Дома Юрка весь вечер не выходил из комнаты, где жил со своей старшей сестрой (сестра училась во вторую смену и ещё не вернулась из школы). Даже когда мама позвала ужинать, он вышел не сразу.

Подойдя к двери кухни, остановился у косяка.

– Ну, что стоишь? – спросила мама. – Проходи к столу.

Юра медлил. Папа вопросительно поднял на него глаза, – сын перебирал пальцами, сосредоточенно глядя на руки. Таким он бывает в тех случаях, когда чем-то очень-очень озабочен или что-нибудь напроказничал. Тогда папа настораживался и спрашивал:

– Что-нибудь случилось, сын?

Юра не умел хитрить, обычно молчал. По глазам всегда можно было угадать: что с ним. Если он набедокурил, то они не блестели той живостью, какая обычно в них светится. Если какая-нибудь драма, то они становятся грустными и влажными.

– Так что же случилось, сынок? – спросил папа, прихлебывая из тарелки суп. – Тебя кто-нибудь обидел?

Юра отрицательно покрутил головой, глаза его слезились.

– Мама, папа… пожените меня на Светланке!

Папа поперхнулся и выронил ложку. Мама, произнеся: – Господи! – осела с тарелкой в руках, в которую хотела налить Юре суп. Родители смотрели на сына – перед ними стоял жених метр ростом, если на него надеть шапку. Он что, шутит?.. Но мальчик не шутил.

– Я хочу пожениться на Светланке! И как можно скорее, – заявил он. И добавил: – Срочно, и завтра же!

– Даже так… – папа вытер губы салфеткой и отклонился на спинку стула. – Та-ак. Ну что же, присаживайся, поговорим. Вопрос нешуточный, обсудить надо.

Юрка прошёл к столу. Лицо его покраснело, но глаза по-прежнему были серьёзными, губы поджаты. По всему было видно, что мальчик настроен решительно.

– Рассказывай, что же это за необходимость такая, что срочно заставляет тебя жениться?

А произошло следующее.

В детском саду наступил торжественный момент – выпуск старшей группы. Все: и заведующая, и воспитатели, и сами виновники торжества – радовались этому событию, готовились к нему. У всех было приподнятое, праздничное настроение. Слышались смех, песни, возбужденные разговоры и, конечно же, было немножко грустно – как и всегда при расставании. И лишь у двух молодых людей настроения не было совсем. Им, наоборот, хотелось куда-нибудь уединиться и там поплакать.

А утро вообще началось с досадной размолвки.

Встретились, как всегда, у ворот садика, где Юра поджидал девочку.

Света заявила:

– А я буду учиться в новой школе. Вчера к нам учительница приходила. Записала меня в первый «А» класс. Вот!

«Вот» сказала так, как будто была рада и новой школе и наступившей разлуке. Юрка внезапно всхлипнул от обиды и убежал.

Света, ничего не понимая, пожала плечами. И не стала догонять.

«Ага, вот она как! – обиженно восклицал он. – Подумаешь, новая школа, первый „А“! Воображала». – И почти до самого обеда не подходил к девочке.

Но Светланка сама подошла к нему.

– Юр, ты что, обиделся, да?

Конечно же, он обрадовался ей, только виду показывать не стал. Из последних сил сдерживался, чтобы не заулыбаться. И молчал.

– Ну, Юр, завтра у нас последний день, – сказала Света, голос у неё был ласковый, просительный. – Ну, давай хоть сегодня и завтра маленько подружим, а?

У Светланки глаза чёрные, брови изогнуты волной, как у Юриной мамы. Она вся в кудряшках, и косички у неё с бантиками. Она была бы, наверное, самой красивой куклой, если бы её сделали на заводе и продавали бы в магазине. Таких девочек сразу бы раскупили все мальчишки. Но она такая одна.

У Юрки сердце отходчивое, и, когда Светланка предложила «сегодня и завтра маленько подружить», – тут он уже улыбнулся, и вторую половину дня они не расставались.

Но радость была недолгой. Под вечер они опять загрустили. Та тревога, что томила их последние дни, вновь вернулась к ним. Ведь это же последний день! Завтра утренник и – всё!..

– Юр, ты будешь ко мне приходить? – спросила девочка и, подбадривая, добавила: – Ты не бойся, мои родители тебя не будут прогонять. Они же знают, что ты мой дружок. Мама тебя даже называет моим женишком, – она засмеялась.

– Ладно, – согласился он. И вдруг спросил: – Свет, а в школе ты будешь с кем-нибудь дружить?

– Не знаю, – пожала она плечиками, – наверно. Я же в садике с тобой дружила, значит, и в школе у меня должен быть дружок. Ведь тебя там не будет.

У Юры от такого признания совсем испортилось настроение. Он нахмурился.

– И вовсе тебе не обязательно там заводить нового дружка. Я буду твоим дружком!

– Как?! – удивилась девочка.

– А я… Я… А мы поженимся! – выпалил он.

– О-ой!..

– Да! Тогда ты перейдёшь к нам жить. Когда люди женятся, они что делают?.. Живут вместе. И мы тогда будем жить вместе. В одну школу ходить будем, вместе уроки учить. – И спросил: – Ты будешь со мной жениться?

Света смотрела на него во все глаза – как интересно…

– А на-ас поженят? Нам разрешат?.. – спросила она, заикаясь от волнения.

Юрка был в некотором замешательстве. Но от даденного слова не отступил.

– По-оженят! – категорически заявил он.

Девочку уговаривать не пришлось.

– К-конечно! – тряхнув кудряшками, согласилась она.

На душе у них стало веселее.

Вечером за Светой пришла мама. Она поздоровалась с Юрой и, взъерошив ему русые волосы, спросила:

– Как дела, дружок? Как настроение? – и увела с собой дочь.

Юра стоял возле ворот детсада и долго провожал подружку взглядом. Светланка дважды оборачивалась и махала ему рукой.

Их дружба началась давно. Так давно, что он уже и не припомнит когда. Казалось, что они и родились вместе, только не понятно, почему у них родители разные? И почему живут в разных семьях? Но к этому они как-то попривыкли. Наверное, потому что знали – завтра встретятся. Встретятся и обрадуются друг другу. И будут говорить, говорить…

Теперь же никто так доверчиво не будет делиться с ним сокровенным. И ему теперь не с кем будет дружить и некого будет каждое утро ждать у ворот детсада.

Как-то (а произошло это в начале зимы) родители Светланки хотели перевести девочку в другой садик, по месту жительства, туда, где они получили новую квартиру. Светланка тогда расплакалась и сказала маме, что – никуда-никуда! – она не уйдёт от Юрки. Тогда переводите и его вместе с ней!.. И она настояла на своём. Родители решили водить дочь в старый садик до конца года. А год-то кончился!

Эх, и зачем им было переезжать в другой микрорайон?.. Юрка потерянным взглядом оглядел огромные коробки пятиэтажных домов, ребристые пестрые экраны балконов. Неужто из такого множества квартир не нашлось бы одной для них?.. Эх, и зачем они так быстро выросли?

Теперь Светланка будет учиться в другой школе. Будет дружить с другим мальчиком. И кто-то другой будет её провожать домой, как когда-то он, когда они жили в одном микрорайоне. Нет, какие всё-таки девчонки дружбанистые!

Юрка решительно направился домой. Не-ет, он не хочет, чтобы Светланка стала чьей-нибудь подружкой. Она его!

…И вот он сидит перед родителями взволнованный и решительный. И что бы они сейчас ни говорили, он будет стоять на своём. Другого выхода нет!

– Юра, а невеста согласна? – спросил папа.

– Согласна! – скороговоркой выпалил он, готовый, казалось, выбежать за дверь, где как будто бы поджидала ответ его маленькая подружка.

Папа едва сдержал улыбку, его насмешила поспешность сына.

– Жениться не напасть, как бы женатому не пропасть – так в народе говорят.

– Детсад завтра кончается! Светланку заберут. Она пойдёт в другую школу. И у неё там… у неё там будет другой дружок! Я хочу, чтобы мы учились в одной школе. Мы хотим вместе учиться. Пап, мам, разве не понятно?..

– Почему же, понятно. Значит, поэтому вы решили пожениться?

– Конечно! А для чего ещё?

Родители переглянулись, у мамы слезились глаза – они смеялись.

– Ну что же… Давай так сделаем, сынок, – сказал папа. – До утра дело терпит? – Юра неохотно кивнул. – Ну, вот и хорошо. А утро вечера мудренее. Мы с мамой подумаем, и ты подумай, хорошо? А то вот так вот, с бухты-барахты, такие дела нельзя решать. Да и потом, после женитьбы вам нужно выделять отдельную комнату, а куда же мы твою сестрёнку переселим? Не выгонять же её на улицу?

– Зачем её выгонять? Мы все втроём жить будем.

– А вдруг сестра не захочет? Тут, брат, не так-то всё просто. Так что, давай, отложим этот разговор. Хорошо? – отец положил руку на плечо сына, и привлёк к себе.

– Ладно. Только завтра чтоб решили! – неохотно согласился Юра.

На следующее утро они встретились. Выпускники были нарядные, весёлые – оживление царило вокруг. А Света была до того красивой, что, пожалуй, ни в одной сказке о такой девочке ещё не сказывали. Да и не расскажут.

Вся в белом, от банта до самых босоножек, и в кружавчиках – как настоящая принцесса или невеста.

– Свет, – сказал он, смущаясь её красоты. – Слышишь, мои папа и мама согласны…

– Чтоб мы поженились?!. – воскликнула она обрадовано. Видимо, её тоже волновал вопрос их дальнейшей жизни.

– Нет, – покрутил он головой и с сожалением сказал: – Они согласны, чтобы я тоже учился в твоей школе…

Девочка разочарованно дернула губками, но, похоже, не огорчилась, пережила такое сообщение. Махнула рукой.

– А, ладно, так тоже хорошо, – согласилась она. – Мы потом поженимся.

Она засмеялась, и Юрке стало легче. Он почувствовал себя таким счастливым, что от нахлынувших чувств не удержался и обнял свою подружку. Вернее, обхватил её руками вокруг туловища, как обручем, и притянул к себе. Девочка задохнулась и тонюсенько пропищала, как мышка.

Юрка испугался и разомкнул руки.

Светланка отклонилась от него, удивлённая и растерянная, – её первый раз обнял мальчик! Но почему так-то? Чуть пополам не сломал…

Юрка стоял смущённый и виноватый, и такой… такой… Светланке стало жалко его. И в то же время отчего-то было радостно смотреть на него. Она чуть-чуть приподнялась на цыпочки и коснулась губами пухлой щёки мальчика. Чмокнула так, как это делает мама, когда целует папу при встрече.

Юра смотрел на свою милую подружку и, сам не зная почему, хмурился.

Репетитор

Тамаре.

Вова сидел в детской комнате и, заучивая, бубнил:

– Однажды, в студёную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз…

Стихотворение «Мужичок с ноготок» Николая Алексеевича Некрасова ему плохо давалось, может оттого, что устал, притомился. Вначале письменные задания, теперь стихотворение. На улице уже вечер, а он, придя из школы, ещё не отходил от стола.

– …Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз.

На кухне, через коридор, мама и младшая сестрёнка Томочка занимались каждая своим делом. Мама готовила ужин, скоро должен прийти с работы папа. Томочка причёсывала куклу Алёнушку, заплетала ей косички и привязывала к ним бантики. Девочка, казалось, была безучастна к тому, что происходит в соседней комнате.

Мама наоборот, слышала сына и переживала за него. Она уже однажды подходила к нему и предлагала передохнуть: пойти на улицу – за окном давно уже слышатся голоса детей. Но мальчик отказался.

Теперь мама поглядывала в детскую и, вздыхая, говорила:

– Как много стали задавать уроков детям на дом.

Томочка соглашалась с мамой и тоже приговаривала:

– Нитё в коле не поняют. Тёха детик мутюют.

– Не говори уж, доченька. Ничего в школе не понимают, только детей мучают, – перевела мама то, что пыталась сказать дочь.

Томочка ещё не совсем хорошо могла говорить. Нет, она бы, возможно, и говорила хорошо, но в силу своей необычной сообразительности, девочка не успевала словами за своими мыслями – они почему-то быстрее проносились в голове, чем соскакивали на язык, оттого её ломаную речь мало кто понимал. Только мама. Да ещё Алёнка. Она молчаливо слушает и преданно смотрит голубыми глазами на свою воспитательницу. Правда, бывают случаи, когда Алёнка тоже куражится. Бывает непослушной. Тогда Томочка сердится и воспитывает её на своём тарабарском языке. Томочка сама не каприза и не любит куражливых, и потому строга к своей ляльке, может даже наказать её, поставить в угол. Бывает, строгой даже с Вовой, хотя он и старше. Но уж такой у неё характер, серьёзный.

– Господи, некогда ребёнку и отдохнуть, – вздохнула мама.

Томочка тоже вздыхает. Ей тоже жалко брата. И что он так долго учит? Тут запоминать-то нечего…

Девочка кладёт куклу на диванчик, накрывает простынкой и обращается к маме:

– Маматька, ти помотли за Лёкой, я подю Воке покоблю. Ляня?

Мама некоторое время смотрит на дочь, усваивая её речь, потом соглашается, улыбнувшись.

– Ладно, пойди, пособи Вове. А я посмотрю за твоей Алёнкой.

Вова заучивал:

– Откуда дровишки?.. Откуда дрова… дровишки? Из лесу вестимо. Отец, слышишь, рубит, а я отвожу…

Сестрёнка подходит к брату, встаёт напротив него у стола, который едва переросла, и, сведя брови к переносице, строго спрашивает:

– Вока, ти потиму не моесь запонить? Вот как нядя. Отьняди, в тюдёнюю тимнюю полю я… – и девочка без запинки прочитывает первое четверостишие стихотворения.

Вова смотрит на сосредоточенное личико сестрёнки, его глаза выражают удивление: «Однажды, в студёную зимнюю пору я из лесу вышел…» – неужто этакий гномик смог так быстро заучить четверостишие? Он бьётся без малого час, и если запомнил чего из стихотворения, так самую малость. А эта…

– Ти поня? – спрашивает девочка.

Вова машинально кивнул в знак согласия, дескать, да, понял. И тут же затряс отрицательно головой – ничего не понял. Что тут поймёшь: тя-тя, тю-тю, полю-голю…

Томочка всплеснула руками.

– Ню, какой ти непонятний! – и вновь стала пересказывать стихотворение, причем теперь уже всё, от начала и до конца.

До этого, вначале зимы, мама читала ей такое стихотворение из детской книжки. И Томочка запомнила текст с одного прочтения. Теперь же Вовино заучивание только напомнило ей его содержание.

У Вовы глаза полезли на лоб – ему бы такую память!

– Ти поня? – вновь спрашивает Томочка, переведя дух.

Брат, улыбаясь, пожал плечами: что тут можно было понять, сплошное тарам-барам.

– Ню, как ти не моесь понять? – её черные глазки, словно росой омытые смородиновые ягодки, смотрят на брата недоуменно. – Воть мотьли: тнег, – она показала ручонкой на сугроб снега за окном и на столе из книжки сделала наклонную плоскость, представляя её за воображаемую горку. На горку поставила ластик (стиральную резинку), а внизу под наклонной стороной книжки поставила точилку для карандашей.

– Етя ти, – показала на зелёную пластмассовую точилку, – а етя лётятка и мутитёк с нокотёк, – показала на резинку. – Поняль?

Вова кивнул в знак согласия – «это он, а это лошадка и мужичок с ноготок», – его стала забавлять эта игра.

А Томочка излагала стихами ею представляемую картину, ведя по книжке точилку.

Вова всё понимал. Понял, что где-то за горой в лесу отец мальчика рубит хворост, а мужичок с ноготок вывозит его домой. И что под горой стоит он, как автор, или ученик и смотрит на проиходящее, и пересказывает его.

– «Нё, мёкия! – кикунь манюкиня баком, тьванюль подь утьти и бытей тятягаль». Поняль, как нядя утить?

«Но, мертвая! – крикнул малюточка басам, рванул под уздцы и быстрей зашагал», – мысленно перевёл мальчик скороговорку сестры. Но на её вопрос, – понял ли он, как надо заучивать? – отрицательно покрутил головой.

– Нет, не понял. Повтори.

– Ню, мёкия! – кикунь манюкиня баком… – вновь прокартавила Томочка первое четверостишие. – Поня?

Вова пожал плечами.

Сестрёнка рассердилась.

– Ню-у, ти какой непоня-атний! Мотли, – девочка теперь уже взяла ластик и покатила его по «горке». – Тьванюль подь утьти и бытей тятягаль. («Рванул под уздцы и быстрей зашагал». )

Однако Вова не понимал. Ну, ничегошеньки. И почему он такой непонятливый? – хмурилась девочка. Он так никогда не научится запоминать, если не будет представлять себе то, что заучивает.

А Вову забавлял лепет сестрёнки, её удивительная память и та настойчивость, с которой она пытается его чему-то обучить.

Какая она забавная…

У Томочки из глаз готовы брызнуть слёзы. Ей вдруг показалось, что брат дразнит её и потому заставляет по нескольку раз повторять стихотворение. Тут ещё Вова откинулся на спинку стула, закинув ладони за голову, потянулся и, действительно, засмеялся. Может, это получилось не нарочно, от сладкого потягивания. Бывает же такое, потянешься, позевнёшь и потом от удовольствия улыбнёшься, а то и хохотнёшь. Однако девочку его поведение очень обидело и…

Она вдруг схватила ластик и кинула его в лицо брата.

На, тебе, просмешник!

Мальчик вскликнул: – Ой! – и закрыл лицо руками.

Наступило молчание.

Вова, бывало, тоже обижал сестру, не больно-то спускал обид. И, вполне возможно, что он сейчас ей поддаст. А рука у него такая горячая!

Но Томочка не сошла с места, не убежала. Стояла, насупившись, и виновато крутила пальчиком о стол.

Но долго молчать она не умела. Томочка придвинулась к брату и стала жалеть его.

– Вовотька, я нетяйня… Вовотька, я больте не будю…

Она прижималась к нему, и всё норовила дотянуться до его головы, до его рук и разомкнуть их. Ей казалось, что он плачет. Она так сильно обидела его, так ударила его, что ему теперь очень больно.

– Вовотька, не пать… я нетяйня… – говорила она, позабыв про свой испуг. И она, быть может, тоже заплакала, и даже, наверное, громко от жалости к брату. Но Вова вдруг приоткрыл лицо и произнёс:

– Ку-ку! – и засмеялся, почесывая лоб.

Томочка обрадовалась, запрыгала вокруг него, прихлопывая в ладоши, и они стали друг над другом смеяться.

У девочки глазки просохли, и она посерьёзнела, готовая приступить к продолжению занятий.

– Ню, Вока, давай утить дайше, – сказала она серьёзно.

«Давай учить дальше», – перевёл мальчик.

Однако брат запротестовал, изображая испуг:

– Э, не-ет, Томик, спасибо! Уже научила, – усмехнулся он, продолжая почесывать лоб. – Иди к мамке. Только резинку подними.

Девочка подняла с пола ластик, положила его на стол и убежала на кухню, довольная тем, что помогла брату и не получила от него подшлёпник за нанесённую ему обиду. Ну, а как ещё объяснять, если до него иначе не доходит?..

Мама, заметив приподнятое настроение дочери, спросила:

– Ну что, помогла братцу?

– Да, мамотька, – ответила девочка и занялась своей воспитанницей, Алёнкой.

Из детской вновь доносился бубнящий голос мальчика. Он читал стихотворение, но уже наизусть. Читал и всё же кое-где запинался.

Тогда из кухни доносился звонкий картавый голосок сестрёнки:

– В больтик тяпогах, в полютюпки обтин-нём… – подсказывала она, и Вова повторял за ней:

– В больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах, а сам с ноготок…

Ласка-Ластёнушка

Бердникову Юрию.

Весь день в стену били тугие порывы ветра. За окном поскрипывали ставни, и где-то у соседей выла собака. А во дворе протяжно мычала корова Ласка. Мычала она и в обед. Юрка выходил, задавал ей сено. Вечером она к нему не притронулась.

– И что мамки с папкой так долго нет? – всхлипнула Людмилка.

– Приедут, – отвечал сдержанно мальчик. – Погода-то, ишь, какая. Все дороги позамело. Теперь их только завтра жди.

Слова брата сестренку не обрадовали. Ночевать дома одним, без родителей! – страшнёхонько.

Юрке десять, Людмилке шесть лет. И сколько она себя помнит, ей никогда не было так одиноко, всегда были рядом мама, папа. И зачем они поехали в Зиму? Без них там свадьба не состоится, что ли?.. Девочка представила, как родители едут назад домой со свадьбы их племянницы. Вначале из Зимы в Шубу[1] на поезде. Потом в санях из Шубы до своей деревни, да ночью, да по метели… Ей стало страшно уже за родителей. Чудиться стали волки, которые гонятся за повозкой, медведи. Хотя она слышала, что медведи зимой спят в берлогах. Но от этого не становилось легче. И этот страх ещё больше угнетал Людмилку.

– Давай-ка ложиться спать, – предложил Юрка.

Сестра согласилась и покорно полезла на русскую печь.

– Ты тоже ложись, – плаксиво позвала она.

– Счас.

– И свет не выключай, а то страшно.

– Ну, нашла чего бояться, – с достоинством мужчины ответил он, но электрический свет выключать не стал – в десять сам погаснет.

Ветер к ночи поутих. Стал прослушиваться далекий гул дизеля на подстанции, вырабатывающий электрический ток для их деревни.

Собака умолкла, лишь по-прежнему тянула унылую песню Ласка.

«И что с коровой делать? – думал озабоченно Юрка. – Доить ведь надо».

Повернулся на бок. Попытался забыться, но не смог.

На полатях, где лежал лук, шебуршали тараканы. Мерно постукивали настенные часы, и слышно было, если хорошо прислушаться, как тихо сползает цепочка с гирькой. И ещё слышно, как во дворе тяжело постанывала корова.

Мальчик выдержал полчаса, лежа без сна, потом сел, опустив ноги с печи.

Глянул на ходики – доходил десятый час вечера. Скоро погасят свет.

«Надо посмотреть фонарь, есть ли в нём керосин?» – подумал он.

Осторожно, чтоб не разбудить сестру, стал спускаться на пол.

– Ты куда? – испуганно спросила Людмилка, выставив голову с печи – глаза встревоженные, светятся.

– Ласку пойду доить, – заявил решительно он.

– Ой! А ты разве умеешь?

– Как-нибудь справлюсь. Смотри-ка, хитрая наука…

– Тогда и я с тобой.

– Да спала бы…

– Нет!

– Ну, как хочешь, – пожал он плечами, надевая валенки.

Оно и верно – вдвоём веселее.

Девочка за минутку сползла с печи, вскочила в валенки на босу ногу, накинула шубёнку, шалёнку и была готова.

Юрке её сборы не понравились. Он достал с припечка шерстяные носки.

– Надевай!

Людмилка начала было упрямиться – ей и так будет тепло, – но стоило брату только привстать, что означало: тогда сиди дома! – она тут же согласилась. Он помог ей одеться, повязал голову шалью и сказал:

– Побудь-ка, я из сенок[2] фонарь принесу.

Холодный воздух барашками выкатился из-за порога. Людмилке захотелось погладить их, и она провела рукой, как будто погладила по прохладным спинкам, но как только захлопнулась дверь, барашки исчезли.

Юрка принёс и поставил на лавку фонарь, который смешно называется – «летучая мышь». Снял стекло, вывернул фитиль и ощипал его от нагара, иначе фитилёк трудно будет зажечь. Потом выкрутил крышку и глянул в отверстие ёмкости – керосина было много. Зажёг фонарь и восстановил стекло на место.

– На, держи, – подал он фонарь сестре.

Людмилка приняла его вначале одной рукой, но фонарь оказался для неё тяжеловатым, подхватила другой.

Юрка вытащил из-под лавки подойник, плеснул в него из кадки два ковша воды, снял с гвоздя полотенце, которое мать обычно брала с собой, когда шла доить корову, и направился к двери.

К ночи метель прекратилась. Мороз покрепчал, просушил воздух, и он стал резким, колючим.

На минутку дети приостановились на крылечке, чтобы попривыкнуть к холоду. Прислушались.

Вокруг было тихо. Пробиваясь сквозь рваные облака, луна и звёзды ярко высверкивали на чёрном небе. Где-то за огородом в лесу поскрипывали и постреливали деревья от мороза.

Из деревни доносился монотонный гул дизеля.

Несмотря на тишину, страх стал наползать на Людмилку изо всех углов двора. И даже там, где стояла конура Пирата, который не отозвался и не вышел к ним из нагретой лежанки, было что-то непривычное, пугающее. Девочка, оглядываясь, пошли по двору.

Над дверью стайки[3], как табачный дымок, слабо курился пар. Он выходил из щели и поднимался кверху, обтекая куржак[4], похожий на заиндевелые усы. Казалось, что это была не стайка, а чья-то большая голова и что, как только они подойдут ближе, голова оживёт…

– Му-у-ух! – услышала Людмилка и от испуга невольно вздрогнула.

Ласка, заслышав скрип душки подойника, заволновалась. Как только в помещение вошли дети, корова подалась к входу и стала обнюхивать их, тяжело вздыхая.

Мальчик, закрыв за собой дверь, взял у Людмилки фонарь и подвесил на крюк в балке под потолком.

– Постой-ка, – сказал он сестренке и пошёл за треножкой[5], лежащей в яслях[6].

Усевшись под коровой на стульчик поудобнее, мальчик обмыл водой, обтёр полотенцем вымя и, захватив пятерней сосок, с силой потянул его вниз, но знакомой звонкой струйки не послышалось. Повторил другой рукой, на что Ласка резко дернула ногой.

– Стой, чудо! – буркнул Юрка.

Корова не доилась уже сутки, вымя «нагрубло», отяжелело, и молоко запеклось в сосках. А от Юркиных неумелых рук ей стало ещё больнее.

Ласка начала протяжно мычать и отходить. Юрка передвигался за ней, перетаскивая ведро и стульчик, но корову как подменили. На неё не действовали ни уговоры, ни ворчание дояра.

Вконец рассерженный мальчик сплюнул с досады: неблагодарная! – и отстал от коровы.

– Ну и холера с тобой! Хоть лопни, не подойду, – проговорил он и направился с полотенцем и подойником к фонарю, чтобы снять его и уйти.

– Юра! Юр… – воскликнула Людмилка.

– Чё тебе?

– Дай я попробую? Я маленько доила. Мамка давала.

Юрка остановился.

– А если она тебя потопчет? – спросил он.

– Не-а, не потопчет. Это ты не умеешь, вот она и не стоит на месте.

– Гляди-ка, умеха, – усмехнулся он. Но согласился: – Ну, нá, попробуй, – подал подойник.

Девочка поддела ведро на руку, повернулась к окошечку, взяла с подоконника баночку с вазелином, кусочек соли и запела:

– Ласка, Ластёнушка, милая коровушка, я к тебе пришла, кусочек сольки принесла…

Корова подняла на неё большие блестящие на свету глаза и, как показалось Юрке, присмирела.

– …Сольку на тебе, а молочко дай мне, – Людмилка подошла к Ласке, погладила ей лыску[7].

– На, милая, ешь, а я тебя подою. Ладно? Стой, стой, Ластёнка, – легонько похлопала по скуле коровы, и та потянулась к её ручке. Слизнула кусочек соли.

Девочка приставила треножку, села под коровой и, прежде чем приступить к дойке, смазала вазелином соски и себе руки. Потом, сделав два-три примерочных движения – вымя было высоко, – начала дойку.

Ласка недоуменно оборачивалась на необычную доярку, но стояла смирно.

Девочка долго раздаивала соски. Уговаривала корову не жадничать и не капризничать, даже пообещала ей во-о-от такой кусок соли завтра принести. Но, однако же, молоко от её «завтраков» не сдаивалось. Пальчики уставали, но Людмилка всё же тянула соски, а голос уже срывался на плач.

– Ластёнушка, ну что же ты?..

Юрка подошёл к ней.

– Не реви. Передохни маленько, – участливо сказал он. – Она, ишь, долго не доилась, вот ей и трудно. У неё молоко жирное, маслистое, не то, что у других бурёнок. Вовремя не подои, спекается. Ты как, не замерзла?

– Не-а, – мотнула девочка головёнкой и, тряся пальчиками, опустила руки вниз.

Корова, обеспокоенная бездействием доярки, повернула голову и уставила на девочку чёрные, как мрак, глаза, как будто бы хотела спросить: ну, что же ты, доярушка?..

Людмилка поднесла кулачки ко рту, подышала на них, поразминала пальчики и, придвинув стульчик, потянулась к вымени.

Первая струйка ударилась о подойник чуть слышным звоном. Девочка несказанно обрадовалась ей и ещё усерднее стала тянуть поддавшийся сосок.

Вторую и третью струйки услышал и Юрка.

– Ай да Людмилка! – воскликнул он и тут же прикусил язык, корова повела на него настороженным взглядом, а сестрёнка приложила пальчик к губам.

Раздоенный сосок продолжал выдаивать Юрка – пальчики у Людмилки очень устали. Но теперь мальчик доил осторожно, предварительно смазав руки вазелином, и корова от него не уходила.

Передохнув, девочка села раздаивать второй сосок. Ласке становилось легче. Она уже дышала без подстанывания. Челюстями работала оживлённее, гоняя во рту жвачку, и время от времени всё норовила лизнуть маленькую доярку.

Людмилка недовольно ворчала:

– Да стой ты, не вертись!

Ласка затихала. Но потом вновь тянулась к ней, высовывая розовый язык.

– Да стой же ты, чудушко!

Но корова – её не зря называли Лаской – на доброту и ласку людскую тоже отвечала лаской. А маленькая девочка сейчас такая добрая, такая ласковая…

Мотнула Ласка головой, шлепнула языком по шубке девочки… И доярки на стульчике, как не бывало.

– Ой! – вскрикнула девочка и разом оказалась на полу.

Она опрокинула подойник и, испуганная, заревела.

Юрка, наблюдавший за ними, рассмеялся:

– Во, как Ласка тебя приласкала!

Корова, напуганная звоном ведра и вскриком девочки, отступила в сторону и уставилась на Людмилку в недоумении. Потом вздохнула, словно усмехнулась, и потянулась к ней. Девочка попятилась.

– Да не бойся, это она ластится к тебе.

Людмилка подняла подойник и сокрушённо покачала головой:

– Надо же, молока сколь вылила и меня вымочила.

Молока в подойнике было немного, но и того количества было жалко, поскольку досталось оно с трудом. Это было её первая самостоятельная дойка.

– Мамке расскажешь, как в молочной речке купалась.

Юрка сам сел доить. Но корова отчего-то вновь стала дергать ногой и отходить от него. Мальчик на неё заругался.

– Ладно, Юра, я сама, – подрагивая, сказала Людмилка.

Девочка стала зябнуть. Разлившееся молоко вымочило ей ногу и закатилось в левый рукав шубки. Пока оно было парным, ей не было холодно, остынув, начало холодить.

Людмилка с уговорами, с прибаутками, какие слышала от мамки и какие могла придумать сама, продолжила дойку.

Ласка слушала, стояла тихо, пожёвывая жвачку. Но как только девочка раздоила очередной сосок, корова, облегченно вздохнув, мотнула головой – шлёп языком по шубке девочки! – и слизнула доярку со стульчика.

Тут уж не выдержал Юрка.

– Но ты у меня дождёшься со своей телячьей нежностью! – выругался он и намахнулся. Корова отшатнулась.

– Не надо Юра! – заступилась девочка, поднимаясь. – Она ведь не со зла. – И, подойдя к корове, стала сердито выговаривать ей. – Ты, Ластёнка, не шали. Зачем меня лижешь? Я же не твой телёнок, так и нечего меня лизать, – разъясняла она, поглаживая ей скулы, лыску, и, прижимаясь щекой к голове коровы, обиженно добавила: – Ты меня уже два раза со стульчика слизнула, молоко на меня пролила и мне теперь холодно. Ты разве этого не понимаешь? Вот как я тебя теперь буду додаивать, а?..

Корова слушала, хлопала глазами.

– Ладно, Людмилка, раздои последний. Я потом все разом выдою, – участливо сказал Юрка, чувствуя, что сестрёнка стала мёрзнуть по-настоящему.

Девочка взяла треножку и вновь уселась доить. Она опять что-то приговаривала, но слов её уже нельзя было разобрать. Слышалась сплошная дробь: д-д-д-д-д-д. Но Ласке, похоже, такая песня тоже нравилась. Она слушала её с закрытыми глазами. И, как только послышались звонкие струйки из очередного соска, оживилась.

Юрка был начеку. И опередил её намерение. Встал перед Людмилкой. Корова обнюхала его шубу, тяжело, как будто бы с обидой, вздохнула и отвернулась.

Юрка надергал из ясель сено, усадил в него сестру и вернулся к корове.

12 След.

Уроки рисования. Рассказы. Повесть

Александр Миронов

Сборник рассказов для детей разного возраста

Повесть. Уроки рисования

Рассказы

Срочно! Иначе будет поздно

Репетитор

Ласка-Ластёнушка

С этой книгой читают

Другие книги автора