3 | Поэзия

КИНОТЕАТР «БОРОДИНО»

 
Ливень, капли пузырями,
Протекают лужи и дороги,
Радуги кусок над нами
Обивает Божии пороги.
 
 
Мы промокли до последней нитки,
«Что, в кино? Но я не сумасшедший»
Прячешь ты украдки и улыбки.
Ты теперь иная, я же – прежний.
 
 
Вот и осень: август, звезды, грозы,
С тополей слетает желтый гений,
Вот и все: надежды и угрозы,
И усталость наших отношений.
 
 
«Все пройдет» – и ты права, конечно.
Ты пройдешь, во снах или стихами.
Дом твой на Верейской, на конечной,
В памяти моей под дождь стихает.
 
 
И когда-нибудь опять дожди начнутся,
Буду я влюбленный и отпетый.
И рябины будут также гнуться,
Говоря другим про наше лето.
 

ДЕТСКО-ЮНОШЕСКИЕ ВОСПОМИНАНИ
(Собачья площадка)

 
Бреду Арбатом, хмурый и усталый,
Сквозь утренний прокуренный наждак
Трамвай не ходит, дую пешкодралом…
Себя мы потеряли – как же так?
 
 
Не греет дрожь души моей печали
Протертый до безденежья пиджак
Кругом леса, катки, свистки, педали…
Москву мы потеряли – как же так?
 
 
Кладут асфальт шальные работяги
Булыжник вывернут, траншеи, кавардак
И кто не с нами, те теперь стиляги…
Любовь мы потеряли – как же так?
 
 
И декорации меняются все время,
Трещит и ломится от перемен чердак
Покорное, но суетное племя…
Собачку потеряли – как же так?
 

2003

СТИХИ О МАРИНЕ

HW-46

 
Передо мной – пустой стрелой дорога,
а позади… что было позади?
Туманы, перевал, надежды и тревоги,
последние холмы, последние холмы.
 
 
Там, высоко в горах, я видел Бога,
Он над дорогой Савлу слал мольбы,
корил гоненьями и требовал залога.
Последние холмы, последние холмы.
 
 
Теперь передо мной – унылая равнина,
и запах смерти тянется в пары.
Ни огонька, ни из бутылки джина —
последние холмы, последние холмы.
 
 
Что ж, растворимся, ничего не знача,
не теребя волнение молвы.
Вся эта суета – такая незадача.
Последние холмы, последние холмы…
 

Ноябрь 1999

Декабрь в Марине

 
Вот потянулись и пошли дожди,
тоскливые как пробужденье,
в унылой горести лохмотья облаков
серей нестиранных солдатских простыней
и ничего – ни радостей, ни смеха,
сплошные будни без просветов в снах,
лишь это крошево из капель и тумана,
и даже океан стал мутно тихим,
прилег приливом у угрюмых берегов,
а я машу кайлом ненужного бессмертья
и акварели мыслей развожу.
 

12 декабря 2000 года

Новоселье в Марине (сонет)

 
А от себя не убежишь.
 
 
Туман, пустыня, миражи,
снов клочья, дюны, виражи,
пустая почта, глухота,
молчанье тварей, духота,
и мерный рокот океана:
тебя здесь нет – и нет обмана.
 
 
Всего на десять миль
подальше от тебя,
еще б со временем —
в другое междулетье.
И ветер завывает, теребя
колючие сухие междометья;
в пустое чахлое оконце —
бессонный полумесяц солнца
в натужных поисках замены;
тебя здесь нет – и нет измены.
 
 
Циничен и тяжел мой взлет,
когда любая – отдых и удача
в сравнении с тобой. Отдача
от выстрела в упор без боли бьет
зачем она забывшему страданья?
тебя здесь нет – а, значит, нет желанья.
 
 
Сменяемость безлуний и ночей
мне подтверждают: я ничей,
заброшенный и жалобный навеки,
конца ползучие побеги,
насквозь уставший и пустой
старик с промокшей бородой
от слез ненужных сожалений,
воспоминаний, размышлений.
Смолк монолог любви надрезной
И не разбросаны одежды:
тебя здесь нет – и нет надежды.
 
 
А от себя не убежишь.
 

Монтерей, 11 января 2000

Моему холодильнику

 
В тебе один продукт,
Давно уже ненужный,
А потому лежащий
Просто так на полке,
Стакан воды
С ледащей пленкой
Утром будет выпит,
Чтоб разбудить
Затихшее сознанье.
В емкой морозилке
Рядами стройными
Рюмашки и бокалы,
Всегда готовые
Для новых встреч
И старых расставаний,
Для водки, пива,
Дряни и вина,
Рижайшего бальзама иль виски.
Я черпаю из этой пустоты
Слова и строчки,
Смыслы и сомненья.
Все приходяще
Или привносяще —
Чуть развернул,
Слегка согрел и съел,
Зачем морозить
Мелкое добро,
Порезанное тонкими рядами?
Я вновь свободен
От маяты ведения хозяйства.
Мой холодильник —
Мне он брат и друг,
Ведь мы вдвоем пустые,
А значит – мы
Полны собой, своей судьбой,
Мечтой и эгоизмом.
Ну, что ж, приятель,
Мы опять вдвоем
И будем ждать заветного звонка…
 

Возвращение в Марину

 
Снова дом мой, что вне дома,
Снова дальняя дорога
Позади. Судьба ведома
От беспутства до порога.
 
 
Я один, грущу, невесел,
Трезвый, мятый и седой,
В лодке без руля и весел,
За пустым столом с едой.
 
 
Что осталось? – Сантименты
И неясные надежды,
Мили, метры, сантиметры —
В свитерах и без одежды.
 
 
Жизнь кружится листопадом:
Где-то свадьбы и цыгане.
Спите свечи: лист опала
В вашем свете мне мерцает.
 
 
Ночь скрывает суккуленты,
Пальмы, змей и кипарисы.
Спят кругом апартаменты,
Афродиты и парисы.
 
 
Ничего. В пустом покое
Виснут мысли и затеи
В темноте. И память ноет
Несвершившимся. За теми,
 
 
Кто на гребне странных снов,
Чрез забор забот прогнулся…
Сквозь таможни впалых слов
Я в забытый дом вернулся.
 

30 октября 2000, Марина

Разочарование

 
Всю ночь лило, штормило, угрожало
И пеной грязною несло.
Прибой шипел, высовывая жало,
С небес и крыш, как из ведра, текло.
Природа, разъяренная разводом
С антициклоном, бьется ни за зги.
Мне полуспится: теплым хороводом
Мерещатся хозяйкины шаги.
И всю-то ночь шептали мне за стенкой
Шаги и шорохи. Немытую посуду
Рука хозяйки мыла с теплой пенкой
И разутюживала стираную груду.
А по утру волна еще играла,
И гнал рванину парусов соленый бриз,
И птичья нечисть с гиком подбирала
Заснувших рыб воняющую слизь.
 

Декабрь 2001

В горах Сьерры Невады

 
Где-то недалеко,
Наверно, в ближайшем Айдахо,
Шумно рвануло в кустах
Первым порывом грозы,
А в нашем валежном лесу
Все стоят голубые сугробы
Тонкой струйкой плывет от костра
Бересты аромат – как по нервам:
Неужели теперь никогда,
Никогда не услышать пургу мне
Потаенной и странной страны,
Из которой когда-то я вышел,
А теперь вот никак не дойду?
И черемух сиреневый май,
И повисшие пьяные вишни,
Тихий шепот ребячьей любви,
И горячие слезы прощенья…
Бьется кроткая ярость огня
Запах спелой антоновки в стружках
Как-то вы там теперь без меня,
ночи стылые, дрызги и стужи?
 

Июль 2001

Космополитам

 
Китайский Чарли плачет сквозь экран,
но так сощурился: мне слез его не видно —
и полицейский строго и солидно
колотит по комическим мордам.
 
 
На суахили чернокожий Гамлет
«быть иль не быть» решает для себя.
Тюрьму народов Замбию кляня,
он падает в своем последнем драйве.
 
 
На острове Комодо Дон Кихот
сражается во имя Дульсинеи
и на дракона мчится, не робея,
и миражей объемлет разворот.
 
 
Я в Сан-Франциско – лишний человек,
герой времен неваших и ненаших.
Мы варимся в разнокультурных кашах,
и бег по миру – что на месте бег.
 

Июнь 2001

Полнолуние

 
Луна моя, печальная сестра
безудержных полночных размышлений,
молитвы одинокой добрый гений
и собеседник кроткий до утра.
 
 
По океану серебристой дрожью
ты пишешь мне на языке забытом
глаголицей шумерскою, санскритом,
и я читаю – тихой светлой ночью.
 
 
Отточенная мысль от мира не сего
и музыка глубин разверзнутого неба,
и я молю возвышенного хлеба
на паперти порога Твоего.
 

Июнь 2001

Старое новое тысячелетие в Марине

 
Мы рукоплещем – океан волнуется на бис,
Встает волна – от уха и до уха,
Над горизонтами седой туман завис,
И на пуантах – белая чернуха.
 
 
Мы хлопаем, орем, мы не устали,
А океан – шалун, игрок, бахвал,
А он смеется, как товарищ Сталин
На девятнадцатом, прищурясь от похвал.
 
 
И DVD-любовь и прочие напасти —
Все впереди и только предстоит,
Мы на галерке пьем Мартини-Росси Асти,
И на поклоне океан стоит.
 
 
По-юлиански (в Папу мы не верим)
Трещит башка от выпитых вчера,
И мы, тысячелетиями меря,
Срываем пробки с сизого утра.
 

Январь 2001

Ночной дождь

 
Всю ночь ко мне стучался дождь,
Просился, куксился и хныкал,
Прощался, постучит – и прочь,
И вновь по крыше гулко прыгал.
Так тянется чужая ложь,
Так бред любви нам бесконечен,
И нет желаний превозмочь
Судьбы болезненных отметин.
 
 
Взволнован океан, его седины
В кошмаре от уставшего стыда
Стена из плача, вопли муэдзина
и памяти – для пыток – нагота.
Сквозь сон – сирена мчащейся тревоги,
В горчайшем одиночестве. Стихи
Ложатся, словно версты вдоль дороги,
И впереди – ни пробуждения, ни зги.
 

Январь 2001

Прибой

 
Из сизого тумана, ниоткуда,
из дальнего еще небытия,
а, стало быть, из смерти
мерно волны
приходят, тихие, подобные дыханью
и току мыслей,
или утешенью,
но вот огромная,
наверное, цунами – рвануло где-то —
«здравствуй!» – и снова, тихо, медленно,
спокойно листают волны
скромные мгновенья
больного бытия,
усопших чувств,
раздумий
и ожидания:
«настанет ли покой? И будет ли
когда-нибудь мне счастье? Придет ли, наконец,
искомое всю жизнь очарованье
гармонии страстей
и приходящих мыслей?»
песок шуршит,
шипящая вода
мне шепчет: «успокойся,
все это ничего,
все ничего,
проходит»,
но где-то, может быть,
В глубинах сумрачных уже встает
грохочущее, с ревом:
«А, может, все еще случится?»
 

март 2001

Калифорнийские холмы

 
Калифорнийские холмы,
зеленые и золотые,
под небесами до невинности пустыми,
о чем молчите мне,
калифорнийские холмы?
Какие недосказанные мифы
про силикон и томагавки от навахо
скрывает ваша в неге нагота?
 
 
Запекшиеся пятна странной соли —
лернейской гидры кровь не упадет
на ваши развороченные недра
и к яростным колючкам не пристанет
пот с лошади кричащей амазонки.
В придуманной стране придуманные формы:
зачем вы здесь, среди моей тоски,
калифорнийские зеленые холмы?
 
 
Разутая, расхристана, раздета,
моя душа, святое наказанье,
о, не мечись меж склонов и дорог,
не отдавайся эхом в тишине несчастий,
за вереницей траков не тянись,
и успокойся – там, на дне печалей,
на самом дне непознанных глубин
все то ж: чем боле мы себя теряем,
тем более находим мы себя.
 
 
На умирающем от жажды и неверья
нетрезвом языке лопочущих славян
я вам кричу, немые и глухие,
метафорой и горечью давясь.
 
 
И нас качает от несыгранных страстей,
от грохота прибоя за хребтами,
от темной тени, брошенной в себя
безжалостной судьбой, от уходящей боли,
а с болью – жизни, нужной и никому ненужной,
средь хоровода груды и грудей
холмов калифорнийских, с золотым зеленых.
 

Март 2001

На ветру

 
Несет свой крест в песке
Хозяин дельтоплана,
А позже тот несет хозяина креста
И в ожидании сошествия Христа
И продолжения Божественного плана
Скрывается. В туманном далеке
Шевелится хребет от Санта Круза,
Над облаками – небо. Как всегда
По Пятницам тоску наводят Крузо,
И бесконечно тòчится волна.
А мне граниты памяти постыли,
И ветры шалые, пустые, ни о чем,
И время встало в сумраке унылом,
И солнце гаснет пламенным мечом.
Вернусь в ночную горькую квартиру,
Зажгу две свечки, как глаза у тьмы,
И побреду по замкнутому миру
Своей надежды, воли и мольбы.
 

Апрель 2002

Сонет захода

 
«Отмщения!» – взывали небеса,
они пылали яростью и гневом,
они кричали: «Подлость и измена!»
на разные лады и голоса.
 
 
И в них читались горечь и обида,
несправедливость, мерзости игра,
шла предзакатная кровавая коррида,
казалось – навсегда иль до утра.
Миг приговора и проклятья затянулся,
вибрируя в расплавленные пульсы.
 
 
Там, наверху, ярились чудеса,
Ненужные покинутому мне,
Я плесканул в стакан небрежно каберне…
«Отмщения!» – взывали небеса.
 

Август 2002

Под небом

 
Иные небеса, чужие небеса
Несутся надо мной, являя чудеса.
Они несут с собой дожди и ожиданья,
Обман и страсти, декорации и позы,
Крутые радуги и проливные грозы,
Пустые встречи и глухие расставанья.
Пурпурные, седые, золотые,
Безоблачные, в тучах, днем и ночью —
Вы для меня тут навсегда пустые:
Хотя бы клок родного ситчика в горошек
Хотя бы раз льняные облака
Сюда б приплыли звонкими ручьями,
Мне роскошь здешнего заката никогда
Не вознесется куполом в обыкновенном храме.
О, эти жемчуга высоких облаков
В опаловой оправе предзакатной,
Распахнутые дали детских снов,
Годами унесенных безвозвратно,
Но, глядя в вас, не заблестит слеза,
Чужие небеса, иные небеса.
 

Декабрь 2002

Отлив-прилив

 
Среди чаек и брызг на волне,
И спокойных стихий,
Я пью каберне,
Сочиняю стихи:
 
 
Летающей тарелкой
Закрученная жизнь —
То глубина, то мелко,
То депрессанс, то сплин.
 
 
Отшельники, пришельцы,
Ушедшие – куда?
Мгновеньями живущие,
Жующие года,
Пробойные пробоины,
Дробей пустых нули,
Навоз, дерьмо, убоинка,
Про счастье не скули!
 
 
Так сладко одиночество
Под грохот мерных волн,
Бредет в камнях пророчество,
Ползет в пучину склон.
 
 
* * *
 
 
Среди чаек и брызг на волне,
И спокойных стихий,
Я пью каберне,
Сочиняю стихи:
 
 
Не верь вечерним радугам – обман,
и просветленьям среди рваных туч:
С отливом не уходит океан
И не надежду шлет последний луч.
 
 
Натеки грусти на скалах мокрых,
Иные дали и времена,
Иная темень в затихших окнах,
Иные вздохи и имена.
Поленьев белых витые локоны
Мне снятся сладкой, смешной тоской,
И жемчугами закаты сотканы,
И свет на ощупь как золотой.
 
 
Прощайте, ветры и снегопады,
И чувств забытых невпопад,
Прощайте все, кто были рады,
И ты, которой я был не рад.
 
 
И спокойных стихий
Я пью каберне,
Сочиняю стихи
Ото всех в стороне…
 

Декабрь 2002

Спят чайки

 
На последнем ущербе луна,
И волнуется море – а вдруг
Никогда никогда никогда
Не вернется полуночный круг?
 
 
Чайки спят и тревожен их сон
У волны, среди шума и брызг,
И колышется стайный их дом,
Словно бич, нализавшийся вдрызг.
 
 
Снится мальчикам их Зурбаган:
Чайки-мальчики ищут Ассоль,
Снится девочкам их Джонатан,
Свист полета и верхний бемоль.
 
 
Чайки спят под соленую глушь,
Под порывами мглистых ветров,
Стоны неупокоенных душ
Разрывают картины их снов.
 
 
И тревожные, мрачные сны
Шевелятся как рыбы на дне,
Чайки – дочери и сыны,
Сиротливо прижались к волне.
 
 
* * *
Мчатся к берегу уставшие валы,
Утомительные – голова болит,
А от берега – неясные мечты,
Стоны, всхлипы, вздохи, скорби,
Мольбы, песни, ожидания и сны.
 

Февраль 2002

Православное Рождество у русской церкви в Монтерее

 
Вот и январь, и грачи улетают
К северу, где наступает весна,
И не сугробы – надежды все тают,
Жизнь ты моя, испитая до дна.
 
 
Что ж вы галдите, как в брошенном детстве?
Что вам кричится, меня вороша?
Память строчит по годам моим петли,
Птицы уныло судьбу ворожат.
 
 
Не надрывайте уставшую душу,
Не провожайте меня на погост.
Черные птицы о прошлом мне кружат,
И на исходе Рождественский пост.
 
 
Серый мой вечер, опавшие листья,
Парк эвкалиптовый думой застыл.
Церковь пустая, спокойно и чисто,
Сизый туман по иконам поплыл.
 

Январь 2002

Асиломар

 
Вот, наконец, и я постарел,
Как стареют большие деревья.
Как же так? Неужели опять
Надо ждать и надеяться снова
На приход в этот яростный мир?
Я сижу под покровом прибоя,
Кипарисам и скалам ровня.
Суетливо-прожорливым чайкам
Все б кричать, все б носиться в волнах.
Камни, сосны и я – из сегодня изгои,
Молчаливая, в думах, семья.
Мы глядим на закат, где-то магма
В глубине наших мыслей кипит,
Мы молчим – наша строгая карма
Тусклым блеском горит как пирит.
На исходе желанья и будни,
Праздность вечности звезды зажжет,
И бутылка шампанского будет
Утешать: «все пройдет, все пройдет».
 

Июль 2002

Перед закрытой церковью ночью

 
Перед чертогом на пороге
Стою, понурясь и немея,
И даже свечки не имея:
Не запирайте двери к Богу.
 
 
Теряя по пути дорогу,
Мне надобно остановиться,
Простить, покаяться, проститься:
не запирайте двери к Богу
 
 
Луна убога и двурога,
Мне в одиночестве тоскливом
Не претворить Ему молитвы:
Не запирайте двери к Богу.
 
 
Я вымираю понемногу.
И чтобы душу облегчить,
Я должен с Ним поговорить —
Не запирайте двери к Богу.
 

Июнь 2002

Nepenthe

 
Туман, ползущий вверх по склону,
Подобен тем хламидам мыслей,
Что останавливают взгляд, движенья,
Страсти и тонкий яд желаний бренных.
Сквозь размышленья и сквозь птичий щебет
Мне шепчет что-то: «Не горюй, забудь!»
И вспоминается, что мира красота
И наша детская наивная идея
«я не умру» – пожалуй, это все,
что нам дано, все остальное тленно
и так пустынно нам. Драматургия жизни
так неумело скроена. Сегодня
я напишу хотя б одну страницу,
а там – пускай аплодисменты, смех,
и пыльный плюш, бегущий к середине.
Мне редкая слеза вечернего дождя
– прощение за все, щемящая пощада.
И ангел, пригорюнившись, сидит
И терпеливо ждет свершения строки.
 

Июнь 2002

В одиночку с горизонтом

 
Песчаный пляж, волна уходит от меня —
Мы так понять друг друга не смогли,
За мной – ни пепелища, ни огня,
На горизонте полыхают корабли
 
 
И разговор, томление одно,
Никак не развязаться мне с тобой,
И этот вечер – меж суетами окно,
И тихой пьянью валится прибой.
 
 
Голодных чаек трагедийный ор,
Не попадает небо в мой прицел,
Меня знобит безмыслия позор
и слов, и чувств бессмысленный пробел.
 
 
Мир растворяется – уже ползет туман
Перемножая сущность на нули.
И вся та жизнь – дурман или обман:
На горизонте полыхают корабли.
 

Май 2002

Осень в Калифорнии

 
Твои седые склоны, осень,
Плывут по сторонам хайвэя,
Теряет тени лес – то паранойя
Ливней сгребает декорации
На зиму. Мне чудятся в затихнувшем
Тумане забытого простора
Немеркнущие краски:
Аллея лип янтарного тепла
На Ленинградском, багровые
Подтеки крымских лоз,
и нежность приполярная березок,
медовых буков ряд,
и золотые кипы кленов
Канатчиковой Дачи,
Костры рябины, охра дуба,
Акаций трепетная бронза
На берегах далекого Дуная
И елей колкий изумруд.
Над Мендосино и Форт Браггом —
Бургундского вина закаты,
Наш солнцедар клонится к океану,
Бушующему позднею волной.
Все, может быть, в последний раз
Мне снится, и я прощаюсь,
Что не так – простите.
 

Ноябрь 2002

Инотворение

 
Я с погасшими огнями
Мчу по темному хайвэю,
Змеи мыслей, плети смертей
Извиваются клубками —
То мохнатых кипарисов
Протянулись злые ветви.
 
 
Где-то газ анестезии
В умирающем сознаньи
Где-то совесть на снотворном
Анастасис! Анастасис!
Нам не встать и не подняться
Только мчаться, только мчаться.
 
 
Тонко стонет в дюнах ветер
Домовой бездомный плачет
Чье-то горе фары мечет
Поворотами отчаянья.
Над изорванным ландшафтом —
Хохот ведьм и завыванья.
 
 
Неба нет, лишь злые тучи,
Неба нет, лишь бесы скачут,
Волны стонут, волны плещут,
Кипарисы жмутся к кручам
И кричат мне на погибель
Голоса ночных исчадий.
 
 
И всю ночь сознанье глохнет,
Совесть жерновами давит,
В эту ночь я стал моложе —
Ближе к смерти это значит.
«Возвращенье, возвращенье!»
– из меня душа поется.
 
 
И всю ночь перебирает
Одичавших чаек стая
На тонюсеньких подставках.
Одинокое молчанье
В белой лепре
Белых чаек.
 

ноябрь 2002

Закат

 
Этих строк живые волны
По закату расплескались,
Ветер свежий, парус полный,
В мир распахнутые дали.
 
 
Неба бархат тихо гаснет
Как пропавшие надежды,
Гор далеких меркнут грани,
Тихо падают одежды.
 
 
И в бокале созревает,
Яд безумствований ночи,
Краски блекнут, вечер тает,
Океан внизу клокочет
 
 
Этих песен тихий шепот
Внятен только мне с тобою:
То души печальный опыт
Плачет брошенным гобоем
 
 
Облака закат пропели,
Развернув себя как знамя.
Где же наше солнце село? —
Только завтра мы узнаем.
 

Ноябрь 2002

Осень в Марине

 
Печальным серебром – строка моих стихов
Среди туманной серости залива,
Меж кисеи, развешанной уныло,
Дождя, предвестника ноябрьских штормов.
И волны серые унылы как молва.
Последний луч, последние слова,
Они текут, мерцая, к горизонту
Как жизнь моя, которую я так
И не прожил. Невидимый маяк
Нас силится тянуть то к Риму, то к Вермонту.
Чем выше небо, тем глупей желанья.
Сегодня небеса спустились до волны
Они со мной и с будущим на ты,
Неся дожди и скуку расставанья.
 

Октябрь 2002

Осенний сонет

 
Пряных роз увядший аромат,
Пьяных грез ушедшее прощай,
Серой завистью затянутый закат,
По-сиротски журавли кричат:
Им нескоро путь держать назад,
И далек еще беспечный май.
Опадают годы в октябре,
Наливается забвением вино,
И встает на стынущей заре
Падший ангел мысли о Добре.
Свищет море в доме на горе,
Я войду в себя, себе окно.
Не шуми, усталый океан,
Не сердись соленою волной,
Все, старик, лишь – козни да обман,
Все пройдет – в песок и на покой.
 

Сентябрь 2002

Рыбак

 
Свистит волна и ветер воет,
и ноги вязнут в мокрой зыби.
Рыбак, подобно чайке, подбегает
в прибой, шипящий йодовитой грязью,
чтобы забросить в буруны тугую,
натянутую грузилом лесу,
потом ее, срывая пальцы, выбирает,
чтоб вновь забросить. Другой вьетнамец,
такой же щуплый и упорный,
сосредоточенно сажает на крючок
усатый, чахлый и усталый шримп.
В ведре – десяток по-азиатски тощих
рыбешек. У них и взгляд с прищуром.
Старуха где-то с алчущим корытом
ждет-не дождется утлого улова,
чтоб с жуткой вонью, с рисом или соей
сготовить ужин, сотворив молитву
неведомому нам восточному Христу.
На горизонте тонкой лентой серебро:
такой закат – к сардинам и макрели.
Вьетнамцу все равно, с какого боку
он к океану: с запада, с востока.
Его масштаб общения с планетой —
длина заброса спиннинга. Порой
к нему причаливает чайка
в надежде разделить улов. Напрасно:
он знает этих тварей, им только дай,
они и рыбака склюют, прожоры.
И все – как там, в разодранном Вьетнаме,
все те же водоросли, запахи и ветры,
все тот же океан, все та же мысль о жизни,
о том, что возвращенья нет,
а здесь опять клюет.
 

Сентябрь 2002

Марина – опять возвращаюсь…

 
Из холодов и дружеских попоек
Я возвращаюсь в сумраки себя,
Душа молчит и будущее ноет,
Сомненья и унынье теребя.
 
 
И все вокруг – так пусто и постыло,
И все внутри – давно обожжено,
Скользит сознанье по забытым милым
Все прожито, отпето, прощено.
 
 
И новый путь – как заново родился,
И новых далей – пестрый караван.
Я сам себе, наверное, приснился,
Я ни себе и никому не дан.
 
 
Я вновь один, ну, где же ты?
Лишь тишина… и вереница тополей
Моих забот, надежд и дней
Плывет в тумане по обочине судьбы.
 

Январь 2003