипами.

9. В тесной связи с установкой на самопожертвование состоит следующая характеристика: «установка на социальное отклонение», характеризующая «готовность человека нарушить общепринятые нормативы… не веря в их ценность, не ощущая их непреложной необходимости» (с. 212—213). В том числе, русская готовность на «преступление границ дозволенного в погоне за удовольствиями, за немедленным удовлетворением желаний, за острыми ощущениями и переживаниями» значительно выше, чем у американцев: более трети против менее четверти.

Это приводит нас к жестокому внутреннему разладу, конфликту между нашей сокровенной сутью (генотипом, по КК) и воспитанием, культурой. Что выражается в высоких показателях у русских по шкале «внутренней неадаптированности», т.е. «неумения достигнуть внутренней гармонии» (с. 213).

10. В сравнении с американцами (т.е. западноевропейцами, считает КК) у русских выявляется высокая степень «враждебности и взволнованности». Она «порождает комплекс внутренних состояний, характерных для т.н. „религиозного фундаментализма“» (с. 218). И это несмотря на то, что в статистической выборке «верующие люди присутствуют, по отнюдь не составляют большинства, а основной контингент состоит из людей, имеющих о религии весьма слабые и путаные представления, что неудивительно в стране, где не только полностью отсутствует религиозное образование, но постоянно и сознательно предпринимаются усилия, направленные на затруднение доступа к какой бы то ни было объективной информации об этой сфере жизни» (с. 219).

11. Для русских (в сравнении с людьми Запада) высоко характерен т.н. «„судейский комплекс“ – это именно „комплекс“, т.е. целый набор различного рода качеств. Для нас это означает, по-видимому, прежде всего „правдоискательство“, т, е. стремление установить истину, и затем – это стремление установить объективную истину, не зависящую от меня, от моего существования и потребностей, наконец, в-третьих, это – стремление найти истину абсолютную, неизменную, не зависящую от обстоятельств, не имеющую степеней. И, найдя, измерять затем ею себя, свои поступки и чужие действия, весь мир, прошлый, настоящий и будущий» (с. 251). «Наша генотипическая эпилептоидная черта – дикое упрямство – вообще-то весьма смягченное культурой, в этих исключительных случаях, когда речь идет о соответствии поступка с абсолютной истиной, проявляется во всем своем величии» (с. 252).

12. При этом, судя по шкалам «самодостаточность» и «самокритицизм», нам гораздо труднее, чем западноевропейцам, «оставаться со своим мнением в одиночестве, кроме того, мы проявляем бóльшую неуверенность в себе» (с. 252).

13. Субъективность и иррациональность в суждениях как следствие «судейского комплекса», в связи с чем «людей других культур очень часто раздражает наше бесконечное копание в намерениях и предположениях, своих и чужих: что подумал человек сначала, что потом, как он принимал решение, на что при этом обращал внимание, а что упустил из виду и т. д. Какое это имеет значение? Вот перед нами результат, и из него нужно исходить… Но нам, эпилептоидам, важен совсем не результат, а чистота и ясность схемы действия; правильность связей между ценностью и выбором средств для ее реализации и т. д. …Этот наш „судейский комплекс“, конечно, своеобразное преломление религиозных христианских принципов: постулат о свободе воли ведет к примату нравственной сферы в области принятия решения и поступка… И сколько ни обучаемся мы материалистическому подходу по „Краткому курсу“, по „Истории партии“, по марксизму-ленинизму и „научному коммунизму“, в обыденном сознании мы всегда остаемся волюнтаристами и при анализе поступка идем не от ситуации и состояния человека, а от его намерения, установки, от признаваемых им ценностей, т.е. от смысла совершенного им поступка, и по этому смыслу определяем его отношение к объективной истине. Именно этот архетип – „судейский комплекс“ – по-видимому, играл и играет в нашей культуре „негэнтропийную“ роль: он активно и последовательно противодействует тенденциям к распаду ценностно-нормативных этнических представлений. Он всегда толкает нас к осмыслению ситуации, наведению ясности в своих и чужих линиях поведения, к выявлению смысла» (с. 267—268).

Никакая наука тут русским помочь не в силах, ибо «для науки истина – синоним достоверности, а отнюдь не соответствие высшему смыслу и справедливости» (с. 269), – так итожит КК перспективы данной коллизии. И в таком ракурсе ситуация сразу становится безвыходной, поскольку знать высший смысл чего-либо людям не дано априори, а справедливость есть понятие классовое и национальное.

14. Противоречивое свойство: с одной стороны, «стремление к уединенности», «отказ от социальной активности», а с другой – «потребность в принадлежности к социальной группе» (с. 285). Это противоречие, по КК, снимается у русских в стремлении к задушевной дружбе, когда мы так проникаемся представлениями о мыслях и чувствах других членов данной группы и о группе как целом, что, можно сказать, фактически делаем их частью своего Я и идентифицируемся с ними в своем самоощущении» (с. 292).

15. Престиж личности, ее авторитет, ее высокий статус в глазах общества у русских прежде всего связан с ее умением и готовностью отказываться от себя: «полная бескорыстность и строгое (иногда даже педантичное) соблюдение моральных правил – и обеспечивают человеку высокий личностный статус. Они для окружающих – показатель того, что он делает не свое, т.е. не личное дело. Это дело – наше общее, а следовательно, мы обязаны ему содействовать. Поэтому мы все „придерживаем“ свои личные дела, „пропуская его вперед“. Это культурный архетип» (с. 318).

КК приводит замечательный своей убедительностью пример: «Какую бы книгу о Ленине вы не открыли, вы обязательно встретите там упоминание о его „спартанской обстановке“, о его „аскетических привычках“ в быту, о том, как он отказывался от присылаемых продуктов в пользу детей и т. п. Цель – показать, что для себя ему ничего не было нужно. Прием классический и всегда действующий безотказно. У простого читателя, особенно женского пола, обязательно на глаза навернутся слезы; подумайте, такой человек, а жил в такой комнатке, а ведь если бы захотел, мог бы иметь все… И пойди, объясняй ей потом, что он в политике не сильно разбирался и что-то так напортачил, что мы до сих пор не можем разобраться. Какое это все имеет значение для оценки человека, ведь он от всей души хотел, чтобы было как лучше. И вот это-то ему и засчитывается в его личностный статус» (с. 320).

О той же черте характера свидетельствует шкала «эго-сверхконтроль», которая показывает, что русские склонны стараться «в пользу долга, т.е. образцов не юридических, а моральных, заложенных в нашем сверх-эго. Это же утверждает и шкала альтруизма» (с. 375).

16. Стремление решать буквально все, не только личные, вопросы неформально, не по закону, а «по человечеству» (по обычаю, по личным отношениям), а желательно еще и по совести.

«Все мы не знаем и знать не хотим своего собственного государства, говорилось уже в начале этой работы. То, что не знаем, – в общем объяснимо, скажем, отсутствием информации, специального образования по этому вопросу, сложностью самих кодексов, но то, что не хотим знать, всеми этими причинами объяснить нельзя… Образовывают нас, образовывают, лекции нам читают, проекты Конституции выносят на наше обсуждение, приглашая участвовать в творении собственной государственной системы. И все зря. Хотя нельзя сказать, что мы не проявляем желания принимать участия в этом творении. Только мы действуем архетипически. Мы идем обычно снизу, от фактов, которые нас задевают или возмущают. Эмоции – безошибочный показатель ценностного отношения» (с. 353—354).

Рассказ об этом загадочном свойстве русских КК завершает весьма выразительным текстом: «Вздохнет современный опытный князь и скажет: „Когда же вы, черти, будете свои собственные законы знать и уважать? Это все – все – сделано по закону, все справедливо. Вы могли этого требовать открытым судебным процессом. Но вы этого не знаете. Когда же настанет такое время, что на Руси будут знать свои права и законы?“ – „Тогда, князь, когда на Руси не останется русских совсем“» (с. 355—356).

* * *

Все перечисленные характеристики русского народа получены с помощью тестирования, проведенного в ходе специальных исследований как в России, так и в США, что, по-видимому, придает им относительно объективный характер. КК заканчивает свое исследование довольно уверенно:

«Завершив свои описания, бросим общий взгляд на целое. Есть ли в нем что-либо, чего мы не знали бы в себе раньше по своему внутреннему опыту? По-видимому, нет. Когда все эти данные тестов разложены перед нами, мы безошибочно узнаем в них себя: и это в нас есть, и это… И все это отдельными частями было уже много раз описано. Ну, а что же вырисовывается в целом?

В целом перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна также и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока» (с. 380).

Я бы оценил книгу не так однозначно.

С одной стороны, признаюсь, книга позволила мне лучше понять многое во мне самом как в русском интеллигенте (причем как в целом, так и по частям: отдельно – в русском, отдельно – в интеллигенте), по всей сумме совпадений и несовпадений моих личных установок с «комплексом КК» (ККК).

С другой стороны, читая, я с поразительной очевидностью не раз и не два мысленно видел хорошо знакомых мне людей: то собственного отца, всю жизнь ревностно служившего науке ради долга перед человечеством³¹; то русских партизан, таких, как Никита Тихонов, готовых мужественно идти на смерть и на каторгу ради прав и интересов своего народа; а то и совсем юную девушку, Анечку Голубятову из Ельца, красивую и умную, посвятившую себя тяжелейшей работе с дефективными детьми. А как человек, имеющий некоторое представление о русской классической литературе, я должен засвидетельствовать значительное сходство прописанной в ней русской души с картиной, нарисованной КК.

Но вот с третьей стороны, меня чем дальше, тем больше тревожило смутное ощущение какой-то большой лжи, закравшейся в книгу, возможно, против воли ее автора. Это во-первых. А во-вторых, во мне все росло чувство, что мы имеем дело с явлением, которое хочется снабдить ярлыком «уходящая натура». Поскольку свое, безусловно весьма авторитетное, исследование Чеснокова-Касьянова во многом выстроила на изучении весьма своеобразных источников. Это – православные духовные авторитеты и религиозные мыслители: Святое Писание, святые отцы, Климент Александрийский, епископ Феофан, Добротолюбие, Иоанн Лествичник, Исаак Сирин, житие св. Сергия Радонежского, Алфавит духовный св. Димитрия Ростовского, поучения аввы Дорофея, Вл. Соловьев, Н. Бердяев, Ф. Степун, П. Флоренский, о. Александр Ельчанинов, архиепископ Антоний Блюм, архиепископ Сергий Голубцов и др. Некоторые из них относятся к XIX веку, но большинство имели широкое хождение и отзывались эхом в душах читателей, формировали русскую ментальность, начиная с раннего средневековья. (Поэтому ясно, кстати, что процесс формирования русского национального характера обязательно должен коррелировать с процессами, происходившими в искусстве Древней Руси.)