Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого. В поисках русской идентичности

Это пустоватое обширное пространство называлось пока еще не Красная площадь, а Торг или Пожар, где гуляли прохожие и немного приподнималось только Лобное место да стояли две-три крохотные деревянные часовенки, а с начала XVII века на кирпичной подклети лежала пара самых грандиозных пушек Московского царства – вот и весь обозримый антураж. По определенным дням на огромной пустоши происходили торжища, а в вербное воскресенье и площадь, и собор превращались в театр под открытым небом, где на Лобном месте служили литургию, а храм весь как есть служил алтарем. В этом торжественном религиозном действе митрополит московский, а позже – патриарх ехал на невысокой мохнатой татарской лошадке, игравшей роль «осляти», которую неторопливо вел под уздцы лично сам царь. При этом «все духовенство, сколько ни есть его в Москве, торжественно провожает патриарха с образами, а народ стелет перед ним дорогие ткани, забегая вперед. К этому дню стекается в Москву великое множество людей из окрестностей»²⁹⁰.

Храм Василия Блаженного, как вскоре стали именовать собор Покрова Богородицы на Рву, стал, таким образом, настоящей художественной доминантой русской столицы, а с ней и всего Московского царства. Перед нами – каменный слепок русского духа. Его значение как эстетической исповеди и проповеди русского народа непреходяще. Он словно говорит нам: «Быть русским – значит быть ярким, красивым, самобытным, ни на что не похожим, необыкновенным!»

И все это прекрасно осознавалось уже с момента создания собора.

Здесь следует заметить, что ХВБ – абсолютно уникален. У него не только нет никаких аналогов в странах Западной Европы, но и совершенно невозможно себе представить, чтобы зодчий западноевропейской выучки создал бы что-либо подобное. Настолько чужд данный архитектурный образ всему, что только мы знаем вообще о Западе. А про архитекторов Востока и говорить нечего: христианское зодчество – не их конек. Хотя, если уж искать за рубежом некие опережающие аналоги нашим русским шатрам на церковных столпах и колокольнях, на башнях Кремля и т.д., то их скорее можно обнаружить в надвратных башнях султанского дворца Топкапы или островерхих минаретах Стамбула, Бахчисарая, мечети Джума-Джами в Евпатории (построена одновременно с Покровским собором), нежели в Храме Гроба Господня в Иерусалиме, как это пытаются делать некоторые исследователи. Все-таки, вкус и воля к Востоку у наших эстетов той далекой эпохи преобладали слишком явно.

Основная характеристика ХВБ как памятника архитектуры, таким образом, – двуединая. Это важно подчеркнуть. С одной стороны, в нем чрезвычайно ярко воплотились восточные веяния²⁹¹, господствовавшие в русском искусстве и быте XVI—XVII вв. А с другой стороны – в нем не менее ярко выразился собственно русский дух²⁹². В том числе через такой новый, чисто русский архитектурный мейнстрим, как шатровое зодчество, эталоном которого Покровский собор был и остается.

* * *

Внимательное изучение русской церковной и светской архитектуры XV—XVI вв. на предмет выявления восточных веяний в этом роде искусства дало весьма скудный результат, если исключить тот пример ХВБ, о котором уже столько сказано выше. Собственно, мне удалось найти еще только два образчика.

Прежде всего, это храм Троицы в Хорошеве, вотчине Бориса Годунова, воздвигнутый в 1598 году по проекту, предположительно, великого зодчего Федора Коня. Храм удивительной, ни на что более не похожей архитектуры: от одинокого центрального купола к краям мощного четверика сбегают (хочется сказать – «стекают») кокошники (ложные закомары) каскадами в четыре яруса – по двенадцать на каждой стороне. Но самое интересное в том, что в тимпанах этих кокошников строитель расположил большие турецкие фаянсовые многоцветные блюда, произведенные в городе Изнике – знаменитом центре керамики, снабжавшем (и продолжающем до сих пор снабжать) своими дивными тарелками весь мир. Всего церковь была украшена восемнадцатью такими блюдами, придававшими ей необычайно праздничный, нарядный вид.

Этот архитектурный прием был известен на Востоке, в том числе христианском: так украшены, в частности, некоторые храмы на Святом Афоне. Возможно, Коню подсказал подобный декор кто-то из паломников. Но в России, насколько можно судить, это первый и единственный такой случай. Дело в том, что как ни странно, «хорошо известная на Востоке поливная архитектурная керамика совершенно отсутствовала в средневековой Москве, имевшей прочные связи с миром ислама… А ведь поливные изделия привозились с Востока и были известны москвичам давно. По археологическим данным, уже во второй половине XII века в Москве появились привозные поливные сосуды и бусы – византийские, иранские, позднее турецкие, арабские и китайские». Но – «у русских поливных изразцов были другие предшественники»²⁹³.

Красота турецких фаянсовых блюд, украшенных изощренным и многоцветным (некоторых цветов русская полива еще долго не будет знать) растительным орнаментом, поражает и в наши дни, особенно в образцах XV—XVI вв., на которые приходится расцвет керамического искусства Турции. Тюльпаны, гиацинты, гвоздики и розы, раскрашенные кобальтовым синим, бирюзовым, зеленым и коралловым красным цветами на белом фоне блюд, тарелок и чаш радовали глаз ценителя красоты с середины XVI века, а к концу его появились прихотливые клиновидные листья с зубчатыми краями и композиции с изображениями розеток. Вот такими блюдами решил изукрасить свою усадебную церковь Борис Годунов, покоренный искусством турецких керамистов и обладавший, надо думать, немалым собранием посуды такого рода. Он безусловно понимал, что это знак редкого, быть может единственного на Москве великолепия и престижа. Ведь «блеск и цвет, причем цвет устойчивый, почти вечный, яркий, порой кричащий, как бы активно заявляющий о себе – это не просто присущие глазури качества. За ними стоит средневековое понимание красоты и богатства, стремление к достижению и совершенствованию которых является неотъемлемой частью древнерусской истории»²⁹⁴.

Быть может, именно потому, что такое статусное, редкое и дорогое украшение не мог себе позволить никто, кроме царского шурина, который и сам стал царем в том же 1598 году, храм Троицы в Хорошеве так и остался вне аналогов, подобно храму Василия Блаженного. Таким образом, оба примера явного влияния Востока на русское зодчество остались без развития и не создали явления, оставшись пусть видными и важными, но все же единственными – каждый в своем роде – исключениями.

Наконец, еще один пример, вовсе неприметный со стороны, – это наличник и один внутренний портал церкви Троицы в Никитниках (1635—1653), и такие же порталы в Теремном дворце (1635—1636), напоминающие фестончатые (зубчатые) с округлым верхом порталы и проемы окон знаменитой Мескиты – соборной мечети города Кордовы в Андалусии (Испания), столицы бывшего Кордовского халифата. Какими путями этот мавританский архитектурный мотив VIII—X вв. проник в Россию при первом Романове – остается только гадать: путь неблизкий.

На этом примере можно пока что окончить разговор на данную тему.

Апофеоз Востока в Москве

Вернемся к самим по себе русским царям XVI века, когда восточное эстетическое начало преобладало так явно и во многих аспектах быта (некоторые подробности еще ждут нас впереди). Обратим внимание на тот факт, что начиная с Василия Третьего и кончая Борисом Годуновым, то есть ровно сто лет, весь XVI век – с 1505 по 1605 годы, – на русском троне восседали особи ярко выраженной нерусской, и именно восточной наружности. Сохранились портреты-парсуны Василия Третьего, Ивана Грозного. Помимо их личного сходства между собой, портреты обращают на себя внимание отчетливо нерусским типом лиц. «Нос имел протягновен и покляп», – не удержался автор словесного портрета, отмечая особенности лика царя Ивана Васильевича²⁹⁵, но это уже была фамильная черта, как и крутая курчавость темных волос, запечатленная парсунами. Во внешность Грозного внесли свою лепту греческие, татарские и половецкие гены. Следует иметь в виду, что, по описанию имперского посла Даниила Принца из Бухова, Грозный, «как бóльшая часть русских», брил голову бритвой наголо²⁹⁶, и это еще добавляло ему, с его большою пегой бородой, восточного колорита. Отчетливо восточные черты – длинный «ястребиный» по слову Флетчера нос, карие глаза навыкате, курчавые волосы – сохранял еще даже правнук Софьи Палеолог – царь Федор Иоаннович (его парсуну можно видеть в ГИМ²⁹⁷). А уж про татарина Годунова – близкого потомка мурзы Чета Сабура – и говорить нечего²⁹⁸.

Их антропологический облик не мог не оказывать психологического воздействия на среду. Если быть точным, началось это еще раньше – с приезда Софьи Палеолог и тех времен, когда по Кремлю стали бегать маленькие княжичи греческого вида²⁹⁹. Их было много: Софья родила мужу семерых дочерей (выжило пятеро) и пятерых сыновей, и все, конечно же, были отмечены зримой печатью греческого происхождения.

Особенно выразительно в глазах русского наблюдателя должна была выглядеть царственная чета «Иван Васильевич Грозный и Гуэщэней (в крещении Мария) Темрюковна», девять лет кряду находившаяся на самом верху русского общества и притягивавшая все взоры, как светило на своде небес. Что должен был думать русский человек, взирая на подобное солнце русской власти? Уж во всяком случае, таким ярким, колоритным носителям восточной типажности чрезвычайно подходило восточное же обрамление в виде одежд, оружия, мебели, ковров, всего бытового антуража. Они находились с ним в некоем органическом эстетическом единстве. И в этом мне видится пусть неглавная, но все же существенная причина популярности восточной темы в русской культуре XVI века.

В 1605 году им на смену, по контрасту, пришел опять-таки ярко нерусский, но на этот раз на западный манер, типаж – бритоликий «европеец» Лжедмитрий, с «босым лицом», как это называлось в старину. Такая смена антропологических типажей на русском престоле имела, конечно же, символический характер. И, конечно же, она сопровождалась столь же радикальной переменой быта и антуража. Век, закончившийся петровскими преобразованиями, знаменательно начался с агрессивной интервенции Запада и весь прошел под ее знаком.

Глядя на царствующих в России XVI века персон, можно было бы сгоряча заявить тезис о «власти неруси над Русью», определившей ее эстетический выбор. Но он не выдержит и самой поверхностной критики, ибо первые лица государства (как и весь вообще господствующий класс) попросту имели – это очевидно! – общие со всем народом вкусы и пристрастия, испытывали общую тягу к артефактам нерусского Востока и были в одинаковой мере «отуречены» и «окызылбашены» в своих эстетических предпочтениях. В этом все слои русского населения были едины – такова уж была общая составляющая единой русской культуры нашего «Золотого века».

После скандального провала вестернизационной миссии Лжедмитрия на русском троне в 1613 году, в лице новой династии Романовых, наконец-то оказались русские люди, обладающие русским внешним обликом, что составляло резкий контраст с теми, кто правил Россией с 1505 и до 1606 года.

Однако вот ведь какое интересное дело. Отец будущего преобразователя-вестернизатора Петра Алексеевича – царь Алексей Михайлович Романов – представал на публике в торжественных выездах и парадах или в походе перед русскими войсками, одетый в зерцальный доспех или юшман, на голове его была надета ерихонская шапка, на руках – наручи. Все – турецкой, стамбульской работы.

В руках или за спиной у царя был столь же роскошный щит. Либо персидский, исключительный по красоте шедевр оружейного мастерства XVI века (ОПМК №31) из собрания князя Мстиславского, который был, как видно, величайшим знатоком и ценителем именно восточного оружия. Либо бесценный турецкий щит-калкан³⁰⁰, изукрашенный драгметаллами, жемчугом и камнями (ОПМК №32), поднесенный Алексею Михайловичу в 1654 году стамбульским греком-купцом Д. Астафьевым. А мог бы царь взять и присланный в 1644 году Михаилу Федоровичу шахом Аббасом II уникальный щит из кожи «инрога» (носорога) с золотыми накладками, о котором недаром сказано: «Тончайшей работы и с безукоризненным вкусом исполненная оправа щита является классически примером ювелирного искусства иранских мастеров 1-й половины XVII века»³⁰¹.

На поясе царя висела драгоценная сабля «Большого наряда» (ОПМК №36), сделанная в Турции в 1624 году. А возможно – поднесенная купцом Иваном Булгаковым булатная сабля стамбульской работы, украшенная золотом, нефритом, рубинами и изумрудами, недаром внесенная в Переписную книгу под №1 (ОПМК №40). Или поднесенная в 1655 году тем же греком Д. Астафьевым неимоверно красивая и дорогая сабля (клинок персидский, монтировка турецкая, ОПМК №41). Или – принадлежавшая Михаилу Федоровичу красивейшая сабля (ОПМК №35), изготовленная мастером Ильей Просвитом в Москве (а возможно, в Львове) в 1618 году, которую Тишайший царь брал с собой в походы против Речи Посполитой. Она была переделана из дамасского клинка, украшена прорезными долами и глубокой золотой насечкой, широкая, с необычной елманью; рукоять имела по типу персидского шамшира. Ее общий вид был восточный и выдавал влияние как Турции, так и Персии. А впрочем, в Оружейной палате хранится около 30 сабель категории «Большой наряд», так что у царя был выбор; но все они либо восточные, либо сделаны по восточному образцу (см. ОПМК №№37—42 и др.).

Царский лук и стрелы были упакованы в немыслимой красоты и богатства саадак, украшенный российским гербовым двуглавым орлом, но… сделанный в 1656 году на заказ в Стамбуле вместе с венцом, бармами, державой и скипетром (ОПМК №66).

В правой руке Алексей Михайлович мог держать символ воинской и державной власти – булаву³⁰² или пернат, один из тех, что подносились русским царям послами Турции³⁰³ или Персии³⁰⁴.

Подобное описание в равной мере могло бы касаться и первого Романова – Михаила Федоровича, и третьего – Федора Алексеевича, и царей Ивана Пятого и Петра Первого, пока те еще были молоды. Как пишет историк оружия И. А. Комаров: «Из лучших работ русских и восточных мастеров (а западных, заметим, нет! — А.С.) формировался в казне комплекс „Большого наряда“ – парадный комплекс царского оружия. Во время важнейших церемоний, носивших военный характер, царь являлся облаченным в сияющую золотом броню и увенчанным „большой ерихонкой“ – своеобразным боевым венцом русских государей»³⁰⁵.

Не будет ошибкой сказать, что новая – русская – династия Романовых активно формирует стиль своей эпохи; и этот «романовский» стиль – восточный по преимуществу. Не Романовы стоят у истоков этого стиля, он захватывает целых два века, однако, как говорили предки, «не начавший блажен, но скончавый»: именно XVII век проявил его во всей полноте и силе, во всем разнообразии и роскоши. (Недаром еще В. В. Стасов полагал, что настоящая русская эстетика несет «индийско-магометанский стиль». )

За царем, естественно, тянулась вся знать, которая тоже старалась быть «стильной», не ударить в грязь лицом и покупала себе восточное вооружение, как сегодня покупают дорогие иномарки. В нем и красовалась в выездах и походах. Выше уже приводился пример В. В. Голицына, всесильного фаворита царевны Софьи, убежденного западника, собиравшего и носившего, тем не менее, восточное оружие. Исключительного достоинства предметы такого рода были у князя Ф. И. Мстиславского, их «донашивали» два поколения первых царей Романовых (ему, возможно, принадлежал также невероятной красоты и ювелирного роскошества шишак турецкой работы конца правления Сулеймана Великолепного – ОПМК №3). Его деду, князю Ф. М. Мстиславскому, принадлежала одна из самых красивых сабель, сделанная в Каире (Египет) мастером Касимом в 1-й половине XVI в. (ОПМК №34). От Семена Волынского в ОП перешел «редкий по красоте образец иранского оружия и ювелирного искусства»³⁰⁶ – палаш, приобретенный хозяином, вероятно, в 1642 году в бытность его послом в Персии (ОПМК №46). Еще один знаменитый «западник», двоюродный дед Петра Великого боярин Н. И. Романов, отметился в анналах казны «шапкой ложчатой с бахтерцовым подбором», русской (?) работы XVI века (ОПМК №9), но формой, куполообразным строением и подвижной наносной стрелкой напомнающей восточные шишаки³⁰⁷. Один из наиболее знаменитых восточных шлемов – ерихонская шапка «кучумовская» (булат, золочение, жемчуг, лалы, яхонты, эмаль; персидская работа XVI века; по легенде принадлежала сибирскому хану Кучуму) – долго был во владении знатного вельможи Б. П. Шереметева, который им «ударил челом государю» (ОПМК №4). И т. д.

Подстать царю и его окружению были и лошади, на которых двигался весь поезд. «Один из иностранных свидетелей царского выезда писал: „Конского такого наряду и украшения столь драгоценного… ни у каких государей не обретается“»³⁰⁸. Но так мог высказаться только человек, никогда не видевший султанского выезда, судить о котором позволяет сбруя, выставляющаяся во дворце Топкапы в Стамбуле. Одни только конские подшейные кисти (наузы) из изумрудов величиной с куриное яйцо чего стоят!

Помимо верховых, в процессии участвовали и т.н. «выводные» лошади, иногда свыше сотни, служившие лишь для ее украшения. Секретарь английского посла К. Карлейля, прибывшего в Россию в ферале 1664 года, пишет: «Большинство из всадников (при встрече посла. — А.С.) были верхом на красивых лощадях, в богатой сбруе с поводами из серебра, сделанными в виде цепей из тонких и широких звеньев так, что они все вместе производили величественный звон. У некоторых лошадей спины были покрыты чепраками с драгоценными камнями, блеск которых, казалось, прибавлял света к свету дня»³⁰⁹. Эту роскошь я, бывавший в Топкапы, смело назову восточной.

Дело в том, что предметы конского убранства составляли заметную часть драгоценных даров, направляемых русским царям турецкими султанами и персидскими шахами, китайскими императорами и бухарскими эмирами. Попадая в казну, в Оружейную палату, они поражали воображение русских мастеров и служили им образцами для подражания. К примеру, юный персидский шах Аббас I (он в то время особенно настойчиво домогался союза с Россией) подарил в 1590 году царю Федору Иоанновичу золотое седло, обтянутое бархатом и украшенное ярко-голубой крупной бирюзой, рубинами, изумрудами. Другое также золотое седло, присланное в дар шахом Сефи в 1635 царю Михаилу Федоровичу, покрыто иранским бархатом, затканным цветами гвоздики, и тоже усыпано жемчугом, рубинами, изумрудами и бирюзой. Турецкие же дарственные седла часто делалсь из золоченого серебра, отделывались чернью, гравировкой, чеканкой, покрывались бархатом и алтабасом, расшитыми цветами, составленными из жемчуга и драгоценных камней. И т. д. Даже если русский царь выезжал на лошади, чье убранство было сработано русскими мастерами, оно делалось под впечатлением от подобных подарков, с которыми стремилось сравняться по роскоши и красоте.

Ну, а за царем и знатью, одетыми и вооруженными по-восточному, ехало русское конное войско в татарско-русских тегиляях и «бумажных шапках», вооруженное саблями и саадаками. Правда, некоторая часть конницы уже в 1660-е годы была перевооружена и переодета на западный манер, но большинство еще одевалось по-старому…

Царский кортеж в таком виде вполне мог проезжать по Красной площади мимо собора Василия Блаженного с его куполами-чалмами и мимо Царь-пушки, сделанной в память знаменитых турецких бомбард, а она – кто знает? – могла салютовать ему холостым выстрелом…

ИТОГИ ГЛАВЫ:

ВОСТОЧНАЯ ОРИЕНТАЦИЯ – ВАЖНАЯ ДОМИНАНТА «ЗОЛОТОГО ВЕКА»

Более двух столетий Московская Русь была вполне самостоятельна и независима в своих художественных вкусах и предпочтениях. Импульсы, некогда данные Византией, волею исторических обстоятельств деградировали и рушились вместе с нею, затухали, теряли свою силу и обаяние, изживались русским обществом и русским искусством, и во второй половине XV уже перестали что-либо диктовать нашим художникам, архитекторам и – главное – зрителям, потребителям и заказчикам. А импульсам, идущим с поднимающегося на волне первой информционной революции Запада, еще только предстояло решительным штурмом подчинить себе всю русскую художественную жизнь в XVIII веке. И вот, в промежутке между этими двумя эпохами Русь, самоутверждаясь в мировом политическом пространстве, оказалась эстетически во многом предоставлена самой себе. Строя свою собственную эстетику, она в то же время жадно прислушивалась, присматривалась и к Востоку, и к Западу, таким полярным в своих художественных идеалах, выбирала, к чьей художественной правде прислониться, откуда черпать свежие идеи и образы, приемы и технологии. Мы имеем бесспорные доказательства, что в течение всего названного периода доминантой оставался, все-таки, Восток, душевно более близкий, в своей избыточности, русскому человеку.

На поверку, все главные, витринные символы Московского Царства – Царь-пушка, храм Василия Блаженного, Шапка Мономаха, шлем (ерихонская шапка) Михаила Федоровича, артефакты «Большого Наряда» и т. д. – все они говорят об эстетической, а нередко и технологической ориентированности русского народа именно на Восток, а не на Запад. Расхожая мысль о пристрастии русских к «восточной роскоши», «восточной пышности» имеет под собой все основания и подтверждается как полным спектром эстетических предпочтений в самых разных сферах жизни, так и собственным творчеством русских мастеров в почти любом из видов художества. Таково важное и неотъемлемое свойство русской ментальности, которое проявилось немедленно и в массовом виде, как только у русских появилась полноценная возможность проявлять свой вкус, не стесняясь политическими и экономическими обстоятельствами. Роскошь и пышность русских одежд, вооружений, конского убранства, интерьеров и быта имущих классов недаром всегда поражали людей Запада, особенно протестантского, которые однозначно относили (и относят) русских к восточной, а не западной цивилизации. Азиатской, а не европейской.

Важно и интересно подметить одно бросающееся в глаза противоречие из руской жизни того времени. Во время официальных церемоний все процессии в России выстраивались в соответствии с самым главным приоритетом – религиозным. Например: «Следование посольского поезда на аудиенцию… Первыми обычно шли посланцы христианских государей, вторыми – мусульманских»³¹⁰. Такая же дискриминация происходила и при прибытии иностранцев на прием к царю: «послы христианских государей входили во дворец Благовещенскою лестницею, а послы и гонцы персидские, турецкие, татарские и вообще иноверцы – Среднею, потому что значение Благовещенской лестницы как соборной паперти не дозволяло входить по ней лицам, не исповедовавшим христианской веры»³¹¹. Однако на примере восточного облачения и вооружения русской знати и обустройства русского двора мы убедились в том, что в области эстетических представлений у русских зачастую господствовали совсем иные, противоположные приоритеты. Иными словами, принципиальная конфессиональная рознь и даже вражда была не в состоянии отвратить русских от эстетического предпочтения цивилизации Ислама.

Разговор на эту тему можно было бы продолжать еще очень долго. Но думается, сказанного вполне достаточно, чтобы сделать правильный вывод о том, что в целом верхушка русского общества («западники» там тоже были, но как исключение), а вслед за нею и само это общество были покорены неотразимым обаянием мусульманской, восточной эстетики, разившей, сбивавшей с ног и соблазнявшей поверх религиозных барьеров и государственных границ. Ее стремились присваивать, ей хотели подражать, по ее образцам просили работать русских лучших портных, ювелиров и мастеров-оружейников, собранных в стенах Оружейной палаты.

Для русской души общение с прекрасным во многом означало общение с Востоком. Это был праздник, который хотелось длить без конца.

Силою вещей этот праздник был остановлен без малого на два столетия в результате петровских преобразований и последующего квази-европейского развития. Но в финале этой эпохи время все расставило вновь по своим местам. Хочется обратить внимание читателя и подчеркнуть, что в конце истории дореволюционной России, когда подводились итоги ее тысячелетней государственности, 900-летнему православию, 300-летию дома Романовых, когда в воздухе витало предчувствие краха вековечной монархии и всего русского мира, словом, когда исторический путь русского народа подходил к роковой черте и требовал генерального осмысления, – «русскость» эстетически, да и философски уже широко воспринималась именно как «восточность».

Это выражается, прежде всего, в развитии таких стилей, как «историзм» и «русский модерн». А конкретно – в обращении к восточным мотивам в церковной архитектуре (храм Спаса на крови в Петербурге, храм св. Николая в Ницце и др., перекликающиеся с храмом Василия Блаженного в Москве, взятым за образец именно русского стиля); а также в репрезентативных жанрах искусства, обращенных к русской истории: будь то знаменитый придворный бал-маскарад 1903 года, или опера «Борис Годунов» 1908 года, или открытки и иллюстрации Ивана Билибина; в творчестве русских ориенталистов и т. д. Вплоть до того, что в церковной живописи восточные типажи, которых так настойчиво вытесняли из своих фресок и икон еще с XIV—XV вв. русские мастера, заменяя их антропологически русскими ликами, вновь возвращаются во второй половине XIX века в творчестве Васнецова, Нестерова и художников их круга³¹².

В 2011 году этот факт оказался широко осмыслен кураторами выставки «Неизвестный русский Восток. Живопись ориентализма 1850—1920» в Гронингене (Нидерланды). На которой были представлены многие работы наших художников имперского периода, в том числе служивших на южных границах России и принимавших участие в экспедициях и военных кампаниях – Василия Поленова, Николая Каразина, Христиана Гейслера, Ивана Казакова, Михаила Белаевского и Василия Верещагина. Зритель смог не только наглядно ощутить тягу русских художников к Востоку, но и осознать ее как факт общерусской ментальности..

«Да, скифы мы, да, азиаты мы», – словно говорило во второй половине XIX – начале ХХ века все русское образованное меньшинство устами Александра Блока, пытаясь постичь необразованное большинство, такое родное и такое чуждое. Брюсов бредил образами Ассирии и Египта, примерял на себя маски властителей Древнего Востока. Мережковский упивался ближневосточной историей. До конца был предан восточной теме ученик ориенталиста Жана Жерома, великий баталист В. В. Верещагин, который и погиб-то на Японской войне с кистью в руках³¹³. Зарождалось идейное движение евразийства, порожденное именно сознанием причастности русских не только и, может быть, не столько Западу, но и Востоку. И т. д.

Ориентализм в литературе и живописи явно стал модой, а ведь между тем русское общество накануне своего полного крушения всего лишь пыталось искать себя…