Молодой Бояркин

– Я смотрю, ты совсем сдурел, – говорил ему дядя. – Не спишь, с книг не слазишь…

Похудел – сам-то стал плоский, как книга. Зачем столько читать? Ну, если бы еще учился, а

так? В праздники и то сидишь.

– А что такое праздники? – отвечал ему Николай. – Дни ничегонеделанья? Что это за

радость вышвыривать из своей жизни целые дни?

На понимание он не надеялся, но и подстраиваться теперь уж не хотел.

– Ну-ну, – посмеиваясь, говорил Никита Артемьевич, что значило "что ж, посмотрим,

посмотрим, что из тебя выйдет".

* * *

Однажды под вечер пришла Анна. Бояркин был дома один и открыл ей дверь с

книжкой в руке. Анна, внимательно приглядываясь ко всему, прошла на кухню и села у окна.

– Ты теперь живешь не в общежитии? – глядя в сторону, спросила она.

– Я теперь работаю. Ушел из института.

– Так, так. Ну и хорошо. Что ты читаешь? – спросила она, нервно покусывая губы.

– Да вот, – сказал Николай, показывая обложку.

– Так, так, – произнесла она, кивнув головой, но, не взглянув на книгу.

Николай понимал, что она ждала дядю, который должен был вот-вот подойти.

– Ой, мне же в магазин надо, – сказал он.

– Нет, нет, посиди, – попросила она, встрепенувшись и быстро взглянув на часики.

Они долго сидели, не зная, о чем говорить. Наконец услышали, как открывается дверь.

Анна смахнула платочком набежавшие слезы и стала смотреть в окно, боясь первого взгляда

мужа. Бояркин слышал, как Никита Артемьевич сбросил в коридоре плетенки, как потом

замедлился, видимо, заметив туфли Анны. Анна сидела не двигаясь. Никита Артемьевич

торопливо заглянул на кухню и со вздохом опустился на крайнюю табуретку. В его руках

была сетка с булкой хлеба и двумя коробками пельменей. Анна, отняв руку от глаз, взглянула

на него и, не сдержавшись, заплакала.

– Все-таки явилась, значит, – сказал дядя со злорадством, – прав я оказался…

Анна глубоко вздохнула, как-то вдруг успокоено и грустно посмотрела на мужа,

встала, вышла в коридор… Мягко щелкнул дверной замок, и она исчезла. У Никиты

Артемьевича качалась в опущенных руках сетка с продуктами, которую Анна случайно

задела. Ни дядя, ни племянник, не понимали, что произошло, но зато почему-то сразу

поняли, что Анна больше не вернется.

Когда стемнело, Никита Артемьевич ушел и вернулся поздно. Уже с порога он

зашумел, посылая детей спать, и заглянул к Николаю.

– А-а, все сидишь, ученый, – с пьяным хохотом сказал он. – Пойдем-ка… что покажу.

В кухне и опять же у окна восседала кукольная красавица с утяжеленными формами

секс бомбы, с губами цвета переспевшего помидора. Эти губы были настолько кроваво-

сочными, что в них было что-то бесстыдное. Никита Артемьевич наблюдал за племянником.

– Видишь, какую я подцепил, – сказал он. – Удивительно даже. Представляешь, еду, а

она лапку подняла.

– Никита, ну зачем вы так, – отведя в сторону глаза, пропела красавица.

– А угадай, сколько ей лет. Ну, сколько – смотри, смотри…

Красавица повернулась, подставляя свое лицо: загадка, видимо, и ей показалась

интересной.

– Ну, года двадцать три, наверное, – сконфуженно промямлил Николай.

Дядя польщено расхохотался.

– В том-то и фокус, что всего восемнадцать. А глянь-ка, глянь-ка на нее. Видишь?

Как? Ничего скороспелка? Особый сорт. Нет, ты все видишь, ничего не пропустил? Да ее же

надо заспиртовать и всем показывать… Ладно, садись, выпьем немного.

Бояркин присел, украдкой рассматривая гостью, которая, как собачонка, припала к

дядиному плечу.

– Понимаешь, Коля, – уныло пояснил Никита Артемьевич, облокотясь на стол, – иначе

мне не справиться… Хочу все святое в грязь втоптать. Только так!

Через полчаса они уехали на дачу, а Николай лег слать. Но в этот раз он не заставлял

себя уснуть. Хотелось все переварить. Помнилась эта девчонка, ее волнующее легкомыслие.

Он взялся размышлять о своем влечении к женщинам. Впервые он почувствовал его, когда

увидел приехавшую к кому-то в Елкино девчонку – смуглую, в красных резиновых сапожках,

в коротком платье. Ноги повыше колен были у нее полноватые и тугие. Николай не спал

потом всю ночь и, не разобравшись в нахлынувшем, ругал себя за то, что разлюбил Наташу

Красильникову. Да, вот это, пожалуй, существенно – к моменту первого влечения он уже все-

таки умел любить. Хорошо, что не наоборот. Если бы наоборот, то он бы, наверное, был

сейчас другим человеком.

Бояркин поймал себя на том, что в последнее время его частенько тянет на подобные

рассуждения. Надо было вовремя подтянуть гайки и, главное, работать, работать, работать,

работать. Ну, потом когда-нибудь он, возможно, и женится, но вряд ли это будет скоро.

С неделю Бояркин занимался усердно, как только мог. В это время он своим

оптимизмом походил на землекопа, который взялся копать глубокий колодец и, встретив

сверху податливый грунт, поверил, что таким он будет до самой воды. Тетрадь быстро

наполнялась новыми мыслями. Но постепенно грунт тяжелел, накапливались утомленность,

неуверенность, сомнения. И Николай разрешил себе в день особенно интенсивных занятий

автобусную прогулку до железнодорожного вокзала. Привыкший объяснять себе свои

поступки, Бояркин решил, что изучение жизни по книжкам и по работе, на нефтекомбинате

недостаточно: неожиданные уличные сценки, интересные лица тоже значат немало. А

суматоха, если ее не замечать, может быть и отличным фоном для размышлений. Этим

объяснением Бояркин прикрывал то, что в действительности толкало его на прогулки. А

толкало его то, что стоял июнь – знойный днем и ласковый вечером. Женщины с загорелыми

ногами ходили в легких платьях, и в автобусах их тела отдавали солнечное тепло. Каждый

приемник, в руке прохожего каждый магнитофон, каждая колонка, выставленная в окно

общежития, – все пело о любви. А вечерами население города разбивалось на парочки,

которые гуляли по теплым улицам и по черной, сверкающей набережной. Таким был весь

мир вокруг одинокого Бояркина, а Бояркину, так не хотелось быть одиноким.

Однажды вечером, возвращаясь с вокзала, он проехал свою остановку, где должен был

пересесть на другой автобус, и поехал в незнакомый район города. Он сидел рядом с

красивой женщиной, чувствовал локтем ее упругость, но, самое главное, видел, что она

притворяется дремлющей и не отстраняется от него. На конечной остановке, когда ехать

было уже некуда, они познакомились. А когда дошли до ее подъезда, и возникла заминка, она

вдруг вспомнила, что, уходя, не выключила газ. Обеспокоенные, они вбежали на третий этаж,

но газ, слава богу, был выключен. Тогда его включили и сварили крепкий кофе.

Рано утром по дороге на работу (хорошо, что пропуск оказался в кармане) Бояркин

пытался понять самого себя. Смысл автобусных прогулок объяснился. После Нины,

проводницы поезда, в котором он возвращался со службы, у Бояркина была еще одна

женщина во время учебы в институте, и теперь, думая об этих случаях, он удивлялся тому,

что, зная наперед, как это подло, он, тем не менее, действовал. Действовал с удовольствием и,

более того, даже не пытаясь справиться с собой. Ему было даже интересно как парализуется

его воля – до какого-то момента она еще есть, а потом вдруг пропадает. Этот момент даже

незаметен. И тогда в ход идет все: способности, таланты, силы, все доброе, накопленное в

душе. Так как же оставаться чистым? Как справляться с собой? Видимо, только одним

способом – только научившись чувствовать тот незаметный момент, за которым воли уже не

существует. Не подходить к нему. Но как? Только увлекаясь, только работая. А зачем,

спрашивается, оставаться чистым? А затем, что чистота – залог душевного здоровья. Будешь

здоров сам, будет потом когда-нибудь здоровая семья, будет счастье.

Вернувшись с работы в квартиру дяди, Бояркин пошел в ванную. Он стянул через

голову рубашку и, увидев в зеркале собственное лицо с взъерошенными волосами, плюнул в

него. Потом, сидя голым задом на краю холодной ванны, он немного подумал, стер плевок,

искупался, надел чистое. Потом немного почитал, и когда стало темнеть, отправился на

автобусную прогулку, хотя никакой усталости в голове на этот раз не чувствовал.

* * *

Еще раньше дядя познакомил его с соседкой Лидией, когда они случайно столкнулись

во дворе. Никита Артемьевич поспешно представил их друг другу и ушел.

– Что вы преподаете? – спросил Николай соседку, невольно выдавая некоторую

осведомленность о ней.

– Литературу, – сказала Лидия.

– И вам нравится это?

– Предмет как предмет, – ответила она. – Но, вообще-то, сейчас трудно работать в

школе.

– Да, да, – с удовольствием подхватил Бояркин. – По-моему, литературу преподают не

так. Ее почему-то преподают как начало науки, а надо бы – как искусство.

– Верно, – согласилась Лидия. – Сейчас об этом много говорят.

– Жаль, что в литературе я соображаю не много, – признался Бояркин. – Иной раз мне

даже кажется, что чтение вообще бессмысленно: ведь потом почти все забывается.

– Не думаю, что все, – возразила Лидия. – Память остается не в уме, а в душе. При

чтении настоящей книги душа вместе со всеми ее эмоциями учится дышать. Она то

сожмется, то расправится, то упадет, то взлетит. То есть память о прочитанном становится

умением души. Собственно, то, что ты представляешь собой в каждый момент, – это уже и

есть память о прочитанном.

"Какая она умница", – с радостью подумал Николай, удивляясь теперь тому, что Лидия

носит короткие юбки и стрижется, чуть ли не под полубокс. Свою мудрую мысль она

высказала как бы мимоходом, словно самую простую из своих мыслей. И говорила она с

каким-то спокойно-печальным выражением, которое было естественным и, видимо,

привычным для ее симпатичного, мягкого лица.

Отношения с Лидией сразу стали по-дружески прямыми и ясными. Ей было двадцать

семь, и свою жизнь она пыталась устроить (правда, не особенно старательно) уже не

эмоциями, а рассудком. Она умела спокойно улыбаться, терпеливо выслушивать, изредка

кивая головой. Все было хорошо, но Лидия курила, а рядом с этим все ее достоинства не

значили ничего. Для Бояркина она сразу стала представительницей типа антиженщин, к

которым можно прекрасно относиться, болтать с ними, о чем угодно, понимать и даже быть

понимаемыми ими, но которых почему-то невозможно полюбить.

Как-то, уже перед концом учебного года, Бояркин, забежав к Лидии, чтобы пригласить

в кино, застал ее за составлением планов. У Лидии был очень усталый, вялый вид.

– А все-таки эти планы такая дикая бюрократическая формальность, – сочувственно

сказал Бояркин и остановился на полуслове, потому что Лидия привычно кивнула, но уголок

рта ее дернулся. Как показалось Николаю, она еле заметно снисходительно усмехнулась.

Он сел, посмотрел на нее со стороны и настороженно спросил:

– Послушай, а как тебе вообще все мои философствования?

– А может быть, не надо? – попросила Лидия.

– Что?! Нет уж, говори!

– Ну что ж…– грустно произнесла она, положив ручку. – Вообще-то ты занимаешься

чепухой. Твои рассуждения кажутся иногда интересными, но (пожалуйста, не обижайся) для

меня это только развлекательные головоломки. Все у тебя через увеличительное стекло, все

какие-то несуществующие проблемы, которые ты хочешь решить переворотом всего с ног на

голову. Тебе хочется сразу добиться чего-то громадного, но педагогика – наука конкретная, ее

надо постигать на практике, к которой ты идешь почему-то только на словах, а не на деле.

Мне даже кажется, что такие педагогические философы, каким ты воображаешь себя, в

педагогике невозможны. Не надо было тебе бросать институт, он бы тебя, в конце концов,

отрезвил. Для того чтобы что-то изменить, надо сначала выучиться.

– Вот оно как… Ладно, допустим, ты права, но почему же ты раньше-то молчала?

– Я видела, что тебя не переубедить. А ссориться мне не хотелось. Ты мне нравишься,

и я соглашалась с тобой ну. . по-женски, что ли… Вообще мне кажется, что со временем ты

найдешь себе другое поле деятельности.

Бояркин хмыкнул, встал и молча вышел. Обдумывая дома всю сцену, он больше всего

был доволен своим гордым удалением. В словах Лидии было много правды, но он думал, что

предательница не может быть права. Закрепляя твердость духа, он включил радиолу и,

порывшись в пластинках, поставил какую-то квакающую, ехидную музыку времен

молодости Никиты Артемьевича.

После этого объяснения они с Лидией стали лишь очень вежливо здороваться, но

недолгая дружба с ней напомнила Бояркину, что в женщине надо видеть еще и друга. И он

понял, что для спасения себя надо просто побыстрее жениться.

Среди его знакомых были и красивые и умные, но все они вызывали лишь мимолетное

чувство, значение которого Бояркин не переоценивал. Но главной вспышки, рождения

солнца, которое должно было греть потом очень долго, а может быть, и всю жизнь, не

происходило. Зато рос "позорный" счет, и иногда это даже нравилось, ведь если после первой

женщины он стал мужчиной, то теперь как бы становится мужчиной многократно. Хотя,

скорее всего, за какой-то чертой число женщин становится уже не множителем, а делителем:

до этой черты ты еще мужчина с полным набором духовных потребностей, а дальше просто

самец.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В один жаркий, напекающий голову день Бояркин лежал на горячем пляже и, сузив

глаза, смотрел на остров посреди реки. На острове зеленели кусты, желтел чистый песок. К

острову причалила лодка, из которой выпрыгнули два парня в плавках и стали носиться по

песку, делая крутые виражи и с хохотом падая набок. Они отлично понимали, с какой

завистью смотрели на них с городского пляжа, где песок был пополам с пылью, и к тому же

замусорен окурками, смятыми папиросными пачками. Набегавшись, парни достали из лодки

удочки, забросили их и, уже не зная, чем еще подразнить пляж, разожгли костер из коряг,

принесенных водой. Бояркин, увидев нежно голубую нитку дыма, протянувшегося в

солнечное небо, вздохнул. Это было, пожалуй, единственным его душевным движением с

самого утра. Мысли в голове едва шевелились, как сонные рыбы в прогретой воде. Когда

глаза уставали смотреть на остров, Бояркин начинал наблюдать за голенькими малышами,

которых матери водили по темному заиленному песку у самой воды с выражением умиления,

не понимаемого Николаем. Смотрел он, конечно, и на коричневые тела девушек, которые

здесь вместе с платьями теряли почему-то и таинственность. "Но сколько же их, самых

разных", – снова невольно подумал Бояркин.

И тут, сев на песке, Николай уставился на остров посредине реки, не видя его. Да ведь

это же так просто! Разве может быть готовое соответствие, а значит, и готовая любовь?

Любовь надо строить самому. Для ее построения нужен труд привыкания, притирания

характеров, усилия для более полного понимания, чувствования другого человека. Так велика

ли в этом случае важность выбора? Дело-то ведь не в удачном выборе, а в твоей способности

сделать судьбу из любого варианта. Иначе говоря, у твоей судьбы тысячи дорог, но судьба

может пролечь только по одной. Все пути непредсказуемы и тем равны между собой. Так что

смело иди как бы даже на неприемлемое для себя, потому что ты все равно его переживешь.

Неприемлемое-то еще острее врезается в судьбу. Разве не так было когда-то со службой?

Значит, все в самом тебе. Значит, ты и впрямь можешь иметь самую лучшую женщину на

свете и сам можешь быть для кого-то самым лучшим на свете, если приложишь к этому труд

всей своей души.

Еще некоторое время Николай сидел, привыкая к этой идее, суть которой заключалась

в том, что если раньше любое его знакомство могло иметь любое окончание, то теперь первое

же знакомство должно было окончиться женитьбой. Это было жутковато. Но это был выход!

Бояркин вскочил и легко побежал к воде, высматривая место, куда можно было

нырнуть и ни на кого не наткнуться. Потом, смывая руками песок и пыль со скользкого тела,

он почувствовал себя обновленным. Труд не пугал Николая. Теперь некогда было

разлеживаться на пляже, нужно было хоть что-нибудь делать.

Через несколько дней его новая установка сформулировалась окончательно.

"Привычка – вот платформа, вот путь, через который надежно достижимо настоящее, крепкое

чувство, – записал он. – Привычка состоит: 1) из досконального знания твоей девушки (да

здравствует несходство, обеспечивающее общую, "семейную" широту увлечений, чувств,

взглядов); 2) из доброжелательного понимания твоей избранницы; 3) из снисходительности к

ее недостаткам и каким угодно промахам".

Перечитав только что написанное несколько раз, Бояркин откинулся от стола и,

вообразив всю изображенную схему отношений как единую картину, нашел ее вполне

серьезной.

Прошло полторы недели после "исторического" возлежания на пляже, и наступил

день еще более значительный. События начались с маленькой неприятности на работе. Под

конец смены Николай обнаружил у одного насоса неисправность водяной обвязки – по

объяснению Ларионова, из всех охлаждающих трубок, что оплетали насос, должна была течь

вода, а здесь даже не капало. Бояркин, решив, что они забились грязью оборотной воды,

начал старательно проколачивать трубки ключом, но подошел Ларионов и, потянув за рукав,

указал на вентиль, отключавший всю систему от магистральной линии. Все это кончилось бы

легким конфузом, не окажись рядом Федоськина. Потом, уже в раздевалке он изобразил

Бояркина таким, что все покатились со смеху. Больше всего Николая обидело то, что смеялся

и Ларионов, хотя Ларионов смеялся, конечно, только над Федоськиным.

Выйдя за проходную, Николай вдруг особенно обнажено почувствовал себя одиноким.

К Никите Артемьевичу он не поехал, а перекусил в столовой, искупался на пляже, сходил в

кино и без дела слонялся по городу до самых сумерек. На время было наплевать. Не глядя на

номер маршрута, Николай садился в автобус и ехал, не зная куда. Ему хотелось с кем-нибудь

разговориться, попасть в какую-нибудь историю и для этого он даже не покупал билетов. Но

сегодня для всего города он снова был как в шапке-невидимке. Когда стемнело, Николай

обнаружил себя в поселке Аэропортном, как раз на той самой остановке, где оказался когда-

то давно, заблудившись в городе. Бояркин смотрел, как пустели автобусы, как люди шли в

свои дома, а может быть, в гости, потому что они имели в этом городе не только свои дома,

но и друзей. Николай все же побаивался своего плана, слишком хорошо понимая, что в жизни

все обычно начинается с любви, и, значит, он собрался лукавить с самой жизнью. Понимал

он и то, что только первый поступок он сделает по своей воле, а дальше им станет

руководить "воля" поступков.

Около часа простоял он на остановке, пока не увидел со спины высокую девушку в

желтой кофточке, в длинной белой юбке, с короткими светлыми волосами. Ее фигура

выделялась в густых сумерках четче других, к тому же девушек на улице становилось все

меньше.

Первые шаги были нерешительными – то ли шагать дальше, то ли остановиться.

Слишком будничным казалось происходящее, но Николай тут же успокоил себя, что все

важное именно буднично и начинается, это позже оно переоценивается. Сердце его прыгало,

но собственные шаги придали уверенности. Бояркин шел следом за ней по двору, потом по

узкой асфальтированной дорожке вдоль длинного ряда густых темных акаций и пытался

представить, что это колыхание волос, юбки, мелькание ног, не слишком грациозная

раскачивающаяся походка – все это может стать родными приметами. Если бы как-то

невзначай увидеть ее лицо! Может быть, в этот крайний момент и в самом деле удалось бы

сразу схватить всю ее суть? Она уходила все дальше от остановки в густеющую темь, где

прохожих встречалось все меньше. Как ни старался Бояркин не стучать каблуками, она

почувствовала преследование, пошла скованно, плотнее прижав локти к бокам. Николаю не

хотелось ее напугать. Он уже собрался окликнуть, приготовил фразу, как вдруг она резко

остановилась и взглянула прямо в его глаза. На ее лице блеснули очки в тонкой золотистой

оправе, и это было все, что Бояркин смог "схватить" в первое мгновение. Надо было как-то

объяснить свое преследование, и приготовленные слова выпали из него сами собой:

– Девушка, разрешите с вами познакомиться. Как вас звать?

– Наденька, – прошептала она растерянно.

Николай успел удивиться: почему Наденька, а не Надя? Уменьшительная форма ей не

подходила, тем более что она оказалась одного роста с Бояркиным – это тоже привело его в

замешательство.

– А вы не курите? – вдруг спросил он.

– Не-ет, – ничего не понимая, ответила она.

– Ага, ну и хорошо, – сказал Бояркин, пытаясь справиться с волнением. – А меня зовут

Николай. Вам далеко еще идти?

– Я уже пришла. Вот мой подъезд…

– Давайте присядем.

– Давайте. А зачем мы с вами познакомились?

– Ну, я затрудняюсь сказать. Люди зачем-то знакомятся. Я, например, хочу подыскать

себе жену.

– Да? Но разве так бывает?

– Да, люди, бывает, и женятся, – ответил Бояркин, пытаясь разглядеть ее лицо. –

Лично я за свою жизнь видел несколько свадеб. А вы видели?

Наденька засмеялась. Усевшись на скамейку перед подъездом, они оба успокоились,

поговорили о разных мелочах, о том, что сегодня теплый вечер, что завтра, наверное, снова

будет жаркий день. Потом Николай попросил ее рассказать о себе.

– Да и рассказывать нечего, – сказала она. – Закончила десять классов, второй год

работаю лаборанткой. Живу с матерью и бабушкой. Бабушка у меня хорошая, а мать я не

люблю.

– Почему? – удивился Николай.

– Плохая она, – проговорила Наденька мгновенно изменившимся глухим тоном. – Я

выросла у бабушки в деревне, а мать жила в городе. Работала в многотиражке – это газета так

называется. Работала без образования, а потом поступила на журналистику заочно. С папой

разошлась. Я его даже не помню. Тетка Тамара, она в деревне живет, говорит, что отец

хороший был. А мать его всегда ругает. Отец алименты платил, мать их получала, а мы жили

с бабушкой на ее пенсию. Потом бабушку парализовало, – Наденька заговорила совсем

гнусаво. – Я тогда в восьмом классе училась. Как вспомню, что ходила в школу в штопаных

чулках, в коротких платьишках, да с заплатками на рукавах, так мне и теперь мать убить

хочется. Меня из-за этого и в школе не любили. Ты же знаешь, сейчас одетых любят. И

учителя не любили. Училась я так себе – на троечки.

Наденька заплакала. Плакала она очень трогательно – так дети в детсадовских

спектаклях изображают плачущих зайчиков. Она терла глаза, и слезы, наверное, от этого

капали очень обильно.

– А сюда мы приехали, когда я училась в десятом классе, – всхлипывая, продолжала

Наденька. – Мамка закончила свой факультет, ее поставили работать редактором

многотиражки и дали однокомнатную квартиру. Она сразу обменяла свою однокомнатную и

нашу с бабушкой в поселке на вот эту двухкомнатную. И нас сюда перевезла. Я плохо

училась, она стала меня бить, а бабушка заступиться не могла. Она и сейчас меня бьет…

– Да как же тебя бить-то!? – вырвалось у Бояркина – Ты же взрослая.

– А она бьет, – сказала Наденька и заплакала снова еще и от того, что ее бьют,

несмотря на то, что она взрослая. – Вон позавчера била. Я деньги получила, да не все отдала.

Мне долг надо было вернуть. А мать побила.

Бояркин поднялся и, глубоко дыша, несколько раз прошелся около скамейки.

– Это черт знает что! – сказал он. – Что же ты не уйдешь от нее?

– Да куда же я уйду? В десятом классе убегала зимой три раза. Похожу, померзну, да

снова стучусь. Тут еще тетка Раиска живет, тоже мамкина сестра, так та еще злее. И она меня

била…

Николай представил, как Наденька возвращается с холода со слезами, с красным

носом, с красными руками, в каком-нибудь коротеньком пальтишке, и задохнулся от жалости.

Ему даже показалось, что он когда-то видел ее такую, но не обратил внимания.

Они говорили еще долго и о многом. На скамейке было темно. Неоновые фонари,

подсинивающие воздух всего города, светились где-то на улицах, и Наденькино лицо

оставалось невидимым, но теперь ее внешность не имела для Бояркина слишком большого

значения. "А ведь она хорошая, – думал Николай. – Пусть другие умнее, зато она доверчивая,

естественная. Она не боится говорить даже о том, что невыгодно ее выставляет (как она

сказала: "училась так себе, на троечки"). Если она в чем-то и плоха, то в этом виновато ее

окружение и обстоятельства. Просто все это надо изменить". Бояркин почему-то

почувствовал виноватым и себя.

– Я знаю, куда тебе уйти, – сказал он, присев поближе. – Выходи замуж… за меня.

– Не надо смеяться надо мной, – прошептала Наденька.

В это время по тротуару с ревом промчался мотоцикл, плеснув светом в ее мокрое

лицо с обиженно выпяченной губой. "Ну что с ней, такой, делать, куда ее денешь…" –

подумал Николай.

Он долго убеждал ее, что не обманывает. Наденька плакала и не верила. Николай

несколько раз давал честное слово и сам был готов заплакать от жалости к ней, уже не

верившей ни во что доброе.

– Мы обойдемся без застолья, без машин с шарами и лентами, без колец, – уговаривал

он. – Терпеть не могу этой напыщенности. Я и так не обману. Мы снимем квартиру и станем

жить так, как захотим. Будем читать… Ты чем-нибудь увлекаешься? Ну, вот в лаборатории ты

что делаешь?

– Мою разные склянки, колбы…

– А дома? Слушай-ка, а что если ты будешь играть на гитаре?

– А я на пианино играю, – сказала Наденька.

– Да ты что! Вот это да! А где ты училась?

– В кружке при доме культуры мамкиного завода. Стала учиться, когда приехала в

город.

У Бояркина отпали всякие сомнения. Он уже мысленно видел и квартиру, и семью, и

жену, которая занимается музыкой и учит его самого. Атмосфера семьи будет

доброжелательная, творческая, и тем, кто к ним придет в гости, будет интересно.

Освещенные далеким застывшим светом фонарей, они проговорили всю ночь. С

рассветом Николай рассмотрел, что у его невесты короткие светлые реснички, крупный нос,

большая нескладная фигура. Подавляя в себе шевельнувшееся недовольство, Николай

поспешно вернулся к уже нарисованной картине семьи – Наденька будет в длинном халате,

она будет заниматься музыкой, и музыка наложит отпечаток одухотворенности на ее

личность и, следовательно, на весь облик. А с одухотворенностью такое лицо может быть не

только привлекательным, но и оригинально-загадочным. И это лицо – именно это – станет

для него родным. Николай отметил, что свою формулировку о привычке нужно дополнить

пунктом о принятии внешнего своеобразия избранной. Этого он почему-то не предусмотрел.

Увидев первый автобус, замелькавший за домами, они удивились. Потом, в разных

сторонах откликнулись сонным гулом другие автобусы и машины. На ближайшей улице

разом потухли все фонари. Город просыпался. Начиналась суббота. У Наденьки был

выходной, а Николаю предстояло работать в утреннюю смену. Они уже прощались, когда из

подъезда вышла заспанная женщина с черным морщинистым лицом, в трико, лопнувшем на

коленке. На согнутом локте она держала старую плетеную корзину, неумело починенную

цветной проволокой. Наденька опустила голову.

– Это мамка, – тихо сказала она.

– И она действительно журналистка? – спросил Бояркин.

– Да, редактор многотиражки.

– А как ее звать?

– Валентина Петровна…

– А куда она пошла?

– Она уже с неделю по утрам ходит. Там, за домами, есть лесок. Сейчас грибы должны

появиться, так она не хочет проморгать…

"Разве уже осень?" – удивился Николай. Ему стало грустно – куда пропало лето? Было

ли оно вообще?

Ехать на работу было далеко – на другой конец города. Николай надеялся, что если в

автобусе удастся сесть, то он вздремнет хотя бы чуть-чуть. Но автобусы, как обычно, были

переполнены, и на задней площадке, где он застрял, прижатый к никелированной стойке,

было тесно даже ступням на полу. В нефтекомбинатовском автобусе он ехал вместе с

угрюмым, но свежим после сна Петром Михайловичем Шапкиным и вертлявым,

оживленным Федоськиным, который норовил то ткнуть, то щипнуть кого-нибудь из

знакомых.

– А ты откуда такой невеселый, – пристал он к Николаю, пытаясь "забодать" его двумя

пальцами. – Где сегодня почивал? Ну-ка, ну-ка, сознавайся… Ух, ты какой… Утю-тю-тю-тю-

тю…

В этот раз промазученная роба показалась Бояркину особенно холодной и тяжелой.

Когда ночная смена уехала отдыхать, все собрались у стола, чтобы поделиться новостями.

Бояркин сел с краю, задумался о своем.

Федоськин стал рассказывать, почему он сегодня, как обычно, не приехал на

установку на своей машине. Оказывается, вчера он обманул начальника цеха Мостова. Еще в

обед Мостов попросил Федоськина подвезти его после работы до проходной, потому что он

должен был немного задержаться в кабинете и на автобус не успевал.

– Ну конечно, Владимир Петрович, какой разговор, – пообещал Федоськин.

После смены он остановился под окошком кабинета и стал ждать. Потом, видя в

зеркальце, как Мостов спустился с низенького крылечка, решил пошутить и тихонько

тронулся. Хотел было сразу притормозить, но, войдя в азарт, еще несколько раз то нажимал

на газ, то приостанавливался. Наконец, понял, что шутка уже перестала быть шуткой, сделал

вид, что не видел Мостова, и уехал. Рассказывая, он изображал, как Владимир Петрович в

замешательстве останавливался и как потом несколько раз брался догонять, что-то крича и

размахивая папкой.

В бригаде давно знали, что просить о чем-либо Федоськина нельзя. Он отучил всех

тем, что всегда спокойно обещал и ничего не выполнял. "Обмануть – это для меня высшая

радость", – весело и открыто провозглашал он, что вовсе не мешало ему хорошо спать и

видеть цветные сны. Рассказав о Мостове, он как раз перешел к своим снам, которые, если

слушать, мог пересказывать бесконечно. В эту ночь ему приснилось, будто он в Америке ехал

на своих "Жигулях" к Капитолию с каким-то протестом. По дороге он увидел все известное

ему об Америке: и Голливуд, и Бродвей, и стриптиз, и какие-то бани, и седьмую авеню.

– Ну, хватит, хватит, закрой свою задвижку, – сказал, наконец, Ларионов, решительно

махнув рукой, хотя Федоськин еще не добрался до Капитолия. – Пусть Сережа расскажет, а

то ему не терпится.

Сережа Черешков, упитанный мужик лет сорока, был знатоком анекдотов и шуток о

женщинах. Бояркин невзлюбил этого Сережу уже за одну его кошачью улыбку, когда толстые

щеки поднимались вверх, суживала глаза, а из ноздрей высовывались пучки щетины. В

автобусе он обычно смотрел на женщин таким взглядом, что было удивительно, как это не

дымило само пространство, пронзаемое его взглядом. А если его соседка стояла слишком

близко или у нее оказывался глубокий вырез на груди, Черешков глубоко дышал и потел.

Федоськин и Ларионов часто смеялись, подробно комментируя его состояние. Черешков

смеялся вместе со всеми и делился еще более откровенными подробностями.

– А-а, так был я у нее, – оживился он, когда Федоськин замолчал. – Пригласила