Республика Татарково – 1. В тихом омуте

– Ты представляешь, – рассказывал Павел Павлович, – год слишним мурыжили с пенсией. Федьку Борисова отпустили, а меня – нет, и всё тут, ёлки-моталки. Как прокажённый. Так год и украли.

Егор кивал поседевшей головой, сочувствовал и приговаривал:

– Этак-этак… Бюрократическая машина – это брат, тяжелее танка будет. Её гранатой не возьмёшь. Да и не всякий под неё пойдёт. Тут с умом надо.

– Вот-вот… Я и взялся за них. Такую им гранатку наладил.

– Не знаю, Паша, поможет ли, но действовать как-то надо.

– Вот-вот, ёлки-моталки, – горячился Шилин. – Нет на них никакого сладу, совсем распоясались. Что хотят, то и воротят. Но… не на того напоролись. Я им покажу!

Егорий с пониманием отнёсся к его затее. Но и предупредил.

– Будь осторожен. Не подгребла бы эта бюрократия тебя под гусеницы? Хитрющая эта вражина, ох хитра…

– Ничо, и мы не лыком шиты!

Время ещё было достаточно, и до приёма в райсобесе Павел Павлович успел немало с кем повидаться и где побывать. Едва ли не весь городок обежать. И с кем он делился своим отважным поступком, подбадривали:

– Правильно! Пусть знают наших!.. Не перевелись на земле Русской ещё такие люди, что способны всяким там бюрократам по мозгам проехать. Правильно, Паша.

18

К назначенному часу, ещё за полчаса до окончания обеда, Шилин сидел в райсобесе на деревянном диване с откидными сидениями. Был он наполнен важностью и значимостью пребывания здесь и смотрел на сотрудников с уважением.

Это были в основном женщины, и Павел Павлович провожал их тёплыми взглядами, как коллег, сотоварищей по духу и делу. Он вообще любил хозяйственных женщин, а тут такие… да ещё умницы.

Они выходили из кабинетов: кто по своим надобностям в туалет – и он (мысленно) желал им облегченьица; кто-то со сковородками, с подносами, на которых стояла посуда, бывшая в употреблении – и он желал им приятного аппетита.

В большом и прохладном коридоре стоял домашний дух, со знакомым приятным запахом, который содержал в себе ароматы жареной картошки, лучка, душистого хлеба и мягкие ароматы духов.

Домашний компот! – смеялся он про себя. У него, когда дочери жили с ними, каждый день в квартире стоял такой запах.

Ему не тяжко было сидеть остаток обеденного перерыва в прохладном коридоре. Правда, немного подсасывало у самого в желудке, неплохо бы перекусить, и было волнительно. И волнение это он понимал отчего, поэтому с душой наполненной благородного порыва, ласково поглядывал на людей, перемещающихся по коридору.

Стали подходить посетители, и Павел Павлович на всякий случай сказался первым. Хотя и предполагал, что его вызовут без всякой очереди. С важными вопросами людей не задерживают в коридорах. А раз его вызвали, чуть ли не повесткой, а про себя он это письмо так и представлял, то ему тут засидеться не дадут. Но на всякий случай «застолбился». Скорее, подсознательно, поскольку у нас без очередей нигде не обходится.

Очередь, действительно, не понадобилась. Его первым выкликнула какая-то пигалица, девочка. Едва приоткрыв двустворчатую дверь, спросила тонким голоском, как чирикнула:

– Шилин здесь?

Павел Павлович подскочил.

– Я тут!

– Зайдите.

Кабинет оказался большим, столы в нём были по всему периметру – штук шесть, и в центре – свободная площадка. Лобное место. На него и выкатился Павел Павлович, переминая в руке белую хлопчатобумажную кепочку, стянутую с головы.

Не зная к кому обратиться, девочка села сразу же за дверью, он растерянно обвёл глазами столы. Сидевшие за ними женщины были погружены в работу, шелестели бумажками и, казалось, не замечали посетителя.

– Я, это, Шилин… Вот, это, повестка… – Павел Павлович показал листочек, слегка приподняв его и поводя им из стороны в сторону.

– Мы так и поняли, – сказала женщина, сидевшая слева, и голос её примагнитил посетителя к месту. Отчего-то он показался уж больно строгим. – Давайте документы.

Павел Павлович выдернул из кармана пиджака паспорт и трудовую книжку, подал женщине. Лицо женщины было с тонкими чертами, стрижка «карэ», как у его старшей дочери. Пальчики длинные с покрашенными малиновой краской нокоточками. Привлекательная бабёнка, отметил он.

– Так вот, гражданин Шилин, – заговорила женщина, просматривая документы и сравнивая их данные с записями на листе в подшивке. – Мы вас вызвали, чтобы сообщить вам, что с первого числа текущего месяца, решением комиссии при исполкоме районного совета, вам прекращена выплата пенсионного обеспечение.

– К… как это?..

– Вот справка, – ткнула пальцем, как указкой, в лист с печатями, – выданная отделом кадров вашего предприятия, в которой указывается, что Шилин Павел Павлович был направлен на пенсию ошибочно.

Шилину показалось, что грудь его, до этого широкая и гордая, вдруг сузилась, и её как будто бы притянулась к лопаткам, дышать стало нечем. В голове зазвенели колокольчики, и невольно захотелось перекреститься.

О, Господи Иисуси!

– Да вы что? Тттоваррищистка!.. То есть э-э, товарищ женщина. Я же не для этого вам пис-сал, елки-моталки. Вы, наверное, не поняли моё письмо?

Женщина улыбнулась, то ли на его заикание, то ли на бестолковость посетителя.

– Да, у нас есть ваше письмо. Мы с ним ознакомились и обратились на ваше предприятие, и получили обстоятельный ответ. На основании которого, мы не можем продолжать вам выплату пенсии.

«Подгузник! Он крутил год! Он и тут достал! Ох, одиозная скотина!» – пронеслось в голове Шилина.

– А за то, что предприятие вас раньше срока направило на пенсию, ему будет произведён начёт, и все выплаты, что государство в результате этой ошибки вынуждено было вам начислять, предприятие будет погашать в установленном порядке.

«Вот ни себе хрена!.. Это ж… Нет, я ж не об этом просил! Нет, они, чем тут занимаются?!.» – Павел Павлович приходил в себя от растерянности.

– Гражданочка, вы же ни хрена не поняли! Я об чём вам писал? Чтоб вы мне помогли разобраться, чтоб они над людями не издевались. А вы?..

Гражданочка была лет тридцати и, по мнению Павла Павловича, молода, и потому, наверное, не могла понять сути вопроса. И, ища как бы понимания со стороны, он стал оглядываться на женщин, на него смотрящих. Но взгляды их тоже были какими-то не такими, не сочувствующими, а, наоборот, скорее насмешливыми, ироничными, ему даже показались хитрыми, и от этих взглядов стало даже неудобно стоять на «лобном» месте.

«Да они, однако, все здесь спелись! – догадался Павел Павлович. – Татарков и здесь всех охмурил!»

– Нет, бабоньки, так дело не пойдёт! – елки-моталки.

Он затоптался, словно ему стало припекать пятки. И твердо заявил:

– Я это так не оставлю!

– Видите ли, муж-чина… мы не занимаемся выяснением ваших отношений, ваших претензий с предприятием.

– А на кой вы тогда тут?

– А на той, чтобы подобные нарушения выявлять.

– Ха! – выявили, елки-моталки. У меня, за мои почти пятьдесят семь лет, только общего стажа почти сорок пять. В войну ещё начал работать, пацаном. В цехе «муки» двадцать пять лет. И всё на шаровых мельницах. Чё, думаете, шутка что ли?

– Да, но у вас нет этого в трудовой книжке, – красотка приподняла от бумаг его трудовую книжку и стала перелистывать странички. – У вас записано, что вы являлись – в начале – мельником-кочегаром. А потом – машинистом помольного оборудования. А эти специальности не подпадают под вредности списка номер два. Вы не относитесь и к агломерации, обогащению³.

Павел Павлович никогда не слышал о подобных производствах (агломерация и обогащение), и отнёс замечание женщины на свой счёт, обидный.

– Был я, барышня, машинистом шаровых мельниц, и только. И нагломерацией и обогащением никогда не занимался. Честно работал и сейчас не наглею, своё требую.

– Но мы же не можем верить вам на слово. Выясняйте, почему вам в трудовой книжке такую запись сделали? Вас что, не вызывают в отдел кадров для сверки записей в трудовых книжках?

– Что вы! У нас же, секретное предприятие?.. Да ни в жизть! – ёлки-моталки.

– Хм, – усмехнулась женщина, губки слегка подкрашенные дёрнулись в кривой усмешке. («Нет, она точно с Татарковым кадрит!») – Если ваше предприятие относится к среднему машиностроению, это не значит, что отдел кадров под строгим запретом. Определенную работу он обязан проводить. Поэтому обратитесь в него за разъяснениями.

– У ково? У Подгузника! У этой одиозной личности?.. Да я… Но, я узнаю!

– Ну, вот и, пожалуйста.

Шилин почти выхватил из рук женщины документы и энергично запихнул их в карман пиджака. Волна возмущения его переполнила настолько, что будь перед ним сейчас мужик, он, наверное, заехал бы ему в лоб кулаком. Тут же от возмущения прорычал:

– Такие красивые… Вы как сюда попали?.. По блату! Через што?..

И выскочил из кабинета.

Заряженный на действие, полный энтузиазма, Павел Павлович не шёл, а почти бежал по райцентру на автостанцию. И всё время, пока ожидал рейсовый автобус, и пока ехал домой, в посёлок, не находил себе места.

«Ну, нет! Не-ет! Это вам не пройдёт! – ёлки-моталки. Сейчас с Крючком обмозгуем это дело. Он парень… Он парень с головой, он умеет. Он!..» – Павел Павлович потрясал кулаком, в которой мял кепочку.

19

Приехав в республику Татарково, Павел Павлович прямо с автобуса поспешил в управление комбината.

Посёлок, местным населением и в шутку и всерьёз, был когда-то переименован в Республику. В его создании и становлении было некогда грозное полувоенное ведомство – Министерство Среднего машиностроение (позже – правопреемником стало Министерство Атомного машиностроения, но посёлки, подобные Республики Татарково, в новую структуру не вошли). Следовательно, предприятие являлось градообразующим, и всё, что находилось на его территории, являлось собственностью ведомства и засекреченным – документы, производства, деятельность всех и каждого. И даже, наверное, на известняковую пыль налагалось табу, если бы её частички можно было выловить из воздуха. Нет, аппараты пылеуловители имелись, но их улавливающая способность была не столь избирательной, нежели способность Особого Отдела в структуре Отдела Кадров предприятия.

И, находясь под крышей Средмаша, данный производственный объект оказывался неподконтрольным местным органам власти, Советам районного и областного значения, а то и Союза. И тут многое чего оставалось сокрыто мраком, то есть тайной. И порой некомпетентность одного сказывалась на другом, а то и на десятках людей. Как пример – заполнение трудовых книжек инспекторами ОК (отдела кадров).

Подгузник был на месте. И, увидев Шилина у себя в кабинете, ехидно усмехнулся.

Шилин пока ехал в автобусе, пока шёл в Управление комбината кипел от негодования. Тут ухмылка Подгузина, как меткий выстрел, вдруг сбила с него спесь, и надломил упругий стержень, что нагрелся в нём, как дамасская сталь в горне. И что-то противное завибрировало под горлом. Вместо того чтобы, как хотелось, обрушить на начальника ОК громы и молнии, а может и въехать ему по одиозной физиономии, вдруг сказал, едва не мямля:

– Здрасте… Андрей Андроныч, вы, это, как это?.. Вы ж меня, это, без ножа зарезали…

– Дурак ты, Шилин. Обнаглел, вот и одурел. А такими дураками, только в карьере бут долбить. Вот туда и отправляйся. Ты что же думаешь, тебе пенсию просто так дали?

– Да она мне по вредности положена!

– Кем это положена?.. И положенных ты знаешь что делают? Нет у тебя вредности, понял? И не было.

– А как же у Федьки Борисова?

– У него была. А у тебя нет.

Шилин почувствовал, что к нему начало приходить самообладание, стал выравниваться голос.

– Это вы тут чего-то наколбасили, – заявил он, – не то в трудовую книжку мне вписали. У вас, где глаза были? Почему нас на сверку в кадры не вызывали?

– Хм! Много чести будет. Ты забыл, к какому мы ведомству относимся? – Подгузин многозначительно возвёл пальцем к потолку. – Вот то-то.

– То-то… – передразнил Шилин. – Засекретились, а теперь за вас страдай.

– От дурости ты страдаешь, своей дурости. Понял? Директор на свой риск тебя уважил, чем-то ты его достал. Отправил его на пенсию. А он? Захотел немножко поднажиться, да? – за счёт предприятия? Обогатиться? Не вышло!

– Справедливости я хотел добиться, а не обогатиться. Мне чужого не надо, но и моё верните.

– Добился? Вернул? Вот и бегай. Тебе сейчас делать не хрен.

На Шилина вновь накатила волна возмущения.

– И добьюсь! Восстановите меня на пенсии.

– Давай, давай. Скорее крякнешь, чем добьёшься.

– Да-а! Вот даже как? Ну… Ну, Андрей… Андроныч …Ох… – хотел сказать: «…Ну, Подгузник, одиозная же ты личность!» – но сдержался из последних сил, а что-либо ещё добавить, не нашёлся.

Резко развернулся и выбежал из кабинета.

На улице дважды набрасывал на голову кепочку, и дважды та отчего-то не угадывала на лысину, соскальзывала.

– Я вам покажу – нагломерацию и обогащение! Я вам… Вы ещё пожалеете, что со мной связались…

Шилин был твердо убеждён, что, как рабочий шаровых мельниц и как рабочий дробильно-сортировочного завода, он должен идти на пенсию по вредности. На подобных производствах, такие работники уходят на пенсию по второму списку. Но почему с ним такая не справедливость? – никак не мог понять.

Путь его лежал к Геннадию Крючкову. На счастье, застал того дома.

20

Гена внимательно выслушал Шилина, и как человек сострадательный и понимающий, нашёл в действия ОК предприятия беспечность и несправедливость: вначале человека отправить на пенсию, а потом отказать в ней?..

Злость пробирала Павла Павловича до самых мозгов костей, заставляла действовать, суетиться. И в то же время он испытывал позднее раскаяние – ну, вот кто его дёрнул писать ходатайство? Какого рожна? Ха! Нашёл управу! – на самого себя…

– Что мне теперь делать? – спрашивал он у Гены, злясь и на него, но ещё не выражал этого открыто. – Опять к Татаркову проситься на работу?

– Может и к нему. Он же тебя не по тридцать третей статье⁴ уволил.

– Но я же им там такую бучу отчебучил!

– Ну и что? – пожал плечами Гена. – Может и простит. Ты же не со зла, по глупости. Скажешь, что погорячился, мол. А мы, тем временем, обратимся в Министерство Социального обеспечения за разъяснениями.

– Но ты, когда писали первое заявление в собес, говорил, что они должны были мне компенсировать задержку за пенсию.

– Говорил, – несколько смутившись, признался Гена.

– А чё на деле?

– Но я ж не думал, что так получится. Да и ты сам заставлял.

– Я! Так ты-то об чём думал?

– Я?.. Как тебе помочь.

– Помочь? Спасибо! Помог он! Думать надо было, что делаешь, а не меня слушать. Мало ли что я напридумываю. Ты-то должен был сразу сообразить, раз такой грамотный.

– Ха! Я что, пророк?

– А какого хрена берёшься писать? Ничего не понимает, а чего-то писать берётся, пис-сака?

Геннадий Крючков онемел.

– Тоже мне, писарь! – продолжал срывать своё негодование Павел Павлович на Крючкове. – Писарь, олух царя небесного, ха! Бери бумагу и пиши новую жалобу. Да такую, чтобы она сработала.

Гена начал краснеть от возмущения.

– Писать?..

– Писать! Пиши, куда хочешь! Но, чтобы меня вернули на пенсию. Не то сам мне платить будешь пенсионную ставку.

– Я? Вот ничего себе! – удивился ещё больше Гена, и заерзал в кресле. – Ему хочешь помочь, ему сочиняешь письма, а он – моим же салом и мне по мусалам.

Крючков приподнялся и надвинулся на Шилина.

– А вот этого не хочешь? – Крючков выставил перед ходатаем кулак, сквозь пальцы которого шевелился большой палец.

Павел Павлович отдёрнулся назад от неожиданности, и вспотел, то ли от схлынувшего тотчас с него возбуждения, то ли от Гениного сюрприза, который ещё немного и может вышибить из глаз искры.

Шилин опомнился, осел на стул с другой стороны журнального столика, моргая глазами и тряся подбородком.

Затем заговорил незлобиво, вытирая лысину кепочкой.

– Ладно, Гена, ладно. За первое письмо я тебя, так и быть, прощаю. Давай другое писать.

Но Гена закусил «удила».

– Не буду!

– Как не будешь? Я что теперь по твоей милости пропадать должен?

– Сказал, не буду, и баста!

– Нет, ты что, не понимаешь в каком я положении? Меня же мои овечки засмеют.

– Какой баран, такие и овечки.

Вид Шилина был растерянный, подавленный. А резкие переходы его из одного состояния – от воинственного до уничижительного, – обезоруживали своей простотой вариаций.

У Гены злость отхлынула. Он усмехнулся, отводя от собеседника взгляд.

Почувствовав перемену в Гене, Павел Павлович приоживился.

– Ну, ладно, Гена. Погорячился я. Ты ж должен меня понять, али как? – должен. Ты ведь человек с понятием, иначе бы я к тебе не пришёл. Нашёл бы кого другого. Но я к тебе пришёл. Ты душа человек, и писарь хороший. Давай писать новую жалобу, а?

– Чтоб ты меня потом ещё раз отлаял?

– Но ведь не изодрал в клочья, живой.

Гена покряхтел, повздыхал, поводил белёсыми бровями вверх-вниз и откинулся на спинку кресла. Несмотря на злость, ему всё-таки жалко было Шилина.

– Ладно, только, чур, без наездов. Сам с собой потом матерись, или со своими козлами, а я не причём. Договорились?

– Договорились, – облегченно вздохнул Павел Павлович, обтирая лицо и лысину кепкой. И с досадой произнес: – И почему со мной такие заморочки? Федя Борисов ушёл, а меня в рожки взяли.

Крючков невольно глянул на его худую шею, как бы прикидывая её размер, под какой рожковый ключ она подошла бы.

Гена подумал и ответил:

– По двум причинам. – Шилин поднял на него глаза. – Первая – оттого, что наш цех «муки» не входит в структуру ДСЗ.

– Как не входит? Мы ж на одной площадке с ним… и я с него начинал работать.

– Это на деле, а по документам? В трудовой книжке этого нет. Смотри что записано: ТПКа – тире – цех «муки». Как это понять? Может это мукомольный цех, по помолу пшеничной муки, а может овса? А должно так быть: ТПК – ДСЗ – ц. Муки. То есть Татарковский производственный комбинат, тире, дробильно-сортировочный завод, тире, цех известняковой Муки. Что означает одну технологическую цепочку по одному ископаемому минералу, или известняковому камню. Это – раз. И далее – машинист помольного оборудования. Что это? То есть – у тебя стоит неверная запись в трудовой книжке относительно твоей профессии. Должно быть – машинист шаровых мельниц. Это – два. И агломерация, и обогащение тут не причём. Они от другой статьи. Ну и третья…

– Какая третья?

– А третью тебе Подгузник объяснил, – усмехнулся Гена.

Павел Павлович взбросил на Крючкова взгляд, в котором промелькнули искры, но заводиться не стал. В нём уже злость и негодование как будто обволокло чем-то эластичным и тугим, как нарыв, как чирей кожею, в которую только ткни, брызнет дурью.

И Шилин мысленно удрученно согласился: «Дурак! Конечно, дурак. Эх, забодай меня козёл, ёлки-моталки!..»

Гена спросил:

– Фёдор Борисов, где работал до перехода к нам на «муку»?

– На Пятовском карьере. У нас только четыре или пять лет отработал до пенсии.

– Так, видимо, там он эту вредность и отработал на шаровых мельницах. Там отдел кадров книжку ему заполнил правильно. И проблем не стало. Подошёл срок, и, пожалуйста, – заслуженный отдых по второму списку. А наш ОКа засекретился до того, что забыл или знать не знает о прописных истинах. Ему такие тонкости ни к чему.

– Ну, Подгузник! Ему не в кадрах сидеть, а бут в карьере долбить. Одиозная скотина. Вот что теперь делать? – Павел Павлович закачал головой из стороны в сторону.

Помолчали.

– Ну что, куда писать? – спросил Гена, переходя к делу.

– Да в облсовпроф, наверное…

Гена хмыкнул.

– Да ни хрена он тут не поможет. Он не нашего ведомства.

– А куда тогда?

Гена пожал плечами.

– Не знаю. Подумать надо…

«Думать, думать… как эти думки достали, – с досадой накинул на лысину кепочку Павел Павлович. – Нашёл управу… Егорий как чувствовал. Вот тебе и подарочек к Первому Мая!».

21

За две недели до Первого мая в Горный цех приехал на «Уазике» Генеральный директор комбината Татарков Родион Александрович, выдернув из управления Дончака, цеха начальника.

Машина остановилась у недостроенного перешейка дороги, где директор ещё за неделю до этого сам приказал остановить работы по отсыпке дороги.

Тогда Татарков, выйдя из машины и заведя руки за спину, под полы коричневого костюма, стал прохаживаться вдоль машины, вперив взгляд перед собой. Глубокие мысли буравили его чело, и они отражались извилистыми морщинами на лбу. Молчал.

Подняв глаза и глядя куда-то за плечо Дончака вдаль, вдруг спросил:

– Слушай, Дончак, у тебя ум есть?

– …? – Дончак не нашёлся что ответить, пожал плечами.

– Я тебя спрашиваю: у тебя ум есть? – назидательно повторил свой вопрос Татарков.

– Да как вам сказать? Порой, кажется, есть. А порой – нет. Смотря по обстоятельствам.

– Ну-ну. Оно и видно. От вас никакой инициативы. Всё им преподнеси, разжуй, растолкуй. Никакого понятия у самих. Раздолбаи. – Вздохнул.

– Ты когда дорогу отсыпать будешь? – спросил Татарков, измерив начальника цеха взглядом.

– Дык!.. Так вы же запретили!..

– Нет, он меня не понял. Я что тебе запретил?.. Я тебя спрашиваю: я тебе что запретил?.. – сам же ответил. – Са-мо-де-я-тель-ность. Ты понял? – Дончак тряхнул головой. – Так я тебя спрашиваю: ты, когда будешь отсыпать дорогу?

– Как прикажите!

– Ха, понял. Так вот, приказываю: отсыпать дорогу! И каждый день мне докладывать, минуя Пьянцова (директора ДСЗ). Понял?

– Так точно, Родион Саныч!

– И чтоб дорога мне была к праздникам!

Родин Саныч, не прощаясь, сел в машину, и машина ушла.

…После весенней распутицы и дождей наконец-то установилось погожая погода. В карьере подсохло.

Радуясь погожим дням, начальник горного цеха Дончак Николай Митрофанович приступил к осуществлению задуманного проекта: прокинуть от третьего уступа дорогу, сокращающую путь БЕЛАЗам втрое. Здесь уменьшались бы энергозатраты, расход горюче-смазочных материалов, время и, что самое главное, – сбережение горюче-смазочных материалов, машин, которые и без того давно отмотали свой моторесурс и работают, можно сказать, на чистом энтузиазме водителей и слесарей. И подарок к Первому Мая. Забьем в соцобязательства отдельным пунктом – чем не подарок к Празднику!

Дорога, перешеек, всего-то сто двадцать метров, его начальник горного цеха задумал прокинуть ещё зимой, но зима – не лето. А сейчас самое время, в карьере просохло. А то машины все баллоны поободрали о бут, которым умащивали в карьере дороги. Генеральный директор постоянно тычет в глаза на планерках.

– Раздолбаи, на вас колёс не напасёшься, как на огне. Ни хрена не думаете! Думать надо…

Теперь, когда дорога будет, начальника цеха не в чем будет упрекнуть. Наоборот, за инициативу и бережливость отметит. Дончак наполнился воздухом, словно готовился принять на свою гордую грудь медаль. Все мы не без тщеславия…

С первых дней апреля начали отсыпать перешеек. Из отходов от буровзрывных работ и немного от ЦПД – цеха первичного дробления. Вбухали не один десяток БЕЛАЗов самосвалов и прогнали не раз бульдозер. Ещё недельку, и дорога будет готова. Тогда уменьшатся простои ДСЗ – дробильно-сортировочного завода, которому горный цех добывает известняковый камень.

В семь утра Николай Митрофанович уже был в цеху, приехал вместе с рабочими первым автобусом. Принял доклад мастера ночной смены, ознакомился с рапортами предыдущих смен, принял двоих рабочих по личным вопросам и, переговорив по телефону с директором автопредприятия, направился в карьер пешком, – сменные «БЕЛАЗы» ещё не подошли, на которых можно было бы съехать в разработки. Да и пешком лучше, всё осмотришь, всё приметишь.

Кстати, Амбиков кричит, ругается:

– Машины уже без резины остались. Дороги, – кричит по телефону и на планерках, – делай!..

Делаем, за один день что ли? Подожди недельку, да даже дня три-четыре и будет тебе дорога. И так на свой страх и риск затеял прокладку. Дело нужное. Но, как говорится, у нас, как и везде, всякая благая инициатива наказуема.

«За ночь ещё на дорогу отсева от ЦПД подсыпали, бута – Николай Митрофанович подсчитывал кучи, спускаясь по дороге вниз. – Сейчас бульдозерист сменится и разровняет, спланирует дорогу. За день ещё подсыплем. И будет к празднику подарок», – размышлял он.

В основном дорога отсыпается во время простоев завода, когда тот останавливается по каким-либо своим техническим причинам, из-за поломок – завод на ладан дышит, тоже нет денег на его реконструкцию. Или из-за отсутствия БЕЛАЗов, КрАЗов, – тоже сыпятся. Да мало ли что у них там не так?

Загудели электрические экскаваторы. В карьер въехали два самосвала. За этими машинами подойдут ещё два «БЕЛАЗа», пара тройка «КраЗов» – и процесс начнётся. Первые полтора-два часа бесперебойные перевозки – работа на задел, на обеспечение полуфабрикатом ЦПД и ДСЗ.

В девять тридцать возле управления цеха (одноэтажного кирпичного красного здания, где находились и бытовые помещения горняков) остановилась машина Генерального директора Татаркова. Он вышел из «Уазика» и направился по дорожке из бетонных плит, по краям окаймленной ажурной вязью из толстого металлического прута. Вошёл в управление.

Кабинет начальника цеха был закрыт. Никого, все, видимо, на рабочих местах: кто в карьере, кто в мехмастерских, кто на ЦПД. Директор вышел из здания и как будто бы был недоволен.

Где носит этого?..

Родион Александрович задумчивым взглядом обвёл панораму прилегающей территории. Из ЦПД доносился грохот, хруст камня, стук грохотов. У мастерских сверкала электросварка.

– Поехали в карьер, – приказал водителю, садясь в машину.

Из всех производств, цехов и заводов, карьер всегда был для Генерального директора объектом повышенного внимания. Судьбоносное подразделение. От него зависит работа ДСЗ, выпуск щебня, прибыля́. А они-то как раз и начали снижаться. Нужны были какие-то мероприятия, чтобы поправить положение.

«Вот именно какие-то? Тут думать надо. Поэтому надо определяться на месте… – размышлял Татарков. – Не то эти раздолбаи (директора заводов, начальники цехов и иже с ними) не мычат, не телятся…»

С этой целью он и приехал: осмотреться, принять решение.

Навстречу из карьера поднимался груженный «БЕЛАЗ». Он шёл тяжело, меланхолично покачиваясь на неровностях. Маленький «Уазик» прибился к обочине, и они разошлись, как черепаха и муравей.

С высоты контура карьер представился огромной пригоршней. Внизу работали, как игрушечные, экскаваторы, бульдозеры, самосвалы. По мере спуска, ладонь, казалось, сжималась, её борта поднимались, отчетливее прорисовывались уступы, дороги и отводы, как морщины.

Ещё издали Татарков заметил работающий на отводе бульдозер, который равнял недостроенный участок дороги. Прокладывают новую! Это же во сколько они путь сократят?.. Кажется, Дончак не такой уж и раздолбай. Только это, как же это? Э-э, нет, у нас так дела не делаются…

Дончак руководил работами по планировке.

Завидев спускающуюся в карьер легковую машину, начальника цеха окрикнул электрик. Хотел предупредить того о приближающейся опасности, но за гулом дизелей бульдозера Дончак не расслышал окрика. Пришлось электрику расстояние между ними сокращать скачками.

– Митрофаныч, генеральный нарисовался! – запыхавшись, сообщил он.

Дончак обернулся.

Генеральный директор остановился на основной дороге. Выйдя из машины и заложив руки за спину, разглядывал карьер. Примечал всё, что появилось в нём нового или чего не появилось, но желательно было бы, чтобы появилось. А появился новый участок дороги. Это, хорошо.

Вниз, навстречу начальнику цеха, спускаться не стал. До конца перешейка было метров двадцать. Начальник сам спешил к нему по камням и осыпям.

– Здравствуйте, Родион Александрович! – запыхавшись, но с некоторым подъёмом, выдохнул Дончак,

Татарков про себя заметил: эко, как разгорячился!..

Спросил, кивнув на приветствие:

– Ты чем тут занимаешься?

– Дорогу отсыпаем, Родион Саныч.

– Нет, я тебя спрашиваю: ты чем занимаешься?

– Так это… дорогу. Это же втрое короче. Экономия и выгода очевидны.

– Не-ет, он меня не понял. Я тебя спрашиваю: ты, чем тут занимаешься? – у Родиона Александровича брови сошлись у переносицы и, казалось, что они вот-вот выщелкнут бородавку между ними.

В глазах Дончака погас свет вдохновения, и промелькнула растерянность: что тут не понятного?.. Гордая грудь его опала.

– Дорогой занимаюсь, Родион Александрович… – сказал он, отводя тоскливый взгляд в сторону недостроенного участка. На его сухощавом лице набухли желваки.

– Кто приказал?

– Никто… сам.

Родион Александрович прошёл вниз по дороге метров пять. Остановился. Остановился и, шедший за ним, начальник цеха.

– Прекратить!

– Не понял, Родион Саныч…

– Поймёшь, когда я тебя выгоню! – Родион Саныч решительно дернул головой и вернулся к машине. Сел в неё, и уехал.

Дончак в смятении долго, до полного исчезновения «УАЗика» за контур карьера, смотрел машине вслед. Потом потоптался на одном месте, словно отдирал от дороги прилипшие к ней подошвы резиновых сапог, и вяло стал спускаться с насыпи.

Выходя на новую дорогу, показал бульдозеристу руками крест: шабаш! Отстроились…

Бульдозерист приглушил дизели.

– Что, Митрофаныч? – спросил он, высунувшись из кабины. Парень лет тридцати, мощный комплекции, отчего казалось, что только такой силе подвластен этот огромный механизм.

– Гони на вскрышу! Хватит, отработали! – потёр шею Дончак.

Бульдозерист, не веря услышанному, заморгал от удивления голубыми глазами, потом сплюнул, выругался, перекрыв гул дизелей матом, и задвигал рычагами. Вначале поднялась лопата, затем бульдозер резко развернулся на одном месте и, рявкнув, словно повторил негодование своего хозяина, загрохотал по только что спланированной им дороге прочь.

Николай Митрофанович какое-то время ещё потоптался на каменном аппендиците, попожимал плечами, покряхтел и тоже пошёл вслед за трактором.

Потом зачастили дожди. Потом стояли прекрасные дни, погода выдалась, словно в насмешку. На торчащий каменный выступ смотрели вначале с сожалением, но смирились: плетью обуха не перешибешь, – посмеивались, но никто не проявлял инициативы по его достройки. Ни сам Митрофанович, ни его заместитель, ни сменные мастера. На кой нужно, пистон получать?..

Лишь директор АТПр Амбиков не унимался, матерился, дороги требовал, и обещал, что, мол, будите сами, на своём горбу, породу из карьера вытаскивать…

«Шуми, шуми. Татаркова на тебя натравим, живо матюгальник запаяет». – Дончак скептически хмыкал себе под нос, и уходил от разговора с Амбиковым.

Вспомнил генерального, и он, тут как тут, явился и даже не запылился, по утренней зорьке, вслед за первым рабочим автобусом, приехал.

На этот раз Дончака застал в кабинете, тот сидел, перебирал какие-то бумажки.

Поднял начальника цеха вопросом. И, как видно, опять был чем-то недоволен.

– Дончак, ты, почему здесь?

– Здрасте… А где мне быть?

– Где?.. А ну пошли!