Республика Татарково – 1. В тихом омуте

– Родион Саныч, когда же у нас вода нормальная из кранов пойдёт? Не выносимо так жить!

Он отвечает:

– Вы об этом Плохина спросите. Он знает, – шутит Татарков так. – А если серьёзно, то – думаем. Дело серьёзное, я понимаю, и с кондачка его не возьмёшь. Вот поднакопим деньжат, возьмёмся и за воду. Слово даю – решим вопрос.

– …А на деле – всё по-прежнему. Вот и не выдержал, написал статью.

Шапкин улыбнулся.

– Тут на фельетон похоже. С юморком, остро. Вы не возражаете, если мы его фельетоном пропустим?

– Да нет, почему же. Хоть как, лишь бы помогло. А точно пойдёт в газету?

– Пойдёт, не сомневайтесь. К нам на вашего директора ещё немало писем поступает. В том числе и по шоколадной воде. И ваша статья как раз вовремя. Ждите, может быть, в субботний номер и вставим.

И, уже прощаясь, редактор вновь вернулся к предложению:

– Так что, Геннадий Миронович, попробуете себя в литературном жанре, в рассказах, в юморесках, в стихах?

Крючков смутился.

– Да какой из меня писатель.

– Ну не скромничайте, не скромничайте. Мне виднее – есть в человеке данные или нет. А в вас они скрыты. Развивать надо. Жили бы в Калуге, походили бы к нам, у нас при редакции есть литобъединение «Вега». Его ведёт Валя Волков, писатель и поэт.

– Хорошо бы, конечно. Да живу далековато, не наездишься. Это уж тут подпёрло – настрочил.

Василий Иванович засмеялся.

– Тогда надо, чтобы почаще вас подпирало.

Крючков только дёрнул головой, выражая не согласие.

12

Геннадий ездил в редакцию в субботу, и потому с волнением пережидал дни до следующей субботы. И вдруг, в четверг после обеда, ему позвонил начальник цеха Хлопотушкин.

– Гена, это твой фельетон в «Знамёнке»? «С шоколадным отливом»? – голос был с задоринкой, которая, видимо, осталась ещё от прочитанного текста.

Крючков от неожиданности даже подрастерялся.

– Что молчишь? Или статус писателя не позволяет вступать в разговоры с нами, грешными.

– Скажите тоже… А газета у вас?

– Да, вот передо мной.

– Я сейчас подойду.

– Давай.

Крючков не шёл, он бежал, и, наверное, так, как бегут на первое свидание влюбленные. Взволновано и быстро, перепрыгивая лужицы грязи на территории ДСЗ. По-молодецки вскарабкавшись на сцепку вагонов, стоящих под погрузкой щебня, спрыгнул, попав на край лужи кирзовым сапогом. Поскользнулся, но чудом устоял и продолжил свой путь.

Каждый, кто начинает заниматься литературным творчеством, испытывает благоговейное чувство перед своим напечатанным первым произведением. И по-своему проявляют эмоции: одни улыбаются едва ли не идиотской улыбкой; другие улыбаются, но со скромностью невесты на выданье; третьи улыбаются со значимостью народившегося гения; четвёртые… Словом, тут можно приводить с десяток типичных и не типичных образов, поскольку как бы там не судить, а дело не ординарное. Складно писать, а тем более для областной газеты, не всякому дано. Избранным. Тут гордость по неволи охватит. И Крючков не исключение. Он улыбался, обозначим так – вторым и третьим способами, застенчиво-значимо.

– Слушай, как тебе удалось её опубликовать? – был задан ему первый вопрос начальником цеха.

– Да как? Как и всем, наверное, – и слукавил, – через чёрный ход.

– Это ж удивительное рядом!

– А что, не по делу?

– Да почему же! По делу. Я думаю, не найдётся в республике ни одного человека, кто не оценил бы её по достоинству. Великое дело, ничего не скажешь. Только одному товарищу, мне кажется, она будет не по нраву.

– Родиону Санычу?

– Да. И, полагаю, тебя могут ждать кое-какие неприятности.

– Какие?

Виктор Михайлович пожал плечами.

– Тут товарищ Татарков не предсказуем. А рычагов у него столько, как у клоуна, играющим с Арлекино.

– Ну что ж… Будем считать, что пострадал за народное дело, – криво усмехнулся Геннадий.

– Ну, ты раньше времени не паникуй. Татарков тоже не без понятия. Есть в нём дурь, но до определённых пределов. С областной газетой он в конфликт вступать не станет. Если бы из неё корреспондент приехал, то тут бы он заиграл его, свозил бы на базу ОРСа, и весь инцидент исчерпан. И статьи бы никакой не появилось. А тут… не увернёшься. Словом, будь повнимательнее и только.

– Хорошо, Виктор Михайлович, приму к сведению. И вопрос можно?

– Какой, давай.

– Газету не подарите?

– Э, нет. Пусть побудет она в цеховой подшивке. Это же для нас – знамя, – засмеялся. – А ты, когда поедешь домой, зайди на почту и купи. Она до семи работает, успеешь.

– Ладно. Могу идти?

– Давай.

Но не удалось Крючкову купить газету на почте – до него все экземпляры были распроданы, и «на удивление», как подчеркнули работницы почты, посмеиваясь.

Пришлось через соседей доставать, у тех, у кого была подписка на областную газету, и кто успел её прочитать.

А через час Хлопотушкина нашёл звонок Нина Михайловна. Начальник цеха находился в пультовой второго цеха, где проходило обсуждение фельетона.

Трубку взяла Антонина Серёгина.

– Да… – и тут же передала её Хлопотушкину.

– Михалыч, тебя Родион Саныч вызывает, – услышал он голос секретаря генерального директора. – Будь ласка.

– Когда?

– Да в любой час, кроме ночи. Но чем быстрее, тем лучше.

– Понял. Еду.

У начальника цеха была личная машина «ВАЗ-2101» – «Копейка», у единственного человека в цеху, которую он получил досрочно за выдающиеся производственные показатели цеха. Все остальные работники – стояли на автомобили в очередях: цеха, завода и комбината. Хлопотушкин использовал машину и по служебным и по домашним делам. На ней он и выехал в управление комбината.

Но, к удивлению Хлопотушкина, директор не был раздражен. Даже как будто бы снисходительно добродушным, и за своевольный поступок Крючкова не высказал недовольство. Единственное, похожее на упрёк, прозвучало замечание:

– Ну что, говоришь, таланты у себя взращиваешь? Похвально. Похвально, ничего не скажешь.

А дальше повёл разговор в деловом тоне.

– Как, Витя, если я тебя назначу директором Керамического завода, – потянешь?

– ?..

– Что, удивлён? – усмехнулся генеральный.

– А… а куда же Быхана, директора керамики?

– Выгоню к чёртовой матери. Мне такой руководитель не нужен. Это благодаря его творческому руководству, мы дожили до весёлых дней. Вон как весело о нас пишут.

– Так тут, как я слышал, Плохин руку приложил…

– Плохин?.. Плохин кто? – исполнитель, а он – руководитель. Завод совсем завалил, да ещё это… – Татарков потряс газетой. – Пусть убирается в своё Подмосковье, там устраивает грязелечение. Словом, Витя, готовься.

Хлопотушкин был в смятении. Он хорошо знал о делах на «Керамике», в которую входили два цеха – Кирпичный и Керамический по производству облицовочной плитки. Самые трудоёмкие производства, где мало того, что всё построено на мышечной силе, так ещё и всякие ущемления, как финансовые (как, впрочем, и на всех производствах), так немало и моральных. На каждой планёрке язык Татаркова не забывал поддеть Быхана.

– Где кирпич, где плитка, я тебя спрашиваю?

– Воруют, Родион Саныч, – отвечал директор с партийной прямотой.

– А ты у меня там на кой?.. Организуй охрану.

– Давайте штатное расписание и фонды под неё – и хоть сегодня.

– Вы поглядите, какой он умный, а! Сам выкручивайся, сам сторожи. Начальников цехов и мастеров заставляй. Добровольные дружины создавай.

– Создавал.

– И что?

Быхан усмехнулся.

– Так почему-то не хотят они бесплатно сторожить.

– Вот вам и ответ, – резюмировал генеральный. И обращался к аудитории: – Вы что-нибудь понимаете? Нет, вы понимаете, что это за руководитель? Организовать у себя не может элементарных вещей. Не-ет, так дальше жить нельзя. Но я тебе научу. Помогу решить этот вопрос. Вот, при всех обещаю.

И, похоже, угроза теперь воплощается в дела. Видимо, последней каплей терпения Татаркова стала вот эта статья в газете «Знамя».

Виктор Михайлович призадумался. Это куда же он попадает?.. Прощай спокойная жизнь. Цех «Муки» ему будет сниться раем.

– Что, Витёк, призадумался? – спросил по-отечески генеральный. – Не печалься, всё будет у нас с тобой там нормально. Ты молодой ещё мужик, справишься, я в тебя верю. Вон, цех какой у тебя – всем на зависть. И тут людей подтянешь, воспитаешь из них передовиков и энтузиастов.

«Чтобы быть энтузиастом, руки не надо этим энтузиастам оббивать!» – пронеслось в голове новоявленного директора. Но сказал о другом:

– Честно говоря, я это производство слабо представляю. Да и образование среднетехническое, не высшее.

– А у меня что, высшее специальное? Высшая парт школа да автодорожный техникум. А ничего – управляюсь. Главное в нашем деле настрой, энтузиазм, напор. Программа Партии под рукой на ближайшую пятилетку? – под рукой. В ней все направления. Да мои коррективы к ним – по ним и рули. Так что справишься. Я верю. Ты ж партийный человек. А партия сказала, ты, что должен ответить?..

Виктор Михайлович кивнул головой.

– Так что – вперёд! И с той же деловой хваткой, как и в цехе.

– И потом, с охраной, как-то вопрос решать надо? – задумчиво проговорил Хлопотушкин.

– Решим эту проблему. Я тебе помогу.

Хотел спросить: «Как Быхану?..» Спросил о приемнике:

– Кого вместо меня на цех?

– Хм, найдём кого, не переживай, – усмехнулся Татарков. – Есть у меня тут один кадр на примете, тебе он понравится.

Уходил Хлопотушкин от генерального директора в расстроенных чувствах. Отказаться от столь завидной перспективы было невозможно. Или увольняться. И он начал проигрывать варианты увольнения и варианты трудоустройства. Можно устроиться где-нибудь на соседних родственных предприятиях. Многих из руководителей он знал, ездил не раз к ним по производственным делам. Но вот так вот, сразу, от налаженного производства, спокойной работы уходить… было обидно и досадно. Какая-то роковая несправедливость как будто бы нависла над ним.

Эх, ай-я-яй, что же ты натворил наш писатель, Крючков Геннадий Миронович…

13

Павлу Павловичу Шилину на дом пришло письмо из райсобеса.

Он только что вернулся с дачи, где почти сутками проживал и по хозяйственной необходимости и по охране своих животных. Чем глубже углублялась Перестройка в стране, тем беднее становилось в магазинах, а отсюда, как следствие, воровство, грабежи на дачах.

Ещё не распечатывая письмо, он запотирал ладонями. Ага, сработало!

Павел Павлович, растягивая удовольствие и в предвкушении доброго известия, расположился за кухонным столом, где жена ему готовила ужин. Приладив к глазам тяжелые очки в роговой оправе, стал вскрывать конверт с красным ведомственным штемпелем.

На листе писчей бумаги скреплённой печатью были всего лишь три строчки.

«Уважаемый Павел Павлович Шилин, просим вас прибыть в райсобес в 14.00 часов, в кабинет №13.

При себе иметь документы: паспорт, трудовую книжку.

Дата. Подпись».

– Та-ак, елки-моталки, – заулыбался довольный этим сообщением Шилин.

– Что там, Жень? – спросила жена.

– Та-ак. Ишь, змеи. Не на того нарвались. – Последнее относилось к администрации комбината, к сотрудникам отдела кадров и лично к его начальнику Подгузину. – Думаете на вас нельзя найти управу?.. Найдё-ом.

И передал содержание письма жене.

– Прибыть тринадцатого – это, значит, на следующей недели. То есть во вторник, – подытожила жена.

– Поеду!

Конечно, поедет. Всё оставит, хозяйство, своих коз, и поедет.

– Тебе придётся пасти коз и овечек, пока я буду ездить в собес.

– Надо подсчитать, как я буду работать. Не то подменяться придётся.

– Подменисся.

Выйдя на пенсию месяц назад, Шилин взялся за подсобное хозяйство, за личное подворье. Пенсия была небольшая, жёстко установленная правительством – сто двадцать рублей, и потому, пока есть силы, решил увеличить её за счёт прибыли на личном подворье. Решил разводить коз и овец – себе на жизнь и детям-внукам на гостинцы.

У Шилиных были три дочери: старшая была замужем, родили уже двух внуков-погодки, и жили в Подмосковье; средняя – после железнодорожного училища работала проводницей; младшая – в Туле, учится на кондитершу, на пряности потянуло.

В свои пятьдесят шасть лет Павел Павлович не чувствовал себя выболевшим. К косе, к топору ещё смолоду обучен, от молотка руки тоже не отвыкли, – работа на шаровых и молотковых мельницах ловко их приладила к этому инструменту. На таких аппаратах без универсальных инструментов просто нельзя обойтись. Гаечки на них такие, что ударный ключик на «тридцать шесть» и «сорок один», игрушкой кажутся. Кувалдочкой, бывало, так их обзвонишь, что руки по самые плечи радуются. Особенно, в ремонт.

А ремонтировать приходилось частенько, поскольку оборудование, наверное, старее его самого, и запчастей нет. И хоть руки постанывают по ночам, но по гвоздику и сейчас бьют, не промахиваются. На даче перестроил сарай, огородил загон досками и горбылём – выписал на комбинате, то, что подешевле, – и в итоге усадьба (все это на дачном участке в пять соток) была удобной и помещение тёплым, и для будущих обитателей пригодным.

Ноги тоже ещё не истоптал, пасти коз годятся. По буеракам старого карьера, оставшегося от разработок известнякового камня, заросшего буйной молодой зеленью, ещё могут попрыгать. Так что не во вред своему здоровью поработать даже нужно. В труде и заботе на старости лет жизнь не так ломотной покажется. Некоторые, выходя на пенсию, глядишь, год-два и из больниц и аптек не выходят, дорожки к ним набивают едва ли не через день. Да разве ж это жизнь на заслуженном отдыхе? Надо прилаживать себя к делу, к чему-то полезному. А так…

Павел Павлович, по его мнению, поздно ушёл на пенсию. В пятьдесят бы пять, как и положено ему было по вредности – в самый раз. А в пятьдесят шесть – поздновато. Это бы что он мог за этот год поделать? Как бы мог жить?.. Так нет, отдел кадров комбината протянул. А проще сказать – украл этот годочек.

Вначале, за год до пенсии, сходил к начальнику Отдела Кадров, к Подгузнику. Доказывал ему, что, мол, есть у него вредность. Но Подгузин (в народе – Подгузник) ни в какую.

– Нет у тебя вредности. Не идёт цех муки по второму списку.

– Как не идёт? Федя Борисов пошёл в пятьдесят пять? – пошёл. А на соседнем карьере по выработке известняка идут? – идут. А я чо, из другого теста замешан?

Андрей Андронович глянул на него и усмехнулся. Хотел ответить: «Из дерьмового!» Не любил он работать с жалобами, особенно если они связанны с упущениями в его работе, в его отделе. А «прокол» отдела он понял, но поздно уже его исправлять.

– Вот и иди туда работать.

– Ага, спасибо. Вовремя, однако, подсказали.

– Ладно. Иди. Думать будем.

Это было первое посещение. Потом, когда до пенсии оставалось полгода, ещё зашёл – думают. Потом за месяц до пятидесяти пяти.

– Ну, как? Придумали что-нибудь, Андрей Андроныч?

– Нет ещё. Что думаешь, так просто что ли? – ответил вопросом на вопрос Подгузин.

В канун юбилея зашёл – тот же ответ. Вся голова в думах, как в ракушках. Опять доказывать принялся, а тому хоть кол на голове теши. Словом: словом по слову, ладонями по столу – и послал он Шилина из ОКа по накатанной дорожке.

Обиделся Павел Павлович на Подгузника. Очень осерчал. И решил сходить к Татаркову.

Генерального директора Шилин знал давно, как и тот его. Татарков ещё механиком в автогараже бегал. Потом парторгом стал – вначале гаража, потом – Карьера. Не раз на ДСЗ партийные и профсоюзные собрания организовывал. Тогда свой голосище отрабатывал. Проводил в массы политику партии и правительства. Ну и, естественно, особо говорливых примечал. Вроде бы спрашиваешь о наболевшем, о зарплате, что-нибудь по улучшению условий труда, о быте, о жилье, а в ответ – ответ с партийной прямотой:

– Ты, Шилин, в каком веке живёшь? Ты посмотри, чем страна живёт, что нового в ней происходит? Какие цели, какие планы! А ты, только и знаешь – зарплату, переработки… Не по-советски, не сознательно. Работай лучше, планы делай, муку на удобрение, чтобы в колхозах и совхозах поля обеззараживать было чем, от проволочника избавляться. А когда урожаи поднимутся, тогда страна богаче будет, вот тогда и тебе жить веселее будет. И нам всем. Работай, Пашка! От всех и каждого наше благосостояние зависит. Понял? Вот так-то. Думать надо… Работай лучше.

Тогда и приметил он Шилина. И вроде бы без обид и зла.

14

Татарков приём по личным вопросам граждан проводил скопом. В коридоре второго этажа и приёмной, в отведенный день, обычно субботний, народа всегда собиралось много – предприятие развивающееся, строящееся, – и генеральный директор вызывал по десять-пятнадцать человек сразу.

Директор жал на кнопку у себя под столом – в приёмной оживлялась Нина Михайловна.

Она выходила из-за секретарского стола, становилась возле двери кабинета и отсчитывала группу, как животных, по головам. Запускала отобранный состав, закрывала за ними двери и тут же садилась за свой рабочий пульт со стрекочущей пишущей машинкой «Ятрань». Иногда она включалась в собеседования, отвечая на предварительные вопросы. И эти минуты становились облегчением для ушей, находящихся в замкнутом пространстве, то есть от трескотни пишущей механической машинки с электрическим приводом.

Шилин бывал не раз на приёме у Татаркова. Когда квартиру получал, когда получал дачный участок, когда хлопотал стиральную машинку, когда выписывал навоз с подсобного хозяйства. Если по первым трём бессчётное количество, то по последнему вопросу – только дважды.

– Паша, я не готов тебе сейчас ответить. Зайди где-нибудь через недельку-другую. Договорились?

Такое панибратское обращение, вызвало у Павла Павловича горделивое чувство. А директора в глазах присутствующих делало демократичнее, и вызывало к нему уважение.

В следующее посещение:

– Паша, думаем. Ты задал мне хорошую задачу. Ведь дерьма у нас там, озера. А почему бы и не на огороды, а? Жди.

От этой встречи Павел Павлович даже возгордился, – как же, стал невольным генератором идей.

Через неделю, боясь упустить весеннюю подкормку земли перед вспашкой, Павел Павлович съездил на велосипеде на подсобное хозяйство, и решил вопрос без всяких головоломок. Без большой зауми и заявлений. Переложил из своей сумки в сумку тракториста две бутылки самогонки, «жидкая валюта», и в тот же день навоз был доставлен ему на дачный участок.

То, что Татарков к Шилину имел некоторую слабость, это прослеживалось. Видимо, их встречи на собраниях не прошли бесследно. Установилось между ними: со стороны директора – снисходительно покровительственное отношение; со стороны Шилина – товарищеское, подчинённое. И поэтому была надежда, что и на сей раз, эти отношения помогут ему в разрешении вопроса с пенсией.

В один из субботних дней, кстати, не рабочий, что на комбинате явление крайне редкое, Шилин, пройдя пересчёт, был пропущен Ниной Михайловной в кабинет к директору.

В кабинете Павел Павлович вышел первым на линию огня, и сразу же попал в поле зрения старого товарища.

Оказывается, Татарков был осведомлён о его хлопотах и, едва толпа ввалилась в кабинет, он заговорил первым.

– Паша, я в курсе. Работаем по твоему вопросу. Не скажу, что скоро решу его. Но для тебя всё сделаю, что смогу. Думаем. Потерпи. Ты меня знаешь.

– Знаю, Родион Саныч.

– Вот и договорились. Вот перед всеми обещаю – решим твой вопрос, – показал Татарков пальцем на присутствующих людей, просителей и соискателей. – Пойдёшь на пенсию. Пойдёшь на заслуженный отдых.

– Спасибо, Родион Саныч.

– Пока ещё не за что. Я думаю, а ты работай.

Через три месяца заглянул в Отдел Кадров. Но не к Подгузнику, к заместителю его. С этой одиозной личностью встречаться не хотелось. («Одиозный» – какое красивое слово, даже материться не надо.)

Но не всё ведомо и уважаемым людям. В обход, видимо, её решается его вопрос.

Пытался что-нибудь выяснить у Нины Михайловны. Но и она была столько же информирована и на всякий случай предупредила:

– Потерпи, Паша. Раз директор сказал, значит, думает, как это дело лучше обстряпать. – И посоветовала: – Ты к нему лишний раз-то не суйся, не зли. А то схлопочешь себе по лысине.

Совет секретарши он принял к сведению и лысину не подставлял.

15

В конце года всё же решил сходить на приём. Сколько можно ждать? Попытался затеряться в толпе посетителей и пройти в кабинет, но при пересчёте голов, Нина Михайловна его обнаружила. Видимо, лысина выдала, блеснула ярко.

– Ну, я же тебе говорила – подожди, – недовольно проговорила она, едва не прикрыв перед ним двери кабинета.

– Нина Михайловна, я только на два слова. Я – ему, он – мне. И всё!

– Ох, Пашка! Влетит и тебе и мне.

– Я только спрошу – и сразу в сторону.

Секретарша строго покачала головой и смилостивилась.

– Только тихо.

– Да вот, ей-богу!

Это ещё подумать надо, кто там будет шуметь?..

Татарков вышел из-за стола, оглядев посетителей, тут же в уме отсортировал: на тех, кто пришёл трудоустраиваться, а кто из местных, по мелочным вопросам. Кому уже знал, что ответить, а кого поманежить. И старался перемежевать разговоры между своими и чужими.

Женщины обычно топтались позади мужчин, видимо, надеясь на конфиденциальность и поговорить с директором после того, как он отпустит мужчин. Но тот их быстро выстраивал.

– Чего там прячетесь за мужиков? Давайте, давайте выходите. Не на смотрины пришли, наверно, а по делу.

Женщины, что побойчее, выходили. И он спрашивал, вначале без имен.

– Ты чего пришла?

Вопрос на пару секунд зависал в воздухе, и женщины, переглядываясь друг с другом, оторопело молчали.

– Я тебя, Светка, спрашиваю. Что там у тебя?

– Да я, Родион Саныч… – Светка, женщина лет сорока, подаётся вперёд, – да вот, по квартире.

– А сейчас, где живёшь?

– Вы ж знаете, на подселении. Нас четверо в одной комнате. Два парня, муж и сын, и мы, две… с дочерью.

– Ну, так и что?

– Так неудобно, знаете ли…

– А что тут неудобного? Мешаете друг другу? Так вы вон, какие две кобылы. Можете по утрянке, по зорьке, по травке пробежаться, росою подмыться. Оно даже полезнее будет. Ха! – густо хохотнул Татарков.

– Ай, ну и шуточки у вас, Родион Саныч, – елейно возмущенно отмахивается Светка, краснея от смущения перед присутствующими.

– Ладно, Светка, – снисходительно отвечал Родион Саныч. – Я действительно пошутил. Помогу. Тут в конце квартала распределение будет, постараюсь для тебя так и быть. Только ты своему начальнику цеха скажи, чтоб зашёл ко мне.

– Хорошо, Родион Саныч. Передам, Родион Саныч.

– Ну, иди.

Светка пунцовая и радостная выскакивает из кабинета.

– А ты, кто такой? – тычет Родион Саныч в мужчину средних лет. – Тебя, тебя спрашиваю.

Двое мужчин, стоявшие сбоку, переглянувшись, обращают взоры на директора.

– Ну, ты, ты, который в галстуке. Ты кто такой?

– Вообще-то я инженер. Специалист по металлообработке. Слышал – у вас механический завод открывается?

– Да, но уже не открывается, а работает.

– Вот, хотел бы пойти на него работать.

– До этого, где работал или работаешь?

– В Калуге, на машзаводе.

– Квартира нужна?

– Да.

– Ну, что же… Трудный вопрос ты мне задал… Но подумать можно… Мастером пойдёшь?

Мужчина свёл к переносице брови и почесал кончик носа. И, то ли этот жест не понравился Родиону Александровичу, то ли нерешительность инженера, директор вдруг резко переменил разговор.

– Нет, ты мне не подходишь. У меня своих таких специалистов – хоть всех выгоняй. Иди.

Инженер покраснел, надул желваки и вышел.

– А ты кто? – спросил Родион Саныч молодого человека в серой спортивной курточке.

По наведенному пальцу и по взгляду, парень понял, что дошла очередь до него.

– Я водитель.

– Ага, водитель! Водители мне нужны. У тебя какой класс?

– Третий.

– На чём ездил?

– На легковых, на грузовых до пяти тонн.

– Ну, ничего, ты у меня и на двадцати, и на сорока тонных научишься. На КрАЗах, БЕЛАЗах ездил?

– Нет.

– Научим. Петь, плясать, играть на чём-нибудь умеешь?

– Нет.

– Квартира нужна?

– Да. У меня семья, жена и ребёнок.

– Ну, раз квартира нужна, ты у меня и петь и плясать будешь. Давай заявление. И завтра чтоб завклубу показался. Скажешь, что я прислал. Ему сейчас нужны плясуны, танцоры, певцы. Умеешь петь?

Молодой человек, подходя к столу, оторопело молчал. Подал листочек. Татарков, почти не глядя, подмахнул его и сказал:

– Не дрейфь! Не так всё страшно, как может казаться. Соловей тоже без тренировки не поёт. Иди в ОКа, оформляйся.

Парень не успел ещё принять заявление, как новый вопрос повис в кабинете.

– А ты чего пришёл? Тебе чего не понятно?

За все время пребывания на приёме, Шилин дважды заметил на себе взгляд Татаркова. И оба взгляда были как будто бы резкими. Павел Павлович несколько поостыл, и в первый ряд не высовывался.

– Ты что, не слышишь, Пашка? К тебе обращаюсь.

– Кхе, слышу, Родион Саныч, – ответил сипло Павел Павлович и подкашлял в кулак. Перед ним расступилась шеренга.

– Ну, так что там прячёшься? За пенсией? – Шилин дернул головой. – Рано ещё.

– Так уж год прошёл.

– Надо было раньше шум поднимать.

– Так я к Подгузину ходил…

– Он ходил. Ха! – нашёл к кому обращаться.

– Так он же, это, начальник кадров и, это, ваш заместитель по общим вопросам.

– Вот то-то, по общим. Сейчас разбирайся и за него, и за вас тут. Иди, Пашка. Как что-то прояснится, я тебя сам вызову. Понял?

– Понял.

– Вот и иди, работай.

Ушёл со смятением в душе. И с обидой. Вроде бы явно не обидел Татарков, хоть и грубо начал, но ведь не выгнал. А у него не заржавеет, дури хватит. И не мог понять, что же администрацию сдерживает, почему не отправляют его на пенсию? И что ему самому делать?..

Ну, что-что? – елки-моталки, – ждать!

Проходили недели, месяц, о пенсии никто не напоминал. Только начальник цеха Хлопотушкин спросил как-то:

– Ну, что там у тебя с пенсией, Палыч?

Палыч спросил сам:

– А я думал, ты мне что-нидь скажешь?

– Да что я?.. Спрашивал как-то у Подгузина. Он на Татаркова кивает. Ты бы ещё сходил к нему на приём, сам.

– Так он же пообещал вызвать?

– Ну… вызовет – не вызовет, а напомнить не помешает.

– Ещё пошлёт по бездорожью…

– Не пошлёт. На рабочих он сильно пасть не разевает. Это нашего брата отлает, как отстирает. Так что, сходи.

Шилин пожал плечами, дескать, может быть…

И сходил.

16

И в отличие от прежних встреч, эта оказалась теплее, даже душевнее. Что было несколько неожиданно и обнадеживающе. Но за прошедшие посещения, пройдя все стадии настроения директора и обещания с ним, эта милость уже не воодушевляла. Наоборот, вызывала иронию и недоверие.

– Ты, Павлик, заходи. Напоминай почаще. Хоть и решается твой вопрос, и я его держу на контроле, но под лежачий камень… сам понимаешь.

– Да как-то неудобно…

– Ты мне брось. Неудобно. Напоминай. А там, думать будем.

– Так зайду. Только когда?

– Где-нибудь через месяц. И без всяких очередей. Тут этих, – кивнул на присутствующих в кабинете посетителей, – не переждёшь. Договорились? А теперь иди, работай.

Шилин с новым настроением ушёл из кабинета.

И, действительно, Татарков на его появление реагировал спокойно.

– Ты, Паша не обижайся. Дело не простое. Но для тебя что-нибудь придумаю, постараюсь, – говорил директор в следующий раз.

– …Паша, мне перед тобой стыдно, честное слово, – говорил он в очередной раз. – Но поверь, было б всё так легко, давно бы я тебя выгнал, и дня бы не задержал. Отдыхал бы ты уже. Но подожди ещё. Подожди. – И даже похлопал по плечу.

И точно, выгнал на пенсию в пятьдесят шесть с половиной лет.

Вначале Подгузин позвонил Хлопотушкину. Тот – в цех, в пультовую. В итоге, Шилин ушёл с предприятия на пенсию. И с тяжёлым сердцем.

И вот сначала апреля он на заслуженном отдыхе. Занимается хозяйством, строит планы. А в подсознании нет-нет да что-то подточит, и словно огонёк подпалит сердце обида. Ведь Федю Борисова отпустили в пятьдесят пять, а он чем хуже?.. В последнее время, даже начала довлеть навязчивая идея, – чтобы такое-этакое ядреное придумать, чтобы как-то наказать администрацию предприятия. И хотелось найти такое, что могло бы компенсировать ему не только душевные переживания, но и материальные потери.

И однажды, после долгих раздумий, кажется, нашёл такой способ. То ли с неба эта подсказка упала, то ль козёл подсказал? Больше-то на пастбище не с кем посоветоваться.

Охваченный этой идеей Шилин побежал к Гене Крючкову. С ним и составили письмо в райсобес. И, чтобы оно не попало какими-либо путями на стол Подгузину или же к Татаркову (с той же почты, где у них явно свои люди), Павел Павлович сам свёз его в райсобес, отдал под расписку секретарше.

Удовлетворенный и успокоенный, Шилин продолжил свою частную сельскохозяйственную деятельность, поджидая ответ из Собеса.

17

Утром, едва ли не с первым автобусом, Шилин уехал в районный центр Кондырёво.

Ради такого случая прилично приоделся: в пиджак десятого года носки; в брюки, на которых жена утюгом с трудом восстановили старые «стрелки»; в облупившиеся полуботинки, тщательно замазанные гуталином; в сорочку, на которой ворот был распущен на две верхних пуговицы; и в белую матерчатую кепочку, прикрывающую лысину. Во внутренний карман пиджака вложил документы.

День был тёплый, добрый, и даже птички чирикают, – посмеивался он, глядя на птиц и прислушиваясь уже к соловьиным трелям. И все эти приметы наполняли его ещё бόльшим оптимизмом и создавали приподнятое настроение.

Шилин, по причине раннего прибытия в районный центр, ходил по нему, по знакомым улочкам, примечал: что нового в нём появилось; что где построилось или, наоборот, обветшало и порушилось. Встречал изредка знакомых, здоровался, делился впечатлениями, новостями из своей жизни, а также из жизни общих знакомых.

На горе возле универмага встретил бывшего односельчанина, Егория Кислицина, у которого лет тридцать пять назад был прицепщиков в посевную и копнителем на комбайне на уборке зерновых. Тогда – это был парень на три года старше, окончивший СПТУ по специальности «тракторист-машинист широкого профиля», на деревне уважаемый кадр, да и сам по себе он был человеком дельным, не балованным. Завидным женихом. Но по старой традиции – если армию не отслужил, ещё не мужчина, не мог жениться, да и девки скептически относились к таким женихам, как к недорослям. И поэтому два года до призыва он дергал рычаги трактора или крутил штурвал комбайна, то есть – полевого корабля, как называла пресса.

Егорий, как его уважительно называли односельчане, не злоупотреблял алкоголем и к работе относился серьезно. За что его ценили в колхозе и абы кого ему в помощники не направляли. С ним работать было легко, да и трудодни были немалые. Кислицын почти всегда ходил в передовиках. Потом этого «капитана» призвали на три года в армию, и опять на сухопутную технику – механиком-водителем танка.

Пока Егорий дослуживал, подошёл срок службы Шилина. За время службы первого и второго хлебороба, колхоз захирел, народ разъехался, уехал и Егор. Павел тоже в деревню не вернулся. Оба осели в прилегающих в «перспективных» хозяйствах. Встречались, но очень редко. А встретившись, всегда были друг другу рады. Делились и радостными и горестными событиями, подбадривали друг друга, советовались. И Павел Павлович всегда высоко ценил мнения своего старшего товарища, коллеги. И теперь был рад поделиться своим новым житьём-бытьём на пенсии и тем, что привело его в райцентр.