2 | Драмы. 1989–2020 гг.

Побледнев и покачиваясь, Алексей Ростовцев, вызывает к себе второго офицера.

РОСТОВЦЕВ: Отплываем из Монтерея самым спешным образом. Вот предписание из Санкт-Петербурга. Поручаю заняться закупкой провианта и проверкой готовности корабля и команды к отплытию.

РУССКИЙ ОФИЦЕР: Что случилось, Алексей?

РОСТОВЦЕВ: Судьба! Жестокая и слепая! Мы должны быть покорны ей. Я не знаю, что произошло в России и Европе, может быть, война с Наполеоном?

Тихий океан в зимний шторм.

В отличие от седой Атлантики, Тихий в шторм синеет до непрозрачного ультрамарина. В клочьях пены и снастей «Меркурий» пробивается на запад, который теперь для него – Дальний Восток. Татарский пролив забит торосящимися льдами, и истерзанный корабль безнадежно уходит на юг. Эти берега не кажутся экипажу родными – они враждебны и угрюмы. Штурман терпеливо заносит на рукописную карту очертания берегов, сверяет с имеющейся картой и видит множество крупных неточностей. Многое не поименовано – и он составляет список непоименованных вершин, мысов, островов. Это напоминает скуку бухгалтерской инвентаризации.

Судно, наконец, находит свободную ото льда бухту и медленно входит в нее. Скалистые пустые берега кое-где тронуты ледниками и снежниками.

1813 год, 6 июня

Прибытие в Хабаровск.

Дворец генерал-губернатора Уссурийского края. Ростовцев стоит перед богатой дверью в небольшом зале в ожидании аудиенции. Он – в парадном мундире, но вид у него совершенно не торжественнный, а утомленный и безразличный. В руках он теребит подготовленный доклад об экспедиции. Дверь, наконец, отворяется, и он входит. Перед ним – вовсе не генерал-губернатор, а сидящий за столом чиновник, замусоленный и со следами хронического непрерываемого пьянства.

РОСТОВЦЕВ: Позвольте…

ЧИНОВНИК: Капитан Ростовцев? С «Меркурия»?

РОСТОВЦЕВ: Мне назначена аудиенция его превосходительством генерал-губернатором…

ЧИНОВНИК: С Вас хватит и меня…

РОСТОВЦЕВ: Не имею чести и не желаю…

ЧИНОВНИК: А я тем более – с изменниками и иностранными шпионами. Ознакомьтесь.

Протягивает казенную бумагу. Ничего не понимающий Ростовцев вчитывается в пляшущие перед его глазами строки указа. Он шепчет слова документа.

РОСТОВЦЕВ: «предательство высших интересов отечества в годину военных испытаний», «злонамеренное употребление августейшим доверием с корыстию и вероломством… недостойное российского морского офицера поведение и растление команды…». (Наконец, он доходит до подписи.) «Император Всея Великия, Малая, Белая и Прочая Руси Александр Павлович». (Рука обреченно опускается и роняет указ на пол.)

ЧИНОВНИК: Вы, сударь, арестованы, и по решению трибунала при генерал-губернаторе Уссурийского края должны сдать немедля личное оружие – и будете без промедления препровождены в место заключения.

Входят два жандарма. Чиновник принимает шпагу Алексея и срывает с него погоны.

Каторга.

Кандалы. Запрет на работу. Алексей кричит надзирателям.

РОСТОВЦЕВ: Я не могу выносить безделья! Дайте мне работу! Я буду делать самую черную, самую тяжелую, самую грязную работу!

НАДЗИРАТЕЛЬ: Дворянам не положено!

РОСТОВЦЕВ: Я по повелению государя императора лишен дворянского звания и всех отличий и привилегий!

НАДЗИРАТЕЛЬ: По уставу не положено. А вдруг придет помилование и Вас восстановят в дворянстве? Ведь меня тогда непременно накажут!

РОСТОВЦЕВ: Вот уж во что я не верю и на что не надеюсь. В нашем отечестве оправдать невиновного гораздо тяжелей и необычней, чем осудить его.

НАДЗИРАТЕЛЬ: Не предавайтесь отчаянию, сударь. Все – в руках Божьих.

РОСТОВЦЕВ: Я с ума схожу от безделья! Дайте хоть бумаги и перо!

НАДЗИРАТЕЛЬ: Вам, сударь, как осужденному за измену, не положено. Читайте книжки.

РОСТОВЦЕВ: Да я их уж наизусть знаю, до дыр зачитал.

НАДЗИРАТЕЛЬ: Тогда молитесь.

1813…, 1814…, 1815…

КАРИНА (в ожидании в Монтерейской миссии молодая прекрасная девушка шепчет): Я буду ждать тебя, любимый!

Это наивное обещание кажется для нас несбыточным и невыполнимым, но оно трогательно в простых и голых стенах миссии. Камера панорамирует каре миссии, собор и пустую площадь перед ним. По желтой стене распласталась мощная и яркая бугенвилия.

Парад союзных войск в Париже после победы под Ватерлоо. В первой колонне – российские войска, казаки генерала Платова. Одна из частей этих войск – калмыцкая «дикая сотня». Неожиданно выйдя из строя, калмыки на своих лохматых маленьких лошадках бросаются к Сене и поят лошадей. Дамы вдоль Елисейских полей в ужасе и шоке от дикого вида и еще более дикого поведения калмыков.

Сцена в Париже. Казаки врываются в кафе и требуют выпивки и еды, употребляя всего одно слово «быстро!». Испуганный владелец кафе и его прислуга почтительно обслуживают грязных и бородатых вояк, не знающих манер и приличий.

Венский Конгресс.

Блеск мундиров и августейших имен. На французском языке идет приторно-возвышенный разговор-приговор над поверженной французской империей Наполеона. Талейран и Александр 1 изощряются друг перед другом во взаимной верности и лукавстве. Идет обмен изощренными колкостями и напоминаниями о Тильзитском мире и невыполненных обязательствах. Английская делегация держится слегка в стороне и блюдет только экономические условия предстоящего европейского мира и согласия, ничуть не заботясь политическим пасьянсом на европейской карте.

Смерть Алексея.

Сибирская каторжная тюрьма. На дворе – лютая пурга и темень вьюжной ночи. Монотонно скрипит и качается тусклый фонарь с трепещущим язычком пламени, от него шарахаются тени, взбитые снежными вихрями. Алексей лежит в бараке на нарах. У него сильный жар – туберкулезная агония. Товарищи по бараку непрерывно дают ему пить.

РОСТОВЦЕВ: Я знаю… (Слова ему даются с трудом и исходят из него с ломаными перерывами.) Она ждет… Она надеется… Она верит и любит… Я слышу ее шепот.

Алексей умирает, и сквозь хаос пурги мы начинаем различать мерную мелодию реквиема.

1925 год

Таганрог. Придворная суета и спешка вокруг таинственной смерти Александра I.

АЛЕКСАНДР I (переодетый в монашескую одежду, едет в подводе по бесконечной и монотонно ровной степи): Париж, Вена, Брюссель – сколько света и народа! А у меня в Санкт-Петербурге даже день бывает редко, а по ночам – такая темень и пустыня! Пустота не управляема, но интригуема. (Осматривает ровный пустой горизонт южной степи.) Это – не Европа. И этим пустым бесконечным пространством я правил четверть века! Проклятое и пустое место! Здесь самая прямая и светлая воля превращается в свою противоположность, в гнет и насилие, в несчастье людей и несчастье того, кто хотел им добра. Я ухожу. Буду жить простым отшельником в пустой и безлюдной Сибири, под Тобольском, где нет ничего, кроме дикости. Будь ты проклята, страна лживого покорства и пустых бунтов. Я ухожу. И если от моего семени что и прорастет на этой скудной земле, то только – проклятие. И пусть мой будущий и возможный сын будет всесильней меня, пусть он будет, как Гришка Отрепьев, Григорием. И он потрясет эту страну и отмстит ей за меня и мою неудавшуюся жизнь. Отныне я – монах Распутин.

1823…1833… 1842…

На старой таможне испанский флаг сменяется мексиканским.

Стареющая Карина в ожидании в Монтерейской миссии. Она непрерывно смотрит в открывающуюся панораму океана. И мы слышим не то шум океана, не то мольбу Карины: невнятный, но музыкально отчетливый ритмичный шепот-шорох, неразборчивый, но уже знакомый нам по бурной сцене в Бискайском заливе, где погибла несчастная «Юнона».

1842 год, 19 октября

Американские суда входят в Монтерейский порт. Из своей кельи старая Карина видит эти суда с бело-красно-голубыми флагами и людей в приближающихся к берегу в шлюпках. Она счастливо улыбается и умирает. Мы слышим шепот, звучавший во время шторма и гибели «Юноны». Теперь нам внятны слова этого шепота.

КАРИНА (четким шепотом): Верю, люблю, надеюсь!

Слова «Вера», «Надежда», «Любовь» проявляются на полотнище российского флага, заметно морщащегося и спадающего; вместо него в тугих порывах ветра начинает полоскаться упругими струями star spangled banner тех же трех цветов. Калифорния становится территорией свободных США.

Монтерей, 2 марта 1998 г.

With love, my shadow
script of soap comedy: литературная версия

Действующие лица

Билл

Пенни, двойник Билла в облике женщины

Сьюзен, молодая ученая дама в очках

Дан, двойник Сьюзен в мужском облике, молодой шахматист

Старый китаец из театра масок

Сослуживцы Билла

Молодой клерк

Пожилая женщина

Служащий KLM

Телеведущий четырнадуцатого спортивного канала

Журналист, корреспондент университетской газеты

Спортивный комментатор

Бармен-китаец

Пролог

Китайский традиционный театр масок. Старый китаец в старинном одеянии декламирует текст с писклявым и дребезжащим акцентом. Актеры в замедленных и жеманных танцах с выкрутасами иллюстрируют его рассказ. А, может, он пытается объяснить происходящее на сцене. Все это, как и положено в китайских традициях, монотонно, скучно, нелепо и виртуозно.

СТАРЫЙ КИТАЕЦ: Первым на землю прилетел Великий Дракон, который мог творить из пустого живое. Он увидел, что земля пуста, спустился с неба и стал творить. И земля стала заполняться жизнью, которая сама себя начала творить.

Первой Великий Дракон сделал птицу Ла – и мир заполнился красотой, и от той птицы Ла пошли другие птицы.

Потом Великий Дракон сделал тигра Бонга – и от него пошла сила, власть и злоба, а от тигра появились все хищники.

Потом он сделал обезьяну Трипитаку – и от нее на земле пошли мудрость, зависть и похоть и все остальные обезьяны.

Последним он сделал странное существо с одним лицом и двумя спинами – и на земле появилась справедливость.

Когда эти последние существа подросли и окрепли, они начали войну с Великим Драконом, потому что мир, сотворенный до них, уже заполнил всю землю, и не было на ней места для справедливости.

Долго шла битва, и Великий Дракон победил в ней. Он порвал каждое из существ надвое и сказал: «Когда увидите друг друга, будете страдать».

И больше не стало на земле справедливости, а от остатков того племени пошли люди.

Эту историю поведал и оставил нам великий и тихий учитель Лао-Цзы, который жил с 579 по 499 годы до вашей эры по европейскому летоисчислению.

Сцена пустеет, и немногочисленные зрители покидают крошечный зал. Выходя, зрители комментируют увиденное.

МОЛОДОЙ КЛЕРК: Это действительно смешно. Тоже мне: свежая идея – нет на земле справедливости. И стоило с такой хохмой тащиться к нам из Древнего Китая?

ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА: Какая чушь!

СЬЮЗЕН (своему спутнику): Я где-то такое читала, кажется, у Платона, только у него все было наоборот.

БИЛЛ: Так не бывает – ни в Китае, ни в сказках.

Часть 1. Когда начинает двоиться

Странный перекресток

Билл энергично движется в уличной толпе, обгоняя и расталкивая многих, бросая машинальные извинения. На углу он, пытаясь увернуться от движущейся по тротуару тележки с китайскими фруктами и овощами, наталкивается на стеклянную вращающуюся дверь какого-то заведения. Раздается странный мелодичный звон, и сыпятся волшебные искры. Тело Билла раздваивается. Первое, потирая ушибленный лоб, встает и отправляется дальше. Второе, за дверью, принадлежит женщине, одетой в мини, на высоких каблуках. Она уходит вглубь бара. Этих двух персонажей играет один актер.

Крупным планом – уличный указатель перекрестка: West Avenue и 13^th South Street.

Бездельники

Контора, в которой работает Билл. Типичная толкотня, суета и теснота. Стоит бурное безделье: звонки, стрекот принтеров, мельканье баз данных и графиков на дисплеях. Билл и еще трое (два парня и девушка) что-то оживленно обсуждают, принимая позы задумчивости и размышлений, как при коллективном решении сложной проблемы.

План увеличивается, и мы начинаем различать слова этого умного и делового разговора.

КРЭГ: Ну, почему опять на пляже? Мне это надоело. Поехали лучше в горы.

ТОММИ: А мне надоели эти ночевки на камнях. Тогда уж давайте снимем пару номеров в мотеле.

ЛИЗ: Билл, все из-за тебя. У нас все ok!: и у меня с Томми, и у Крэга с Кети. Неужели трудно завести себе девушку, хотя бы на уикэнды?

БИЛЛ: Ради экономии каких-то паршивых шести долларов за ночь, вы готовы засунуть лучшему своему другу в постель всякую дрянь. Мне эти очаровухи…

ЛИЗ: На тебя невозможно угодить. Еще не родилась та, с которой…

БИЛЛ: И надеюсь – не родится. Я ей все хромосомы сразу после зачатия пообломаю.

КРЭГ: Напрасно, вполне приличные попадаются, без затей, и ничего не просят.

БИЛЛ: Первые два часа. А потом: «Ты на мне женишься? А что ты подаришь мне к помолвке? А можно с нами будет моя кошечка?» Нет, это не мой идеал.

ЛИЗ: А кто она – твой идеал?

БИЛЛ (в очередной раз задумываясь): Ну, в общем, похожая на меня, такая же, как я – тихая, скромная, застенчивая.

Компания громко хохочет над этой шуткой. Из конторки высовывается недовольный смехом шеф. Досмеиваясь, кампания распадается по разным углам побездельничать в одиночку.

Защита диссертации

Зал университетского ученого совета. Блестящее, особенно одеждой выступление молодой ученой дамы. Это – Сьюзен. Она уверенна, свободно держится и убедительно говорит. Мы застаем апофеоз ее доклада.

СЬЮЗЕН: Таким образом, можно утверждать, что во все времена человеческой истории, включая и наше время, идея справедливости никогда не была наполнена конструктивным, позитивным содержанием. Это всегда была негативная реакция на чужой успех. С социологической точки зрения справедливость – лишь тень движения общества, безнадежно серая в обычных обстоятельствах и зловеще черная – при успехе или вспышке социального прогресса. Мы забываем напрочь о справедливости в периоды испытаний, когда нам всем плохо, когда надо действовать, чтобы выжить и жить. Несправедливость, как заметил самый мрачный античный философ Анаксагор, умерший, кстати, с голоду буквально у порога дома своего ученика – великого и всесильного Перикла, возникает от бесчинства времен и порядков, когда мы отпускаем вожжи вмешательств в не нами установленные времена и порядки. Собственно, эта мысль и стала ведущей в моем исследовании и представлена на ваше обсуждение в качестве предмета диспута и защиты.

Раздаются довольно дружные апплодисменты, особенно среди студентов, составляющих публику. Окруженная друзьями, коллегами, студентами, Сьюзен дает интервью.

ЖУРНАЛИСТ: Представляю нашу университетскую газету. Скажите, Сьюзен, так вы, правда, против справедливости?

СЬЮЗЕН: Это несправедливо. Я за справедливость, но лишь как за защиту консервативных и слабых слоев общества. Я просто против раздувания этой идеи до важнейшей на свете. Вы ведь не против того, чтобы кто-то любил анчоусы?

Опять на странном перекрестке

СЬЮЗЕН (заказывает в баре чай): Покрепче, пожалуйста.

БАРМЕН-КИТАЕЦ: У нас есть хейлудзянский чай, хотите попробовать? Это очень редкий чай, самый северный чай в мире.

СЬЮЗЕН: Можно взглянуть?

У нее в руках – изящная коробочка чая с изображением черного дракона. Она внимательно изучает изображение.

БАРМЕН-КИТАЕЦ: По старинным легендам, мир начался от этого черного дракона. Так, во всяком случае, написано в книге Лао-Цзы.

СЬЮЗЕН: Кто-то должен был начать все эти безобразия. Давайте попробуем черного дракона.

Бармен заваривает в маленьком чайничке щепотку чая, затем мастерски, длинной струей сливает заваренный чай в миниатюрную фарфоровую пиалу и подает чай Сьюзен. Сьюзен пьет, сначала осторожно, после первого же глотка с откровенным удивлением и наслаждением.

СЬЮЗЕН (расплачиваясь): Действительно, дивный чай. И с очень необычным вкусом.

БАРМЕН-КИТАЕЦ: Это вкус несправедливости.

СЬЮЗЕН: Несправедливость имеет вкус? Она всегда казалась мне безвкусной.

БАРМЕН-КИТАЕЦ: Если это несправедливость всего мира и во все времена. Так учат старинные книги.

Сьюзен выходит из бара через вращающуюся дверь. Неожиданно она спотыкается, теряет равновесие и больно ушибается о шуршащую мимо нее дверь. Сьюзен оказывается на полу. Раздается странный мелодичный звон, и сыпятся волшебные искры. Тело Сьюзен раздваивается. Первое, потирая ушибленный лоб, встает и отправляется, выйдя на улицу, направо. Второе принадлежит молодому человеку, уходящему от этой же двери налево. Оба персонажа играются одной актрисой.

Крупным планом – уличный указатель перекрестка: West Avenue и 13^th South Street.

Часть 2. Рутина новых отношений

В сабвэе

Утренний сабвэй. Битком набитый вагон. Билл читает, стоя, черно-белую газету вроде «Wall Street Journal». Чуть наискосок от него сидит Пенни, его двойник. Билл бросает на нее взгляд: раз, другой, все более изумленный. Он не узнает себя в Пенни.

Они выходят из вагона одновременно, но Билл скоро теряет ее из виду, мучительно ищет, продираясь сквозь толпу, вновь находит и догоняет на эскалаторе.

БИЛЛ: Я влюбился в вас с третьего взгляда.

ПЕННИ: Со второго: третий был уже сигналом мне.

БИЛЛ: Что вы делаете сегодня вечером?

ПЕННИ: Строю глазки своему телевизору.

БИЛЛ: Во мне столько программ, в том числе кабельных, куда вашему телевизору до меня?!

ПЕННИ: Ходячий саттелит.

БИЛЛ: Ваш.

ПЕННИ: Сумасшедший.

БИЛЛ: «Но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов».

ПЕННИ: Откуда это?

БИЛЛ: Как мне вам позвонить между ужином и завтраком? Это Бродский.

ПЕННИ: Не знаю такого. 848—1446, спросите Пенни.

БИЛЛ: Иосиф Бродский. Меня зовут Билл.

Приглашение на пикник

Билл треплется с Пенни, одновременно переодеваясь и приводя себя в порядок перед зеркалом. Тем же занята и Пенни. Очень похожие, они ведут себя совершенно по-разному: Билл небрежен и смотрит на себя с откровенной иронией, Пенни скрупулезна и тщательна и рассматривает себя с самым придирчивым интересом. Нам дается то крупный, то средний план, почти все время экран раздвоен по вертикали, и мы можем видеть обоих говорящих, при этом, когда говорит один – средний план, другой дается крупным планом, чтобы мы видели его реакцию.

БИЛЛ: Алло. Как дела? Это Билл.

ПЕННИ: Я в порядке. Какой Билл?

БИЛЛ: Сумасшедший Билл из сабвея.

ПЕННИ: Билл Бродский?

БИЛЛ: Почти. Но совершенно точно, что сумасшедший. С третьего взгляда.

ПЕННИ: Ага, вспомнила. Со второго. Что новенького?

БИЛЛ: Врачи говорят, что я безнадежен и почти нет средств спасти.

ПЕННИ: Икота? Кашель? Понос?

БИЛЛ: Плохой сон, отсутствие аппетита и интереса к жизни. Навязчивая идея.

ПЕННИ: Какая же? Неужели я догадалась?

БИЛЛ: Да. Только встреча освободит меня от чар злой волшебницы, и я оживу и вновь смогу съесть среди друзей на свежем воздухе маленький кусочек хорошо обжаренного мяса.

ПЕННИ: Это приглашение? Или у тебя, правда, зубы болят?

БИЛЛ: Нет! Мольба о спасении. В пятницу мы отправляемся в горы небольшой кампанией. Крэг умеет делать дивные барбекю. Он научился делать их на Кавказе. Сочащиеся, с особыми травками, настоянные на вине, лимонах и красном луке, с зеленью и сыром, под прохладное белое вино – это, это…

ПЕННИ: Это настоящее обжорство.

БИЛЛ: Это жертвоприношение, языческий обряд.

ПЕННИ: Если я соглашусь?..

БИЛЛ: В пятницу, в шесть, белый вэн «Аэростар» у твоего дома.

ПЕННИ: Я тебе адрес не давала.

БИЛЛ (делает своему отражению в зеркале знак ok!): Поэтому я готов записать его.

ПЕННИ (крутит своему отражению в зеркале у виска): Записывай.

Пикник

Белый «Аэростар». Вся компания в сборе. Из дома выходит танцующей походкой победительницы Пенни, одетая дразняще. Билл слегка нервничает, не видя ее. Лиз показывает ему большой палец, одобряя выбор.

КРЭГ: Ну, совершенно такая же, как ты, тихая, скромная, застенчивая.

ПЕННИ (садясь в микроавтобус): Всем добрый вечер. Я – Пенни.

Каждый коротко представляется. Слегка ошалевший от близкого присутствия Пенни, Билл кричит.

БИЛЛ: Прекрасная погода! Она простоит весь уикэнд, пока мы не вернемся домой!

ПЕННИ: А когда вернемся?

БИЛЛ: Она не кончится теперь никогда.

Вечереющий берег озера. Крупные, как в ночь св. Лаврентия, звезды. Оттуда, сверху, едва намечается и различима нам грустная и гармоничная мелодия – акапелла, исполняемая девочкой-тинейджером почти шепотом.

Камера опускается вместе с голосом к земле. Вдали – уютный танец костра. Вокруг него романтические тени сидящих людей. Томми перебирает струны гитары. Лиз прильнула к его плечу. Крэг и Кети сидят в обнимку. Билл и Пегги сидят напротив друг друга, улыбаясь искрам света в глазах друг друга. Томми поет под гитару песню студенческих лет, а камера вновь подымается к небу, заставляя стихнуть песню Томми.

Раннее утро. Совершенно белая, как молоко, и неподвижная вода. Лодка, привязанная за уключину пучком тростника, неподвижна. Над водой, сливаясь с ней, стоит такой же молочный туман. В лодке – Пенни и Билл. Билл – с поплавочной удочкой. Пенни слегка дремлет. Неподвижный поплавок вздрагивает и начинает по дуге уходить от лодки. Билл делает подсечку и над водой взлетает здоровенная рыба, а вместе с ней выныривает красное раскаленное солнце. Розовый ветер разгоняет по воде туман. Слышен далекий крик петуха.

ПЕННИ (открыв изумленные глаза): Какая здоровая! (Оглядывает совершенно преобразившийся мир.) Чудеса!

Солнечный диск поднимается над водой и уже нижним краем отрывается от нее. С алого его цвет меняется на ослепительно электрический. Несколько раз мелькают на его фоне выдергиваемые Биллом рыбины в сверкающей от света и брызг чешуе.

Билл по-мальчишески счастлив своей рыбацкой удаче. Он просто – шальной пацан.

Любовь по четырнадцатому каналу

Сьюзен сидит у себя дома на коротеньком диванчике и листает телеканалы. Говорящие головы сменяются мультяшками рекламы. Она задерживается на четырнадцатом, спортивном, канале.

Идет шахматный матч на ста досках. Сеанс одновременной игры проводит молодой шахматист. Это двойник Сьюзен – Дан. У него очень умный вид. После коротких размышлений он энергичным жестом делает ход и быстро переходит к другой доске. Электронное табло показывает счет: 57 побед, 13 ничьих, 0 поражений. Цифра 57 меняется на 58.

Студийная обстановка. Телеведущий спортивного канала берет интервью у Дана.

ТЕЛЕВЕДУЩИЙ: Это блестящий результат: всего тринадцать ничьих и ни одного поражения! А ведь против вас играли далеко не новички, мастера с хорошим рейтингом!

ДАН: Признаться, я к концу порядком устал и упустил пару выгодных эндшпилей. Но в целом я, конечно, доволен. Особенно финансовым результатом – здесь ведь, в такого рода соревнованиях, изящных комбинаций или новых теоретических находок не бывает.

ТЕЛЕВЕДУЩИЙ: Это позволяет вам держаться все время в отличной форме?

ДАН: Мой старый учитель, который, кажется, даже родился уже старым евреем и шахматным гроссмейстером, учил меня: если хочешь сделать что-нибудь серьезное в этой жизни (например, выиграть серьезный турнир, стать чемпионом мира или разработать новую дебютную схему) – на семьдесят дней забудь о женщине.

ТЕЛЕВЕДУЩИЙ: И?

ДАН: Старый Агасфер оказался прав. Пару раз я нарушал его завет – и оба раза проваливал соревнования. С тех пор я точно соблюдаю дистанцию воздержания в семьдесят дней – и еще ни разу это правило меня не подвело. А, так как мои спортивные проекты идут один за другим каждые два-три месяца, то я, признаться, решил махнуть на себя, как на романтического героя, рукой. Надо что-то в этой жизни выбирать, от чего-то отказываться и чему-то посвящать себя. Впрочем, назвать себя абсолютным аскетом я не могу. Но – кто-то может всю жизнь жить на Гавайях, я же – не более трех дней.

Сьюзен сидит зачарованная Даном. Наконец, она спохватывается и начинает судорожно набирать номер спортивной студии.

СЬЮЗЕН: Алло! Алло! Это студия спортивного канала?

ГОЛОС В ТРУБКЕ: Да. Что бы вы хотели?

СЬЮЗЕН (в растерянности): У вас только что в студии выступал шахматист. Я не знаю, как его зовут. Где он?

ГОЛОС В ТРУБКЕ: Он еще здесь. А что вам, собственно, надо?

СЬЮЗЕН (в полном смятении): Не знаю… Я хотела бы с ним поговорить… П рямо сейчас… если можно…

ГОЛОС В ТРУБКЕ (с пониманием, сочувствием и недоумением одновременно): Хорошо, я попробую подтащить его к телефону. Кто хоть вы?

СЬЮЗЕН: Сьюзен.

ГОЛОС В ТРУБКЕ: Негусто.

СЬЮЗЕН: Ph. D., классическая и античная философия.

ГОЛОС В ТРУБКЕ: Ну, слава Богу, а я уж думал – не мафиози ли.

Пауза ожидания. Сьюзен никак не может собраться. Экран раздваивается. На одной половине – Дан. На другой – Сьюзен. Когда говорит один, план другого заметно увеличивается.

ДАН (спокойно и устало): Кто это?

СЬЮЗЕН (еле владея собой): Ваша игра потрясла меня… Вы были великолепны… Что я несу?.. Мы могли бы встретиться?.. (Безнадежным, упавшим голосом.) Я не могу без тебя… Если не увижу тебя… Хотя бы еще раз… Пусть мельком… Извини…

ДАН (с легким недоумением, но весьма корректно): Все это несколько странно, надеюсь, вы говорите не из психиатрической больницы. Дайте, пожалуйста, ваш телефон.

СЬЮЗЕН (в отчаянии): Вы, правда, позвоните?

ДАН (успокаивающе): Разумеется.

СЬЮЗЕН (наливая себе немного виски в широкий стакан): 335—1569. Меня зовут Сьюзен. Я буду ждать (залпом хлебает, даже не замечая, что забыла разбавить, и не чувствуя крепости выпитого).

Выполненное ообещание

Дан у себя дома. Он переодевается и выворачивает карманы пиджака. В руке оказывается смятая короткая бумажка.

ДАН (читает): «Сьюзен. Наверно, сумасшедшая. 335—1569».

Он морщится, пытается увильнуть, потом, безнадежно махнув на предстоящие последствия, подходит к телефону и набирает номер. После долгих гудков слышен голос Сьюзен.

СЬЮЗЕН (голос, записанный на автоответчик): «Дан! Спасибо за звонок. Скажи, где ты. Я после каждой лекции прослушиваю телефонные письма. Всех остальных прошу не беспокоиться.»

ДАН: Это Дан. Здравствуй, Сьюзен. Сегодня я вылетаю в Гаагу на турнир. Увидимся после турнира? Как-нибудь… Во всяком случае, я свое слово сдержал… Пока.

Погоня

Сьюзен едет в автомобиле. Она берет мобильный телефон и прослушивает свой автоответчик. Она слышит короткое послание Дана, резко сворачивает и мчит, сломя голову, одновременно набирая номер телефона.

СЬЮЗЕН: Алло, это департамент классической и античной философии? Это Рон? Это Сьюзен. Мне надо исчезнуть на два-три дня. Это очень важно. Умоляю, найдите на это время мне замену. Нет, я здорова. Да хоть корову вместо меня выводите, пусть что-нибудь промычит про Анаксагора! Я все объясню, но не сейчас. Спасибо, Рон, я всегда говорила, что у меня лучший шеф в мире.

Сьюзен паркуется в аэропорту. Она движется галереями и просторами аэропорта, подходит к стойке KLM.

СЬЮЗЕН: Билет на Гаагу, на ближайший рейс.

СЛУЖАЩИЙ KLM: Ближайший рейс до Амстердама через семь часов. А там доберетесь до Гааги на такси, автобусе или возьмете в аренду автомобиль.

СЬЮЗЕН: Раньше ничего?

СЛУЖАЩИЙ KLM (смотрит на часы): Через пятнадцать минут взлетает ближайший. Но калитка уже закрыта.

СЬЮЗЕН: Опоздала. OK! Один до Гааги.

СЛУЖАЩИЙ KLM: До Амстердама.

Сенсация Гаагского турнира

Небольшой уютный зал в дорогой гостинице. На хорошо освещенной сцене – три дюжины шахматных столиков, за которыми идет турнирная игра. На заднике – крупные электронные табло с позициями. Обычная турнирная атмосфера. В зале сидят зрители-знатоки и шахматные журналисты – самая грамотная в мире публика. Здесь все знают друг друга досконально в прямом смысле этого слова («до шахматной доски»). Внимание многих привлечено к партии Дана, играющего под первым номером, с малоизвестным шахматистом (турнир проводится по олимпийской системе).

Из дебюта Дан вышел с заметным позиционным преимуществом, лишним качеством и к тому же огромным запасом времени. Зрители предвкушают быструю и изящную развязку этой партии. Об этом говорит телекомментатор репортажа в живом эфире.

В зал буквально врывается Сьюзен. Часть зрителей шикают на этот взбудораженный тайфун. Она, наконец, усаживается и впивается глазами в ничего незамечающего Дана.

КОММЕНТАТОР: Итак, на доске – очевидное. Через пятнадцать-двадцать минут здесь все встанет на свои места. Посмотрим пока другие позиции. На третьей доске партия, как вы видите, катится к безликой ничьей – старинные друзья не хотят портить отношения и начало турнира друг другу. Эти хитрецы, по-моему, больше присматриваются к своим предстоящим соперникам. Вообще все как обычно. Первый тур всегда проходит уныло: все заранее известно, все строго по рейтингу. Кто-то сегодня обречен на победу, есть столь же обреченные на ничью, например, как эти двое. Драма шахматных турниров, особенно по олимпийской формуле, накаляется от тура к туру, пока не выльется в апофеоз одинокого столика на нашей сцене. Вот где мы увидим розыгрыш в одной партии двухсот тысяч долларов! Кстати, что у нас на первой доске?

На экране – позиция на первой доске, затем телекамера переходит на столик, за которым сидит Дан, его противник ушел, чтобы не видеть очевидного и разгромного для себя хода).

КОММЕНТАТОР: Странно. Тут даже школьнику понятно: нужен ход слоном на А6. Других ходов просто нет. Может, Дан спит: все-таки пятичасовая разница во времени…?

Наконец Дан делает ход. На демонстрационном табло пешка с4 перемещается на с5. По залу прокатывается шоковая волна недоумения. Возвращается противник Дана. Он замирает перед табло, не веря глазам своим, затем быстро проходит на свое место. После паузы размышления он делает ход, вызывающий вторую волну шока в зале: потеря ладьи Даном неизбежна. Это становится очевидным и для Дана. Он сдает партию и быстро уходит со сцены.

В задней комнате его окружают коллеги и журналисты.

ЖУРНАЛИСТ: Что, что случилось?

КОЛЛЕГА: Ты, что – заснул, заболел?

Дан пытается вырваться из окружения. Наконец перед ним расступаются, он направляется к выходу. В дверях – Сьюзен.

СЬЮЗЕН: Здравствуй, Дан, я – Сьюзен.

КОММЕНТАТОР: Драма началась, не дожидаясь финала.

Часть 3. Страсти накаляются

Как тонут надежды

Сьюзен и Дан в постели в шикарном гостиничном номере.

СЬЮЗЕН (прижимаясь к плечу лежащего навзничь Дана): Тебе хорошо?

ДАН: Слушай, что мы делаем в этой чертовой Гааге уже целую неделю?

СЬЮЗЕН: Как, уже неделю? Надо позвонить Рону – это мой шеф. Может, мне вообще не стоит туда возвращаться? Я не хочу расставаться с тобой, а античная философия – она ведь лишена гражданства, я могу читать свои лекции хоть в Китае. Поехали туда?

ДАН: Поставь я слона на А6 – и через два хода только женихи не сдают партию. А там что – турнир? Каков средний рейтинг? Где мое приглашение?

СЬЮЗЕН: Поехали просто так. Никогда не была там.

ДАН (он встал, одевается): Китай ничем не отличается от остального мира: все те же шестьдесят четыре клетки и по шестнадцать фигур каждого цвета.

СЬЮЗЕН: Хочешь, я тоже буду для тебя клетчатой? И ты будешь двигать по мне своих пешек и слонов.

ДАН: Сью, ты, к сожалению, живая.

СЬЮЗЕН: Я умру.

ДАН: Ты не понимаешь. Все живое несовершенно. Оно все время живет и меняется, к худшему или к лучшему – это не важно. А вот логика, мышление, правила, теории – они безжизненны, а потому – совершенны. Каждый пришел сюда за чем-то своим. Ты, оказывается, пришла за любовью, кто-то – заработать немного денег, я пришел в поисках совершенства.