Молодой Бояркин

работе он справлялся с ними при помощи белой фуражечки с прозрачным козырьком, с

надписью "Сочи" на лбу, хотя эта фуражечка была явно не по сезону. Санька остановился, об

коленку выбил из фуражечки цементную пыль и через голову стянул рубаху.

– Чего-то улыбается сидит, – подавленно сказал он, как бы и не обращаясь к Николаю.

– Покойника пронесли, а он разулыбался.

– А, ерунда, – проговорил Бояркин, додумывая свое. – Ты знаешь, что такое покойник?

Это человек, который просто перестал жить.

– Так это, как говорится, и козе понятно.

– Человек, который временно перестал жить, – уточнил Николай.

Санька присел перед ним на корточки, моргая коротенькими подпаленными

ресницами.

– Вода, наверное, холодная, – сказал он. – Ты и переохладился.

– Да ты знаешь, до чего я додумался-то? – проговорил Бояркин.

Пока он рассказывал, Санька был неподвижным, лишь однажды сел прямо на землю,

но промочил штаны и снова приподнялся на корточки.

– А зачем нас надо восстанавливать? – недоверчиво спросил он, когда Николай

закончил.

– Для освоения Вселенной, – пояснил Бояркин, – Вселенная-то ведь огромна и для ее

освоения со временем обнаружится, ну, как бы сказать, нехватка кадров. Сейчас, пока у нас

нет широкого выхода в космос, бессмертия быть не может, иначе мы просто заглохнем на

Земле, как селедки в бочке. Пока что при помощи смерти мы копимся на "том свете". Всего

лишь копимся. Значит, умирая, человек лишь на первый взгляд уходит из сферы жизни

человечества. Он, как капля воды, падает в песок и становится незаметным, но ведь он не

исчезает совсем, он там, в песке, и потом когда-нибудь пригодится. Когда? А тогда, когда

бессмертие: станет общей потребностью человечества, как вселенской категории. Повторяю:

как вселенской категории.

– Но, а нас-то, зачем поднимать? – спросил Санька. – Если они так дико разовьются,

то им проще роботов наштамповать или каких-нибудь искусственников попроще…

– Ты что же, думаешь, с роботами или с какими-то безродными, да чужими жить

приятней, чем с натуральными настоящими людьми? А потом, они же будут чувствовать себя

должниками. Они развились при помощи нас, получили бессмертие. Да ведь это будут наши

потомки, родственники, считай, а кто не хочет, чтобы родители жили дольше? Тогда вообще

будет введен такой закон, что каждый, родившийся однажды на Земле, имеет право жить

вечно. Даже если кто-то умер трехдневным ребенком. Полностью восстановленное

человечество станет огромным, богатым. Вот тогда оно и будет по-настоящему полным

человечеством.

Санька, подходя к озерцу, тоже собирался ополоснуться, но, когда Николай обувался,

наматывая портянки, он автоматически надел рубаху и пошел вместе с ним.

– Трудненько будет нас поднять-то, – размышлял он. – От фараонов хоть мумии

останутся, а от нас и пыли не найдешь. Ничего себе работка!

– Работка! Да они планеты будут с места на место перегонять. А время у них

неограниченно. Над этим будут работать сотнями лет, тысячелетиями. А ты – ничего,

потерпишь. Какая тебе разница, в одном тысячелетии проснуться или в другом. Лучше

проспишься.

– Ну, ничего себе, какая разница! – изумился Санька. – Большая разница… Ты

говоришь, восстановят всех. А если я Гитлера встречу? Что же, я мимо пройду? Я же

обязательно всю сопатку ему расхлещу. Да и любой не удержится. Или что, на того же

Наполеона любоваться будут? Мужики его сразу вилами проткнут.

Николай засмеялся.

– Ну, уж не знаю, – сказал он. – Может быть, некоторых перевоспитают или вообще

восстанавливать не будут. Не нам решать. А в первую очередь, наверное, будут

восстанавливать выдающихся людей. Не потому, что первый сорт, а потому, что они наиболее

сложные и наиболее полно и характерно отражают свою эпоху. Да их и восстановить будет

проще: они же заметнее. Труднее всего будет с серенькими.

– А жениться я там могу? – спросил Санька, хитро сузив глаза и показывая в улыбке

крупные зубы-фасолины. – Чтобы она была младше годиков этак на пятьсот пятьдесят шесть.

Тамарка-то у меня сейчас – это так просто, сам видишь, Ведь моя-то пара, может быть, не

родилась или уже давным-давно умерла. А уж потом-то, когда все люди соберутся, то

несовместимостей характеров, наверное, не будет…

– Вот тут-то я и погорел, – сказал Бояркин. – Никакого восстановления не будет.

– Почему? – испуганно спросил Санька.

– Но ведь невозможно, чтобы во всей человеческой истории нашлась девушка по

твоему вредному характеру. Вот эта-то деталь и разрушает цельность идеи.

Санька захохотал, польщенный таким отзывом о нем – приятно чувствовать себя

уникальным. Они шли в серых от цемента брюках и сапогах и говорили, размахивая руками,

перебивая, толкая друг друга в плечи. Их прогнозы становились уже настолько

фантастичными, что явно были не под силу великому грядущему.

На развилке тропинки, где нужно было расходиться по общежитиям, они

остановились.

– Нет, мне все-таки не верится, – сказал Санька, – утопия какая-то…

– Не верится – и сразу утопия! – возмутился Бояркин. – Ну, хорошо, а вот посмотри:

все на земле началось с солнечной энергии, с возникновения какой-то зеленой палочки. Если

бы кто-нибудь мог видеть эту палочку в самом начале, то он бы наверняка обхохотался над

утверждением, будто это начало великого разумного человечества с Пушкиным, с

Эйнштейном, с Гагариным. Он бы не поверил, но, однако же, этот фантастический путь уже

пройден. Это факт. Так что надо уметь верить и в невероятное. А если посмотреть такие

пропорции: хлорофилл – Эйнштейн; 70 – 90 лет – бессмертие; бессмертие – восстановление.

Какое из них самое абсурдное? Они все немного того… однако, первое-то уже сбылось, а

впереди целая вечность.

– А ты сам-то в это веришь? – спросил Санька.

Бояркин задумался.

– Сейчас, кажется, верю, – ответил он. – В крайнем случае – это лучшая из вер.

– Ну, тогда держи пятак! – сказал Санька, протягивая Бояркину руку.

Все строители вышли в центр села посмотреть на похороны, а потом, должно быть,

сразу в столовую. В общежитии было пусто.

Бояркин неторопливо переоделся в чистое. Поужинать он решил попозже, перед

самым закрытием столовой, чтобы потом меньше ждать темноты и встречи с Дуней. А пока

можно было спокойно почитать.

* * *

Встретившись вечером, Дуня с Бояркиным подошли к чьей-то скамейке недалеко от

дома Осокиных. Николай сел первым, навалившись спиной на штакетник и с удовольствием

расслабляясь.

– Ну, что же ты стоишь? Садись, – сказал он Дуне.

– Нет, я постою, – ответила она.

– Но почему? Садись.

– Нет, не могу. Лавочка слишком холодная.

– Хорошо, сядь мне на колени.

– Ну что ты! – сказала Дуня. – Я ведь тяжелая.

– Тяжелая? А ну-ка мы сейчас проверим! – засмеявшись, сказал Николай и, вскочив,

подхватил ее на руки.

Дуня очень боялась мужских прикосновений, и если думала о них, то сгорала от

стыда. Но, подхваченная руками Николая, она почувствовала не стыд, а какую-то легкость,

невесомость. От этой легкости закружилась голова. Дуня уткнулась в грудь Николая и не

могла различить, чье сердце так сильно бьется – то ли свое, то ли его.

– Тепло? – спросил Николай, усаживая ее на колени.

Дуня пошевелилась, устраиваясь поудобнее, прижалась, чтобы согреться.

– Знаешь, я никому тебя не отдам, – мгновенно забыв о своих великих сегодняшних

идеях, прошептал Бояркин, обожженный ее близостью и этой, уже знакомой ему,

необыкновенной доверчивостью. – Ты только пожелай этого, и я не отдам. Я все сделаю,

чтобы быть вместе. Тебе хорошо?

– Хорошо. Я себя чувствую такой открытой с тобой.

– Но куда хочешь поступать, все-таки скрываешь, – осторожно упрекнул Николай,

потому что не мог подолгу выдерживать обнаженной нежности.

– Что ж, скажу. Я мечтаю поступить в педагогический институт…

– Да? Дуня! Да ведь это здорово! – воскликнул Николай, отстранив ее, чтобы

взглянуть в лицо, и тут же прижал еще крепче. – Ты даже не представляешь, как я могу быть

полезен! И ты молчала! У нас все, все будет хорошо. Я теперь верю. Окончательно верю!

"Разница опыта – это еще не все, – подумал он. – Любовь и общее дело – вот что

самое главное". Повинуясь порыву, Николай задышал запахом ее волос, рука ласкающе

коснулась колена, плеча, скользнула на грудь, и они оба словно остолбенели от этого. Обоим

стало жарко.

Николай был возбужден очень сильно, но это было только эмоциональное

возбуждение, которое чем больше разгоралось, тем чище становилось. Конечно, в одно

мгновение оно могло обратиться в другую неудержимую бешеную силу, но Николай сразу,

даже с некоторым превосходством над самим собой, заметив эту опасность, знал, что ничего

подобного не произойдет.

Никогда еще Бояркин не переживал такого светлого волнения и даже не предполагал,

что физическое может переживаться так высоко духовно. Он успел отметить, что, наверное,

такое может быть только с любимой, что, наверное, это и есть его высший взлет.

– Ты о чем-то хотел рассказать, – невпопад прошептала Дуня, испуганная его

волнением, которое, казалось, исходило из всего его тела, и почти так же ощутимо, как тепло.

– А? – ничего не понимая, переспросил Николай. – Да, хотел. Сейчас вспомню…

Дуня осторожно сняла руку и сжала ее в ладонях.

– До меня еще никто так не дотрагивался, – тихо сказала она, переводя дыхание, – и я

не знала, что это так… Но больше не надо. Олежка боялся… Мы так долго с ним дружили, а

он боялся.

И тут Николай ощутил, что Дуня стала наливаться напряженностью.

– Пусти, я встану, – попросила она.

– Да зачем же? Сиди. Ведь нам так хорошо и тепло, – прошептал он, уже с

оборвавшимся сердцем, пытаясь удержать ее.

И от этого удерживания ее напряженность вдруг резко переросла в яростное

сопротивление.

– Больше мы не встречаемся! Все! – быстро вскочив, крикнула она.

– Дуня…

– Все! Достаточно! – громко зашептала она, чувствуя приближение слез. – Мне нужно

готовиться к экзаменам. Ты даже не понимаешь, сколько мне от тебя горя. Да, горя. Я люблю

Олежку. Я должна его ждать, а ты мне мешаешь. Радуйся, что я такая слабая, что я не могу

справиться с собой, потому что ты мне тоже понравился. Понравился, но не так, как Олежка,

не так. Уезжай, пожалуйста.

Она успела все сказать и не заплакать.

– У меня еще не закончился срок командировки, – растерянно проговорил Бояркин.

Дуня повернулась и убежала.

Николай еще некоторое время сидел на лавочке. "Вот она – была и нету", –

вспомнилась какая-то песенка с веселым мотивом. И ничего более умного в голову не

пришло. Он вздохнул, махнул рукой и зашагал в общежитие.

В общежитии на столе стояли пустые бутылки. Не спал один Иван Иванович.

– Деда Агея помянули, – оправдываясь, сказал он Николаю, хотя тот ни о чем не

спросил. – А я теперь уснуть не могу. Да еще вон Аркадий храпит, как конь-тяжеловоз.

Аркадий действительно храпел с таким остервенением, как будто и во сне был на

кого-то злой-презлой. Часы снова стояли и висели косо. Николай влез поправить их.

– Не надо, – сказал Иван Иванович, – сегодня же человек умер.

– А, ерунда, – ответил Бояркин. – Это старый обычай. Время-то все равно не

остановишь… А то еще на работу опоздаем.

Он выключил свет, разделся и лег. Цибулевич на дальней кровати вдруг весело

засмеялся, как будто вовсе не спал, и тут же с невообразимой яростью ясно и резко процедил:

"Смотри у меня, сволочь!" Рядом с ним скрежетал зубами Гена.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Утром строители не вышли на работу. Весь день, насколько это позволял шум в

общежитии, Николай просматривал книги и думал над своими педагогическими наметками.

Вечером он пошел ужинать и в столовой встретил Саньку, который был почему-то в робе.

– А мы с Алексеем работали, – пояснил он, – до обеда он один пошел, а потом и мне

неудобно стало. Монтажники у нас работают, днем в общежитии пусто, без дела валяться

осточертело.

– Так что же ты за мной-то не зашел? – с досадой спросил Бояркин, – как я теперь

выгляжу!

– Да ладно тебе. Ты все равно чем-нибудь занимался. Это я от безделья начал

работать.

Николай расстроился. Особенно стыдно было перед Федоровым.

А вечером приехал Игорь Тарасович. В этот раз ему здорово влетело от начальника

СРСУ Хромова за медленные темпы строительства, поэтому бригадиру вместо приветствия

он сказал:

– Пойдем-ка на объект, проверим, что вы наработали.

Топтайкин повел показывать сделанное. Увидев на полу какую-то небольшую ямку, на

которую он и сам-то впервые обратил внимание, бригадир вдруг заявил, что позавчера тут

была выкопана большая яма под фундамент (Пингин открыл рот от удивления), но потом

выяснилось, что это не по проекту, и место вчера благополучно сровняли. Прораб облегченно

закивал головой. В другом месте, оказывается, чуть была не сложена кирпичная стена, но

спасибо, что вовремя разобрались: она должна быть не здесь, но на нужном месте ее

воздвигнуть уже не успели. "Кого ты хочешь обмануть", – иронически думал вначале Игорь

Тарасович, но чем дольше продолжалась экскурсия, тем меньше оставалось в нем

ироничности. "Кто же делает все так шиворот-навыворот, – стал, наконец, думать Пингин, –

эх ты, бестолочь. Одно хорошо, что еще хоть сразу ошибки признаешь". Но главное

достоинство бригадира, заключавшееся в умении молчаливо и безропотно терпеть

бездарного прораба, Игорь Тарасович не отметил даже во внутреннем монологе.

За работу бригада принялась хоть и не особенно активно, но зато небывало послушно,

и Пингин успокоился.

Во время перекура перед обедом к Бояркину подсел Федоров.

– Что за теорию ты выдвинул? – спросил он. – Санька рассказывал, ну, да у того одни

восклицания – разве поймешь что-нибудь.

– Наверное, все это несерьезно, – смущенно сказал Николай.

Алексей поспрашивал его о том, что осталось непонятным, и когда все уяснил, то

некоторое время сидел размышляя.

– Занятно, – сказал он, – а как ты это придумал? От чего оттолкнулся?

– Я и сам не знаю. Само собой как-то вышло.

– Это точно ты придумал? Не вычитал?

– А что, ты уже где-нибудь слышал об этом?

Алексей засмеялся.

– Знаешь, не будь у меня фамилия Федоров, я, может быть, и не знал бы об этом, –

сказал он. – У одного моего товарища хорошая библиотека – разные справочники,

энциклопедии есть. Сидел я как-то у него, стало мне интересно: какие у меня есть великие

однофамильцы. И вот, оказывается, один Федоров – философ, современник Толстого и

Достоевского. Он говорил, что человечество будет бессмертным, а когда достигнет некоего

высокого нравственного уровня, то возьмется за воскрешение всех своих предков. Там было

написано, что это утопическая теория. Я потом забыл об этом, вот только теперь ты мне

напомнил. Ты что, расстроился? Не надо. К нашему времени все идеи уже придуманы. Так

что не расстраивайся.

– Да, конечно, не надо бы, – согласился Николай. – Радоваться надо. Если до чего-то

время от времени додумываются разные люди, значит, в этом, и в правду, что-то есть. Но

почему утопия-то? Тебе это тоже кажется заблуждением?

– Почти всякая идея может казаться заблуждением, пока ее ничто не подтверждает.

Это правило. Я не силен в философии, но ведь и социализм начинался с утопий. А вообще-

то, лично я склонен верить в фантастическое. Человеческая фантазия ведь никогда ничего не

придумывает зря. Все однажды придуманное, даже самое немыслимое, все равно когда-

нибудь получит возможность исполниться. Ну, естественно, с определенными допусками. И

возможности, и фантазия из одного места – из головы. Значит, между ними должна быть

связь – зачем голове придумывать неисполнимое – это слишком неэкономно. А исполнится

это или нет, зависит уже от потребности. Конечно, твой проект трудно вообразить. А знаешь,

чем можно испытывать такие идеи? Мне однажды в голову пришла мысль, что в

совершенствовании человека есть только одни ограничительные рамки – это его же

собственные человеческие ценности. Он может превратить себя хоть в бессмертного, хоть в

десятиминутного, хоть в крокодила, но не сломать при этом ни одного человеческого,

нравственного принципа. Ну, к примеру, такой тебе вопрос: пока мы смертны, мы видим в

детях радость как в своем продолжении. Но если родители не будут умирать, то не

потеряется ли смысл иметь детей, не пропадет ли эта радость?

– Наверное, это будет время не только сохранения прежних ценностей, но и

приобретения новых, – сказал Бояркин. – Это будет время расширения человеческих

возможностей и объема личностей. Дети будут продолжением родителей не во временном

смысле, а в духовном. Чем шире круг родных людей, тем шире твое мировоззрение. Ведь

так? А от такой "расширительной" радости, как возможность видеть другого, похожего на

тебя человека, разве откажешься? К тому времени вообще все представления о жизни

изменятся коренным образом. Сейчас наши жизненные векторы развернуты вдоль временной

оси, но потом они примут перпендикулярное направление. И даже сам смысл жизни будет

ассоциироваться не с итогом жизни, а с каждой радостной минутой настоящего, с любовью в

этой жизни ко всему. А движение вперед станет условием для получения еще больших

радостей. Да, впрочем, по-моему, у тех, кто к жизни относится непосредственно – это уже и

сейчас так. Уж тебе-то, Алексей, такое должно поправиться.

Федоров, улыбаясь, думал.

– Да-а, ты изобразил, – сказал он, глядя на Николая с любопытством. – Я все думал,

что размышлять о таком можно или в закупоренной банке, где ничто не мешает, или, живя в

такое время, когда эти идеи уже висят в воздухе, присутствуют в практических заботах, в

страстях, даже в быту. Мне кажется, что вообще между продуктом фантазии и реальностью

обычно не бывает большого разрыва. Так откуда же в тебе все это? Какая жизненная

необходимость заставила тебя фантазировать об этом? Что, разве мы уже приобретаем

потребность в бесконечном и в вечном?

– А что, лично я хотел бы жить вечно и думаю, что вряд ли в этом желании есть какая-

то неправота. По крайней мере, я постарался бы не стать для людей обузой. Но я, конечно,

хочу, чтобы и с другими людьми было бы так же.

Перекур кончился, и строители стали тушить папиросы, обхлопывать о доски

подсохшие рукавицы. Николай и Санька взялись за носилки со щебенкой.

После обеда привезли цемент. Бумажные мешки с цементом нужно было перетаскать с

бортовой машины и ссыпать в ящик, обитый рубероидом. Все разделись до трусов и начали

работать. Когда цемент был ссыпан, а все тела, лица, волосы покрыты цементной пылью,

пошли к озеру рядом с кормоцехом, которое еще осенью специально углубили экскаватором.

Все купались первый раз в этом году и от холодной воды радостно орали и матерились.

Игорь Тарасович наблюдал за ними из пустого окна кормоцеха. Сегодня ему предстояло

выполнить еще один неофициальный наказ Хромова: как можно проще (Хромов сказал: по-

мужиковски) попросить бригаду удлинить рабочий день и хоть что-то наверстать.

– Ну, что, поработаем сегодня до восьми? – прямо в лоб, зато, по-свойски улыбаясь,

сказал Игорь Тарасович, когда все оживленно вернулись с озерца.

Строители замолчали, обдумывая предложение, и тут вдруг проняло Цибулевича.

– Как это до восьми?! – закричал он, глядя в упор своими голубыми анютиными

глазками, промытыми холодной озерной водой. – Это еще почему? Ты, прораб, не обеспечил

нас цементом, а теперь поработайте, видите ли, до восьми! Ну, ты даешь! Ставь в наряд по

десять часов – будем работать!

– Да вы что! – всплеснув руками, воскликнул Игорь Тарасович. – Как же это по десять

часов ставить? Вы что, за длинным рублем приехали?

– Конечно! – точно так же всплеснув руками, завопил Цибулевич.– Вот за таким

рублищем!

– Да у вас сознательность-то вообще есть?

– Должна бы быть, но ее почему-то нету! – крикнул Цибулевич, словно кого-то

обвиняя, и начал отворачиваться, потому что ему самому все это начало казаться смешным.

Игорь Тарасович и без того стоял с открытым ртом, но тут раскрыл его еще шире. В

это время раздался гудок – на совхозном тракторе подвезли цистерну воды для раствора.

Пингин оглянулся и, спасаясь от проблем, бросился руководить.

– Отцепи! – крикнул ему, высунувшись из кабины тракторист, которому было все

равно, кто тут начальник, кто нет.

– Цибулевич! – рявкнул Игорь Тарасович, показывая на цистерну. – А ну, сейчас же

отцепи!

Цибулевич повиновался.

Просьба прораба о продлении рабочего дня оказалась как бы забытой, но после нее

бригада работала молчаливей обычного. Занимались в основном кладкой. В конце дня Гена,

работавший на бетономешалке, спросил бригадира, сколько еще делать замесов раствора.

Топтайкин вопросительным взглядом обвел остальных.

– А-а, пусть мешают, – словно отмахнувшись, небрежно бросил Цибулевич.

– Давай д-четыре! – крикнул бригадир.

Все засмеялись и заговорили. Шуткой показалось то, что сегодня вместо обычных в

конце дня "один" или "два" послышалось "четыре", да еще так – "д-четыре". Игорь Тарасович

начал ходить на цыпочках, но на него не обращали внимания и работали как будто сами по

себе.

После работы все, уставшие, но довольные собой, сели на доски перекурить.

– Знаешь что? Приходи-ка к нам в общежитие вечерком, когда все угомонятся, –

сказал Бояркину Алексей Федоров. – Посидим, покалякаем. А то какой разговор на работе…

– Приду, – согласился Николай, обрадовавшись, что вечер не окажется пустым.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

В общежитие к Федорову Бояркин пришел тогда, когда там уже укладывались спать. В

доме была веранда, на которой с оттепелью монтажники по вечерам наладились пить чай.

Николай сел за только что протертый, влажный стол и стал смотреть в окно, не видя в черном

стекле ничего, кроме своего отражения. Во дворе кто-то умывался, фыркая от удовольствия и

гремя плохо прибитым умывальником.

– Ну, так о чем пригорюнился? – войдя и поставив на электроплитку чайник с

капельками воды на алюминиевых боках, спросил Федоров.

– Да все о том же, – ответил Николай, убедившись, что Федоров усаживается прочно и

больше никуда не пойдет. – Думаю, утопия это все-таки или нет? Ведь на одну-то веру все

это принять непросто, особенно если вспомнишь некоторые современные события –

убийства, обман, пытки. Как можно восстановить миллионы людей, сожженных в

крематориях в войну, или несколько тысяч человек, зарытых в одну какую-нибудь траншею?

Читал недавно, как трупы сбрасывали в бетонную яму (это уже в наше время, кажется, в

Кампучии) и они, расплавившись от солнца, превратились в какую-то жидкость. И по этой

жидкости черви с хрустом гоняли белые черепа. Как же эту жидкость снова превратить в

людей? А как обратить в людей тех, кто такое с людьми делает, кто проповедует фашизм,

сионизм и прочее дерьмо? Это же и вправду невозможно, чтобы когда-нибудь потом все эти

люди жили вместе и были доброжелательны.

– Да, уж проблем у нас хватает… – согласился Федоров. – Тут и не только это. Человек

и сам по себе невообразимо сложен, чтобы его досконально понять, изучить для твоего

восстановления. Мне кажется даже, что он непознаваемо сложен. Мне однажды один человек

такую загадку загадал, что и до сих пор разгадать не могу… Бетонированная яма, говоришь…

Неужели, люди в жидком виде? Да уж, это картинка. Ты, видимо, много читаешь. А тут все

некогда. Все верчусь. Вот когда в больнице лежал, тогда почитал немного. Особенно

врезалась книга Уолта Уитмена…

– Кого? – с удивлением спросил Николай – очень странным показалось ему

иностранное имя на языке бородатого русского человека.

Федоров замолчал, глядя на сухощавого, загорелого монтажника, который, умывшись,

прошел мимо в плавках и пляжных резиновых шлепанцах. На Бояркина монтажник взглянул

с недоумением, не понимая, зачем он тут сидит.

– Книга американского поэта Уолта Уитмена, – пояснил Федоров, – называется

"Листья травы". Читал ее студент один – надо было по программе. Читал и ныл – тягомотина,

говорит. Стало мне интересно, почему в университетах тягомотину читают. Попросил

взглянуть. Что это за книга оказалась! Я никогда стихи не читал. Думал, не для меня они, что

ли… Но тут другое дело. Их написал такой же мужик, как я, только умнее, глубже. Запомнить

эти стихи трудно. Они рассчитаны на чтение, а не на запоминание. Зато, когда читаешь, так

твой взгляд словно расширяется. Я отлично понял его главную мысль – он сам умеет жить,

размышлять, видеть широко, и хочет, чтобы другие учились этому. Он подсказывает способ

расширения, но как бы и оговаривается, что у каждого это индивидуально – у него это

происходит так, а у тебя должно быть иначе. Он хочет, чтобы на него смотрели как на линзу,

которая все увеличивает, но сама остается невидимой. Я уж забыл, но, кажется, всю жизнь он

писал и переделывал всего лишь одну книгу. Видно, это было не для заработка. Да и

правильно – нет таких денег, какие бы соответствовали его заслугам. А деньги, между

прочим, тогда и исчезнут, когда от каждого будет вот такая, неоплатимая никакими деньгами,

отдача. А знаешь, что про Уитмена в предисловии написано? Написано, что он романтик. И

это за то, что он провозглашает: все в мире прекрасно, все излучает свою духовность. Но в

чем, где же тут романтика, если это правда? Хотел бы я поговорить или поработать где-

нибудь с этим романтиком. Должен быть мужик – во! И работать он должен уметь хорошо.

Романтик! Оскорбили, можно сказать, ни за что. Если бы твоя теория оправдалась… А ты

знаешь, ведь и у него есть что-то об этом, примерно так: "Я верю, что я снова приду на землю

через пять тысяч лет". Не ручаюсь, конечно, за точность, особенно относительно тысяч лет,

но что бы это значило, а?

– Не знаю, – сказал Николай. – Я запомню и постараюсь потом прочитать.

– Обязательно почитай. Тебе это будет очень полезно. У тебя же сейчас как раз период

множества проблем. Не думал, что это такое? Это время, когда отношения с миром

выясняются не на созерцательном, как в детстве, а на проблемном уровне. И в этот период

просто необходимо читать такое. А, в общем-то, на душе спокойно, когда молодежь

задумывается о подобном. Будущее сразу становится яснее.

Потом они говорили еще о многом. Бояркин выложил то, что думал о педагогике,

объяснил, почему не захотел учиться в институте и, пожалуй, впервые был по-настоящему

понят, хотя и не оправдан. Никогда еще у Бояркина не было такого мужского, серьезного

общения, когда откровенность, открытость и честность были полными. Они выпили целый

чайник, хотя с чаем был только черствый хлеб. Около трех часов ночи заявился Санька,

застывший на лавочке, потому что своим пиджаком ему пришлось греть Тамару. Трезвые

мужики, болтающие среди ночи, поразили его.

– Вот дают! – сипло воскликнул он. – Вы что, совсем опупели?

Тем и хорош был Санька, что не робел перед теми, кто пользовался авторитетом в его

глазах. Санька сразу же поставил на плитку новый чайник, надел телогрейку, захватив по

телогрейке обоим полуночникам, и тоже устроился за столом. В это время, воспользовавшись

откровением Алексея, Николай спросил о странных отметинах на его спине.

– Ох, не дают тебе покоя эти дырки, – сказал Федоров, грустно усмехнувшись. – Да я

уж и сам чуть ни начал о них сегодня рассказывать. Эта история до сих пор, хотя прошло уже

пятнадцать лет, и для меня самого какая-то психологическая загадка. Мне иногда кажется,

что произошла она не со мной, а вычитана из какой-то книги, где писатель не очень понятно

все пояснил. Был у меня друг – старый, надежный, одноклассник еще. Мы с ним всю жизнь

поддерживали связь, время от времени встречались. Я работал лесником, а он жил в городе.

И договорились мы с ним осенью сходить в тайгу за орехами. На моем участке кедровника не

было, и мы в назначенный срок съехались на одной маленькой станции. Были уже полностью

обмундированы, с ружьями, со мной еще кобель был – лайка Мангыр. Дружок пистолетом

похвастался – взял его так, для храбрости. Пистолет ему от отца остался – с войны еще,

трофейный. Поинтересовался, можно ли из этого пистолета медведя убить, если вдруг

нападет. Я сказал, что вполне можно. В тайгу мы зашли далеко. Там обычно не

разговаривают, но мы шли не охотиться, даже орехи для нас были не главным. Я впервые

вышел в тайгу ничем не озабоченным, вроде как специально полюбоваться на то, на что

раньше было некогда внимания обращать. Разговаривали, вспоминали. Я ему все про тайгу

рассказывал, насколько сам ее знал. И вот на третий день, когда пробирались через залом, я

поскользнулся на лесине, нога попала между стволов, я со своим тяжелым рюкзаком полетел

вперед и сломал ногу. Вот здесь, ниже колена. Слава богу, перелом оказался закрытым –

когда падал, под руки подвернулась молодая листвянка и смягчила немного. А иначе вообще

бы как палку переломил. Конечно, хуже этого не придумаешь, но когда я очухался и круги в

глазах прошли, то я даже богу помолился, что уж если суждено мне было в тайге ногу

сломать, так спасибо, что случилось это сейчас, когда не зима и когда я не один. Наложил мне

мой друг шину, костыли вырубил. Но из залома пришлось ему вытаскивать меня на себе. Он

был пониже, да похудее – туго ему пришлось. Ногу я сломал до полудня, а на более-менее

чистое место мы вышли уже в темноте. Мой друг от усталости на ногах стоять не мог.

Ночевали, как обычно, у костра. Ночью неожиданно выпал первый, но хороший снежок, и

нам показалось, что в тайге мы уже давным-давно. Он меня спрашивает: сколько будем так

выбираться? Я прикинул весь путь со всеми заломами, нашу скорость и сказал, что с неделю,

не меньше. Он говорит: "Ну, надо же… А я жене обещал вернуться восемнадцатого – день

рождения у нее. Волноваться будет, и на работе прогулов наставят". Я думаю, он шутит, и

тоже пошутил: ничего, мол, я тебе объяснительную записку выдам, что ты отличился при

спасении гражданина СССР – еще и медаль дадут. Ехал я на нем без особого стеснения. Он

мой друг, и, случись подобное с ним, тащил бы его я. В тайге всякое случается, и если уж

такое вышло, так сопи и делай что положено, сколько бы это ни продолжалось. На другой

день с рассветом мы прошли часа два. Редколесье кончилось – и снова широченный залом.

Если вы увидите когда-нибудь такие заломы, вы поймете, почему в древности города от

набегов лес спасал. А со сломанной ногой это почти непроходимо. Пробирались мы часа

четыре, даже телогрейки от пота промокли. Петя так устал, что потом, когда я смог на

костылях идти, зайдет вперед меня, упадет на спину, лежит и ждет, пока я доковыляю.

Прошли так еще часов пять с перерывом на обед – и на тебе, снова залом! Мы возвращались

другой дорогой: думали короче. Года за три до этого там был сильный ветер и навалил

деревьев. Петя помог мне сесть около осинки, а сам отошел куда-то в сторону. Я задремал

немного, и вдруг слышу, как он за моей спиной говорит: "Прости меня, Леша". Я хотел

оглянуться, и тут меня в плечо вдруг что-то как хлестнет! Будто большим лиственным