Молодой Бояркин

дядя снова женился. Эту жену звали Анной, и никто из сельских родственников еще не видел

ее.

Водитель автобуса мимолетно через зеркальце взглянул на Бояркина, приникшего к

стеклу, но тот на его внимание успел разулыбаться. Водитель взглянул на него уже поцепче и

с недовольным видом стал смотреть на дорогу.

На переезде через железнодорожную ветку автобус долго стоял, пропуская длинный

состав с трелевочными тракторами, с черными цистернами и оранжевыми иностранными

контейнерами, с желтыми бочками на колесах с надписями "квас". Все городское движение

пережидало другое движение, какое-то еще более обязательное. Куда и зачем все это шло?

Жизнь была многомерна, независима, непонятна. Как в ней тяжело разобраться! И что значил

в ней ты – абитуриент-неудачник…

Николай так и не дождался, когда водитель объявит его остановку. В растерянности

выволокся он на конечной остановке и, увидев цифру на боку своего автобуса, обнаружил,

что он ехал совсем не в том автобусе – у парка он как-то умудрился их перепутать. А тут

были другие маршруты, и справка старика была бесполезной – надо было снова у кого-

нибудь спрашивать. Николай долго стоял и, наблюдая за людьми, пытался угадать человека

поненасмешливей. Выбрал, наконец, одного полного, в шляпе, медленного, задумчивого.

– Извини, парень, спешу, – ответил тот.

Николай вернулся на свое место, то есть на тот пятачок, на котором оказался, выйдя из

автобуса. "А все же это плохо, когда никого не знаешь", – решил он. Потом Николай

обратился к высокому курчавому парню в очках и с простым пузатым портфелем.

– Так тебе надо было в поселок Северный, – сказал парень, разобравшись, в чем дело,

– а ты попал в Аэропортный. Это совсем другой конец. Садись на семьдесят третий автобус и

как раз без пересадок доедешь до своей остановки.

Оказалось, что теперь надо ехать еще дальше. Улицы, улицы, остановки, перекрестки,

светофоры – разве можно во всем разобраться? А ведь есть города и побольше, но это уж

совсем страшно…

Дома у дяди Никиты оказалась только Олюшка – двоюродная сестренка. Она училась

в четвертом классе, но, к удивлению Бояркина, сразу по-хозяйски захлопотала, поставила

чайник на газовую плиту, а брату предложила освежиться в ванной.

Никогда еще Николай не погружался с головой в горячую воду. Красота! В воде

становились слышными, как в наушниках скрипы, шипение, щелчки большого дома. В ванне

после путешествия по городу было так хорошо и спокойно, что даже шевелиться не хотелось.

Никита Артемьевич, предупрежденный Марией, встретил его шумно, с крепкими

объятиями. Несколько покровительственно он уже заверил сестру, что в любом случае

пропасть племяннику не даст. Практичный Никита Артемьевич имел трехкомнатную

кооперативную квартиру, дачу, "Запорожец" (пока "Запорожец"), чем и гордился перед

сельской родней. Почему бы ему еще и племяннику не помочь?

Вечером сидели за столом, накрытым в комнате с люстрой. Свежий воздух был в этой

здоровой семье культом, и все широкие окна, выходящие к акациям и кленам около дома,

были распахнуты. Квартира походила на просторную веранду. Никита Артемьевич

вслушивался в полузабытый елкинский говорок, засыпал гостя вопросами и смеялся.

Красивая городская жена наблюдала за ними с улыбкой, открывая в муже что-то новое.

Разгорячившись вином и разговорами, дядя позвал племянника во двор, на перекладину.

Бывая в отпуске в Елкино и загорая на Шунде, Никита Артемьевич любил удивлять

ребятишек ходьбой на руках. Смолоду он занимался гирями и гимнастикой "В армии у меня

был закон, – рассказывал дядя, – куда бы ни шел, мимо перекладины просто так не проходи.

Хотя бы перелезь через нее".

Николай гордился дядей и еще с детства помнил его рассказы о многочисленных

драках с блатными волосатиками, которых он бил так, "что только гитара бренчала". И здесь

вокруг него сразу собрались ребятишки. На него, начавшего выделывать выкрутасы на

перекладине, стали с завистью оглядываться доминошники, устроившиеся под грибком.

– А ну-ка, теперь ты попробуй, – спрыгнув, сказал Никита Артемьевич.

– Пока воздержусь, – с улыбкой, признающей дядино превосходство, ответил

Николай.

Никита Артемьевич сделал еще три захода и, хлопнув племянника по плечу,

направился в подъезд. Николай был счастлив от этого хлопка.

– Будешь жить у меня, – сказал дядя перед сном, – до службы поучишься в ГПТУ на

электромонтера. После службы попробуешь поступить еще раз.

– Хорошо, – не задумываясь, согласился племянник с этой программой.

Учеба оказалась еще скучней, чем в школе. К тому же в школе был Игорек Крышин и

другие ребята. А со своими теперешними товарищами Бояркин никак не мог сойтись.

Большинству из них тоже надо было протянуть до армии. После занятий они бесследно

растворялись в городе, а на уроках трепались или стреляли из резинок. Самые серьезные

подремывали или играли в "морской бой", Бояркин, если было совсем скучно, читал газеты,

для чего в перемены аккуратно складывал их по столбикам и прятал в карманы.

Больше всего ему нравилась эстетика и сама эстетичка – высокая, длинношеяя, с

медно-рыжими волосами. Увидев ее, Николай понял, что женщин можно разделить на тех,

кто умеет ходить и тех, кто не умеет. Говорили, будто у Ольги Михайловны есть муж и сын,

но Бояркину из-за ее походки не хотелось верить, что она может жить так по-человечески

просто, как другие.

Лишь программа эстетики показалась Николаю интересной: музыка, картины, книги,

рассуждения о виденном и слышанном. Однажды Ольга Михайловна посоветовала сходить в

музей на юбилейную выставку местного художника Алексеева.

На выставке Николай стал ходить от картины к картине и смотреть так, как учили. И

вдруг возле одной он словно приклеился. На картине было разваленное сено, на котором,

покуривая трубочку, сидел не кто иной, как один елкинский старик – Пима Танин.

"Заливаешь, как Пима Танин", – говорили в Елкино тому, кому не верили. Но тому, кто не

хотел ехать на сенокос, обещали: "Там будет Пима Танин". Днем Пима работал плохо,

увиливал. Его настоящая работа начиналась вечером у костра, когда он рассказывал смешные

небылицы. Темы подсказывали слушатели, и Пима не отказывался даже от самой

невероятной. Одно условие было у него – чтобы не смеялись. Если смеются, значит, не верят.

А не верят, так и рассказывать незачем.

Обычно слушают его, давятся от смеха, убегают в сторону, чтобы прохохотаться. А

если кто из пацанов соберется хихикнуть, тот тут же получит подзатыльник от кого-нибудь из

взрослых мужиков. Но хохоту после этого подзатыльника бывало еще больше – его уже

ничто не держало, а Пима завернется в телогрейку и заснет. История останется без конца. И

просить бесполезно.

Бояркин тоже бывал на сенокосе, тоже слушал Пиму, и теперь у него захватило дух от

всплывших в памяти запахов костра, сена, конского пота. Он как будто услышал

пощелкивание сучков в костре, хруст влажной, вечерней травы на зубах у коней,

неторопливое размеренное кваканье лягушек на недалеком болоте.

На сене за спиной деда лежал еще парень в красной рубахе. Этот не напоминал

никого. Николай, посмотрев по сторонам, направился было через весь зал к старушке-

смотрительнице, сидящей на стуле, но вернулся и стал приглядываться снова. Вообще-то

Пима Танин курил не трубку, а газетные самокрутки, хотя тут дело художника. Но уж, зато

взгляд-то его хитрющий не спрячешь.

– Вам что, молодой человек? – подойдя, спросила смотрительница, заметив какой-то

особенный его интерес.

– Да так… Дед тут знакомый. Не знаете, в каком месте художник эту картину

нарисовал?

Старушка подошла ближе и некоторое время с интересом разглядывала старика, как

будто проверяя, не знаком ли он ей самой.

– Да кто ж его знает, – ответила она, – у художника и спроси.

– Я? У художника?

– Напиши ему в книгу отзывов. Он ее по утрам просматривает.

Николай сел у маленького столика и стал читать отзывы. Поколебавшись, написал:

"Понравился старик в картине "Минута отдыха". Кажется, я его знаю. Напишите,

пожалуйста, в каком районе и в какой области вы его срисовали".

Потом Бояркин пришел через два дня. Ответа в книге не было. Спросил у знакомой

смотрительницы.

– Пойдем, я покажу его автопортрет, – отчего-то невесело сказала она и пошла в

другой зал.

– Ага, я его уже видел, – сказал Бояркин.

– Это его последний прижизненный портрет…

– Почему прижизненный?

– Вчера ночью Павел Петрович умер…

После этого Бояркин снова обошел все картины. Теперь он смотрел и думал не как

учили, а по-своему. Он думал, что за каждой картиной длительные годы работы. А за всеми

вместе – большая, нужная людям жизнь.

Выйдя из музея, Николай ощутил в себе порыв броситься по набережной и бежать

очень долго. Чувствовать, что уже не можешь, но ни за что не останавливаться… Жить так,

как он, – ходить шажком, дремать и почитывать газетки на уроках – нельзя. Нельзя, потому

что ни мелких шажков, ни дремоты, ни пустых мечтаний после тебя не останется. Вот в чем

дело. "Черт возьми, да почему же я не поступил в школу! – вдруг мучительно пожалел

Бояркин. – Осел, я, осел! Да ведь я же ничто! Меня вовсе нет!"

На другой день после занятий Николай нашел Ольгу Михайловну и сказал ей о смерти

Алексеева. Она уже знала, но ее тронула солидарность ученика, который был, пожалуй,

единственным из всей группы, кто по ее совету побывал в музее.

– Кажется, у тебя в городе нет друзей, – сказала она, – тебе нужен хороший товарищ. Я

поддерживаю связь со студенческим молодежным театром. Там есть интересный парень –

Юрий Косицын. Приходи сегодня на представление, в перерыве познакомлю.

Бояркин пришел. Спектакль был о комсомольцах двадцатых. По программе было

видно, что Ю. Косицын играет главную роль. На сцене он был с кобурой, в кожаной тужурке.

Несмотря на как-то не "по-комсомольски" вздернутую губу, говорил отрывисто и

решительно. К тому же был он студентом последнего курса медицинского института, а не то,

что какой-то пэтэушник… Николай стал бояться знакомства.

В антракте Ольга Михайловна провела Николая за сцену.

– Юрий, – сказал Косицын, протягивая руку Бояркину.

– Пригласи его в гости, – попросила Косицына Ольга Михайловна.

– Завтра воскресенье. Значит, в десять утра, – сказал Косицын и продиктовал адрес.

В десять часов утра Бояркин позвонил в квартиру нового товарища.

– Кто? – спросил из-за двери Косицын.

Николай смущенно замялся, не зная, как отозваться. Дверь чуть приоткрылась, потом

распахнулась, и Косицын вдернул Николая в прихожую. Он, худой и узкоплечий, был в одних

трусах, поспешно надетых с каким-то перевивом.

– Ой, как же это чудненько, что ты пришел, – зашептал он, увлекая Бояркина на

кухню, – прямо спас. Значит, так: эту посуду начинай переставлять из раковины на стол.

Когда закончишь, переставляй обратно. И греми, пожалуйста, греми как можно громче.

Разбей что-нибудь, если хочешь – это будет очень убедительно, реалистично. Давай, потом

все объясню.

Он убежал. В спальне послышалось шушуканье. Упала и покатилась бутылка. Через

несколько минут по коридору торопливо прошуршало платье. Щелкнул замочек на входной

двери. Бояркин чувствовал себя идиотом с этой дурацкой посудой.

Юрий пришел уже одетый.

– Молодец, хорошо гремел, – проговорил он, снисходительно улыбаясь, – сказал ей,

что мать из деревни накатила. Злющая, говорю, рвет и мечет… Представляешь, вчера после

спектакля подходит. Смазливенькая такая… В гости приглашает. Знает, что я медик, так по

этой части смыслю. До нее ехать далеко, да и мало ли какие сюрпризы могут быть. Привел

домой. А она утром уходить не хочет. Влюбилась за ночь, слезы льет. В общем, жуть. Ну, все!

Мой руки, ставлю чайник. Наработался я, оголодал.

Николай, натянуто улыбаясь, стал намыливать руки. Он лишь кивал головой, а

говорил и о театре, и о городе, и о погоде один Косицын.

– Да уж опыт у меня кой-какой имеется, – вернулся хозяин к прежней теме, намазывая

маслом хлеб, – могу кое-чем и поделиться. А-а… вспомнил, у меня есть наглядные пособия.

Хочешь взглянуть?

Не дожидаясь согласия, он отодвинул кружку и принес из комнаты пачку

порнографических открыток.

– Вот, кажется, сразу самая интересная, – сказал он, разглядывая первую и

одновременно поднося кружку к вздернутой губе, – пожалуйста, четыре партнера, а нет, нет,

нет, тут даже пять. Вот один-то внизу.

Бояркин никогда еще не видел ничего подобного, и поначалу кровь его

зациркулировала с удвоенной силой, но чем дольше он разглядывал фотографии и чем

детальнее разъяснял Косицын, тем омерзительней ему становилось.

Ушел он от Косицына через полчаса, не узнавая ничего вокруг. Хотелось упасть куда-

нибудь в лужу, чтобы ездили по тебе вонючие автобусы и машины, чтобы топтали эти

грязные женщины, которые прячутся за одеждой, за походкой, за равнодушными

выражениями лиц, а на самом деле совсем другие. Такой великой грязи, казалось,

невозможно было противостоять.

* * *

Бояркину никак не удавалось войти в шумную, запутанную городскую жизнь. В толпе

с неповторяющимися чужими лицами он терялся, не ощущал себя собой. Весь человеческий

мир распался для него на маленькое, слабое "я" и на большое, цельное – "они". В Елкино

каждый человек воспринимался объемно, сразу с именем, с фамилией и с прозвищем, с

представлением о его родителях и о его детях, с видом дома, в котором он живет. А здесь все

эти "они" были словно контурами, вырезанными из бумаги, и назывались "вы", "будьте

добры" и "простите", "пожалуйста". И всем, всему городу, всему миру было безразлично,

живет или не живет на белом свете такой человек – Николай Бояркин. Часто, случайно

увидев свое лицо, отраженное какой-нибудь витриной, или специально, но как бы отвлеченно

вглядываясь в зеркало, Николай подавленно отмечал, что и лицо его – это лишь один рядовой

экземпляр из бесчисленной разновидности лиц в толпе. Не было и друзей. Почему-то таких

ребят, как Игорек Крышин, больше не находилось. А до Игорька теперь было расстояние в

два часовых пояса. Игорек учился в музыкальном училище. В том же городе на биофаке

училась Наташа Красильникова и уже как будто собиралась замуж.

Николаю теперь особенно сильно хотелось иметь девушку. Не за горами была служба

в армии, и страшно было остаться совсем одиноким, без поддержки.

В училище была группа девчонок, будущих радиомонтажниц, Николай

перезнакомился почти со всеми, и несколько раз ему даже удавалось влюбиться дня на два-

три. Поначалу он не заметил полноватую, круглощекую Женю, самую неразговорчивую и

тихую. Разговорились они случайно, на демонстрации седьмого ноября, когда после трибуны

все группы перемещались. День выдался солнечным, и Женя была в легком осеннем пальто,

в желтой вязаной шапочке, которая над ее овальным личиком казалась грибной шляпкой. Эта

шапочка Бояркину не понравилась, зато Женя умела так спокойно, но остроумно шутить, что

рядом с ней становилось легко и просто. А глаза ее, зеленые и ласковые, как лето,

завораживали и тревожили.

Колонна демонстрантов рассыпалась у сквера на набережной. Машины и автокары с

плакатами, портретами и заводскими эмблемами разъезжались в разные стороны.

Маршрутные автобусы еще не пошли, и на остановках празднично шумели толпы. Николай и

Женя свернули в сквер. Женя рассказала, что в этом году она не прошла по конкурсу на

факультет психологии и теперь занимается самостоятельно. Увлекалась даже хиромантией, и

в доказательство тут же прочла на ладони Бояркина, что жить он будет долго, счастливо и

будет дважды женат, чем очень его рассмешила. С психологической стороны увлеклась она

театром. А как раз теперь штудировала книгу известного психолога Владимира Леви

"Искусство быть собой" и практически испытывала его рекомендации. Кое-что пересказала

Бояркину, который, слушая ее с интересом, радовался, что наконец-то в его жизни появляется

что настоящее.

– А ведь мне скучно, мне тоскливо с тобой, – сказала ему Женя при третьей встрече, –

ты не живешь, а существуешь. Почему твои дни исчезают бесследно? Надо искать себя,

испытывать в разных делах, экспериментировать. Иначе из обывательщины не выпутаешься.

– У меня есть дело, – неуверенно сказал Бояркин.

– Ну, зачем ты обмываешь себя? Ты же хороший парень, Человек дела горит, а не

тлеет. Ты обыкновенный, серенький – "хороший лишь за то, что не плохой…", как это у

Асадова. Таких на улице тысячи". Ты и внешне-то какой-то неопределенный. Надо выбрать

себе стиль, видеть себя каким-то конкретным, Вот я вижу себя, ну такой серьезной,

вдумчивой и даже чуть мрачноватой. Ну, может быть, подобной Печорину. Помнишь? А ты

какой? Ну вот, молчишь… Раньше я была совсем глупая и страдала из-за внешности. Но

теперь я знаю, что я дурнушка, ну и что? Истинная красота – это одухотворенность. Ну, вот

как у Ольги Михайловны. А значит, надо что-то иметь внутри.

Возможно, на Женином лице и присутствовала уже какая-то одухотворенность, но

трудно было увидеть то, чего нет в тебе самом. Больше всего Женя поразила Бояркина

признанием "я дурнушка". Сказав это, она в его глазах перестала быть дурнушкой, она

случайно устранила единственное препятствие для его накопившихся чувств. Но куда теперь

деваться этим чувствам?

– Нет, ты все это серьезно? – спросил Николай. – Значит, нам не надо больше

встречаться?

– На прощание я хочу обидеть тебя еще раз: запомни, что ты действительно

серенький. Ты не имеешь своего. Ты не личность.

Женя повернулась и убежала в подъезд. Бояркин, ни о чем не думая, пришел на

остановку и долго стоял, пропустив много своих автобусов. Наконец, сунулся в один

переполненный и разозлился от толкотни и давки. "Ну ладно, вы еще услышите обо мне, –

мысленно грозил он всем, кого видел в салоне и на улице. – И ты, Женечка, еще ахнешь".

Николаю захотелось тут же, в пику Жене, стать таким серьезным и мрачным, чтобы этот

Печорин и в подметки ему не годился. И служить он будет обязательно в десанте. Не

слишком уверенно он знал об этом давно, еще с тех пор, как однажды вечером его

остановили четверо парней, требуя денег. Николай не дал, и его несколько раз пнули. Не

больно, а так, мимоходом, для смеха. Вечером Николай рассказал об этом Никите

Артемьевичу.

– И ты стерпел? – возмутился тот. – Да что за характер у тебя!

Николай тогда только вздохнул – а что еще оставалось делать? Но теперь уж все –

пойдет в десант, в эти самые мужские войска, и после него станет таким человеком, что

всякая там шелупонь будет просто расступаться перед ним на улице. А чтобы все это

исполнилось, надо нажать сейчас на спорт: бег, перекладина, плавание. Не личность!

Подумаешь…

******************

У Бояркина мечта. Он знает, что пойдет в армию (их из училища возили однажды в

воинскую часть, давали стрелять из автоматов, показали казарму). Казарма была громадная,

от нее веяло какой-то дикой необжитостью и неуютом. Как можно было нормально жить в

этом громадном, похожем на большой спортзал, но низком помещении, заставленном

двухярусными кроватями. И тогда Бояркин вдруг с особой отчетливостью понял, как трудно

будет ему жить той жизнью, которая проходит в той казарме, если его ничего не будет

связывать с внешним миром. И конечно, этой связью должна быть девушка, которая будет его

ждать. Понятно, что все это звучало на очень высокой душевной волне и вдруг он встречает

Косицина с его рассказами и его фотографиями. Вот откуда ему кажется, что все начинает

крушиться вокруг него.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В гулком военкоматовском дворе кипела толпа провожающих и призывников, которые

сразу выделялись старой одеждой. Людское многоголосое брожение сопровождалось

переборами гармошек и баянов, дребезжанием гитар и ревом полчища равнодушных

магнитофонов.

В военкомате у призывников забрали паспорта и выдали военные билеты. Началом

службы в билетах значилось сегодняшнее число, но никто не знал, где и в каких частях

придется служить. На медкомиссиях Бояркина испытывали на вращающемся кресле, и он

теперь не сомневался, что попадет в десант.

Подошли автобусы. Толпа зашевелилась сильнее. Николая никто не провожал – дядя

был на работе, а его дети в школе. И домой в Елкино Бояркину перед службой съездить не

удалось. Он первым влез в автобус и занял удобное место. Через минуту проход был завален

чемоданами и сумками, которые безжалостно топтали взбудораженные призывники. По

салону поплыли волны сигаретного дыма, завоняло водочным перегаром. В этой обстановке

Бояркину вполне удавалось быть серьезным, вдумчивым и мрачноватым. Подсказка Жени

пригодилась – ему понравилась глухая замкнутость, он даже думал, что наконец-то нашел

свое внутреннее лицо и, пожалуй, всю жизнь будет таким. Это приносило даже какое-то

душевное удовольствие.

Через полтора часа колонна автобусов тронулась. За ней потянулись мотоциклы и

легковушки провожающих. Отрываясь от хвоста, колонна долго кружила по городу и уже в

темноте остановилась у старого заросшего парка. Вечер был теплым, но стекло в духоте

салона хорошо освежало лоб. Шла сортировка по частям. Скрывая волнение, Николай

заставил себя любоваться голубоватым фонарем на столбе, вокруг которого мельтешили

весенние мотыльки. Время от времени в дверях появлялся перетянутый ремнями усатый

прапорщик, набирал по списку группу и строем отводил ее в глубь парка.

Выкликнули, наконец, и Бояркина. Строй был неровный – все толкались, запинаясь о

собственные чемоданы. Николай теперь уже с нетерпением заглядывал вперед, где на всех

перекрестках главной аллеи стояли "покупатели". Группа прошла мимо молодцеватых

десантников и остановилась около моряков.

– Товарищ прапорщик, ошибка. Я попал не в ту группу! – крикнул Бояркин,

выпутавшись из строя.

– Фамилия?

– Бояркин Николай Алексеевич.

Сопровождающий повернулся к фонарю и, быстро проглядывая списки, морщился и

бормотал что-то злое, отчего шевелились его рыжие усы.

– Отставить, Бояркин! – рявкнул он. – Ошибки нет!

Потом была дорога на поезде. Николай сидел на боковом месте и глядел в темноту, как

в стенку. Жизнь ему представлялась какой-то безнадежной. Почему-то еще ни разу в этой

жизни ему не удалось поступить как хотелось. А тут вообще! Оказывается, кто-то без

сомнения знает, что ему лучше быть не десантником, а кем-то другим. Служить не два года, а

три! Кажется, и сам он кое в чем виноват – наверное, просто не достойным оказался для

десанта: нескладно отвечал на мандатной комиссии, слабо жал эспандер, не подошел внешне,

хотя специально держался с напряженными мышцами и угрюмым "десантным" выражением

лица. "Но все равно я с этим не смирюсь", – думал Бояркин.

А следующей ночью такой же призывник, как он сам, стащил его с полки дневалить. И

этому пришлось подчиниться. Николай уселся за столик первого купе и, окончательно

продрав глаза, понял, что ему нужно не спать час, потом разбудить следующего по списку.

Список лежал на столике – там были фамилии, номера полок.

По вагону гулял сквозняк, в тамбуре гремело железо. Бояркин, навалившись спиной на

стенку, смотрел в противоположное окно. Чем дальше уходил поезд на запад, тем больше

попадалось на пути станций, городов и сел. Время от времени фонари вырывали из темноты

один вход в приземистое здание какой-нибудь станции. Стремительно пролетали

палисадники с густыми акациями, и снова – темь. Бояркин мучился и злился – не в том

вагоне он едет, не в том вагоне дневалит. И днями Николай не отрывался от окна. Многое

захватывало его в этой богатой впечатлениями дороге, и но, выдерживая характер, он

пытался заглушить в себе любое волнение. Не туда едет, не туда… А пространство,

"осваиваемое" поездом, снова открывалось таким громадным, что радостное удивление

невольно примиряло Бояркина со случившимся. Теперь, когда проезжали города, Николай,

видел длинные колонны автомобилей, автобусов у шлагбаумов и вспоминал, как он сам не

раз из такой же колонны наблюдал за проносящимся поездом. Тогда движение, которому

приходилось уступать дорогу, казалось более обязательным, более государственным. А

теперь он сам состоял в этом, более обязательном, движении.

На третьи сутки пути в том купе, где ехал Бояркин, ребята окружили офицера и

забросали вопросами: "Почему зеленая окантовка на погонах? Почему на ленточках

сопровождающих моряков надпись "морчасти погравойск"? Разве граница – это не полосатые

столбы, собаки, маскхалаты, разве это не "лес дремучий снегами покрыт, на посту

пограничник стоит?"

– Вы забываете, что наша страна имеет и морские границы протяженностью десятки

тысяч километров, – объяснял офицер, похожий на умного подтянутого учителя. – Их-то вы и

будете охранять. Вначале будете учиться в отряде морских специалистов на Черном море. Вы

будете радиотелеграфистами, радиометристами, гидроакустиками, водителями малых

катеров, сигнальщиками, комендорами. А после учебы разъедетесь по морским границам

всего Союза. Хорошо у вас жизнь начинается, поверьте мне. Очень даже прекрасно.

Бояркин лежал на полке, лицом к стенке, и мысленно огрызался на каждое слово

офицера. Когда-то в детстве он мечтал стать моряком, и от морских слов у него кружилась

голова, но теперь это не имело никакого смысла. "Человек должен быть личностью, –

твердил он себе, – а личности нужна твердость. У личности должны быть свои взгляды, свои

намерения…" Жаль только, что иногда офицер говорил слишком тихо, и его было плохо

слышно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

…Когда прошло ровно три года, старшина первой статьи Бояркин вспомнил первый

день своей службы. Как раз позавчера закончилась очередная морская вахта и пограничный

корабль, на котором он служил, отдыхал на базе.

Накануне вечером Бояркин заступил дежурным по кораблю и утром в "именинный

день" его разбудил дежурный по низам. Сев на рундуке, Бояркин прислушался к

монотонному гулу наверху и догадался, что это дождь. Оттого и спалось сегодня спокойно –

кондиционер доносил сюда, в глухую каюту без иллюминаторов, атмосферу дождя.

Николай тщательно выбрился, заодно подровняв ножницами электробритвы свои

широкие усы, оделся, и не спеша, поднялся наверх. В ходовой рубке удачно, сразу на нужной

странице, открыл вахтенный журнал и, записывая дату, почувствовал, что она словно бы

знакома. Николай бросил карандаш в журнал и отошел к иллюминаторам. Время впервые за

всю службу показалось быстротечным. Он с усмешкой вспомнил, как три года назад

добивался чего-то своего, хотя этого своего еще не существовало, как петушился со своими

петушиными мышцами на медкомиссиях, а по дороге в учебку дулся на весь белый свет. Но

уж в самом отряде дуться стало некогда.

* * *

Весь учебный отряд с классами, спальными кубриками, обширными столовой и

кухней (камбузом), с кинозалом, с контрольно-пропускным пунктом, с библиотекой, с

фотоателье, с парикмахерской – помещался в одном здании, отделанном под серый

монолитный камень с многочисленными отростками, с дырами арок и широких дверей. В

общих чертах здание походило на букву "П", в незамкнутой стороне которой простирался

господин великий плац для строевых занятий, разводов, маршей и парадов. Здесь же

правильными рядами стояли абрикосовые деревья, располагались спортивные площадки,

курилки, малые плацы для разводов в наряды. На дерзкое нарушение дисциплины походила

кафе-веранда "Ветерок", но и "Ветерок" вынужден был своими зеркальными витринами

отражать лишь голубое небо да серую стену главного здания.

Все парни, попавшие в учебку и названные там курсантами, были поставлены в такие

условия, при которых им в жизни не оставалось ничего другого, как действовать,

действовать, действовать. Гражданская расхлябанность и недисциплинированность

проходили быстро – за девять месяцев в отряде ребята проходили, словно через еще одно

рождение.

День в учебке начинался с интенсивной зарядки, которая иногда заменялась кроссом.

Курсанты в трусах и ботинках коробками поротно выбегали из ворот части в улицу сонного

городка. Бежали молча, дыша и топая в такт. Для разбуженных курортников все они были

одинаковы: худые, упругие, загорелые до черноты. "Вы самая энергичная и самая

действенная часть населения страны", – убеждали их командиры, требуя еще большей

активности. По ним можно было проверять часы – выбегали из ворот части в строго

определенное время и так же возвращались. За это время утренним сквознячком вытягивало

из кубриков всю кислую ночную атмосферу. А после зарядки до завтрака времени было как

раз столько, чтобы успеть заправить постель, побриться, помыться холодной водой, сделать

приборку.

Других забот не предполагалось. И так в строгом расписании весь день. Все было

максимальным – нагрузки на голову, нагрузки на мышцы. Все было подчинено одной цели.

Даже фильмы, показываемые дважды в неделю как бы для отдыха от трех уставов, несли те

же самые мысли, что и политические занятия. На учебу уходило даже положенное по уставу

личное время. Старшины советовали постоянно напевать про себя азбуку Морзе и все

написанное, что увидят глаза, пусть даже письма из дома, читать морзянкой. Почти что так

оно и выходило, потому что после многочасовых занятий морзянка звучала в голове уже сама

по себе. Времени на воспоминания не оставалось. В первые месяцы службы многие

курсанты получили от своих девушек письма, в которых те писали, что ждать три года вместо

двух они отказываются, и ребята воспринимали это как бы не острой неприятностью

сегодняшнего дня, а неприятностью прошедшей, забываемой жизни.

Каждый вечер две сотни человек в большом кубрике одновременно бросались в

кровати, несколько мгновений устраивались и, настигнутые командой "отбой", замирали. В

кубрике, только что шумевшем ульем, шум таял, словно в выключенном, остывающем

радиоприемнике. Через распахнутые окна вкатывался шелест широколистных деревьев, о

существовании которых еще несколько секунд назад не помнили. Шелест доносился из

какого-то параллельного не настоящего мира. В настоящем мире слышался стук каблуков

старшины, медленно идущего по проходу.

– Три скрипа – поднимаю роту, – говорил он.

В кубрике под каждым из двухсот была скрипучая кровать. Насчитав три скрипа,

старшина командовал: "Подъем!" Нужно было вскочить, надеть ботинки и встать в шеренгу

перед кроватями. Видимо, людей можно научить всему, и после нескольких таких

тренировочных подъемов и отбоев кубрик засыпал без скрипов. Так глубоко и бесчувственно

Бояркин не спал никогда, но, для того чтобы бесшумно повернуться ночью на другой бок, он

как бы просыпался и поэтому утром помнил, что за всю ночь пошевелился один, два, самое

большее три раза. Восемь часов сна подзаряжали так, что, казалось, энергии хватит на сто

лет. Но ее хватало ровно на один день. Засыпая, Николай каждый вечер продолжал видеть

серые стены, которые словно завязли в глазах, и весь прошедший день казался ему от этого