Молодой Бояркин

За обедом в основном говорили Наденька и Валентина Петровна. Николай поел и,

удалившись в большую комнату, посмотрел сквозь стекло на книги, просмотрел газеты на

журнальном столике, подумал о Нине Афанасьевне, о новой, только что пришедшей в голову

схеме образования-воспитания, но обо всем как-то не всерьез – здесь почему-то было

невозможно сосредоточиться.

По пути домой, в автобусе, Коляшка заснул, мягко провиснув на руках Бояркина.

"Какой он беспомощный", – думал Николай, видя тоненькие бровки, крохотный курносый

носик. Даже дыхания сына было не слышно. Вся его крохотность заставляла волноваться и

не верить, что из такой крохи вырастет взрослый человек. "Думать он будет уже как-то иначе,

– размышлял Николай. – Но хоть немножко, да, по-моему. Вот что значит сын! Интересно,

как думает об этом Наденька? Надо будет у нее спросить…" Николай очнулся и удивился, –

оказывается, он забыл, что Наденька едет рядом. Но как о таком спрашивать? О таком не

спрашивают, таким делятся сами, если есть, чем делиться. Николай покосился на жену и

увидел закинутую назад сонную голову с открытым ртом. "Уж и заснуть-то по-человечески

не может, – подумал он. – Едет как купчиха в карете. Как же это так – ей до сих пор ничего не

надо".

Бояркину очень хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться накопившимся. Где

теперь Игорек Крышин? Что делает? Он-то, конечно, счастлив – еще бы, ведь у него такая

жена – Наташа. Конечно же, и дети у них уже есть… Интересно, какие они? На кого похожи?

Какими стали сами Игорек и Наташа? Почему они, старые друзья, живут далеко друг от

друга и не могут встречаться и говорить?

Николай снова посмотрел на сына и ощутил, как вся душевная муть медленно

расходится… Он почувствовал, как одиноки они с сыном и как крепко спаяны…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Николай отсыпался после ночной смены, и за телеграмму расписалась Наденька. Она

тут же разбудила мужа. Бояркин, ничего не понимая со сна, прочитал лежа и сел. "Выезжай

похороны бабушки. Полина". Бояркин перечитал еще несколько раз. Как не хотелось в это

верить, но сомнений не оставалось – умерла бабушка Степанида. Казалось, совсем недавно

она была здесь, в этом городе, на его свадьбе. Как же за такое короткое время можно было

умереть? Почему подпись "Полина"? Неужели бабушка снова переехала из Ковыльного к

тетке Полине? Наверное, так.

Николай пересчитал все деньги – не хватало даже на билет в один конец. Он быстро

оделся и побежал к Ларионову.

Борис только что поднялся – умытый, но не причесанный, он пил чай. Пригласил и

Николая. Бояркин, увидев густой, по-деревенски беленый молоком чай и хлеб с маслом,

почему-то даже не почувствовал голода. Ларионов отдал ему все деньги, которые нашлись, и

сказал, что звонить на работу, предупреждать не надо, – он все объяснит сам.

Теперь нужно было съездить к дяде Никите. Не соединиться ли им? Бояркин был в

овчинном полушубке, и в автобусе весь взмок. Но такси слишком дорого, а денег в обрез.

Дядя, позванивающий большими ключами от гаража, встретился у подъезда. Как

показалось Бояркину, он был совершенно спокоен.

В любой ситуации Никита Артемьевич привык чувствовать себя этаким молодцом,

превосходящим в чем-то всех остальных. Это удавалось даже теперь. Он находил какую-то

особую весомость мироощущения в том, что у него, как у каждого нормального человека,

была мать, и вот теперь, когда мать умерла, к нему пришло большое горе, которому, конечно,

сочувствуют все. Сегодня он понравился сам себе тем, что он, такой сильный, решительный

и строгий человек, оказывается, любил свою слабую старушку-мать и очень дорожил ею. И

вот это-то нежно-горькое чувство давало ему ощущение здоровой, крепкой полноценности.

Горе не только не подчинило Никиту Артемьевича, но даже и не покачнуло его – он остался

самим собой.

– Ничего не поделаешь, – успокаивая племянника, проговорил он. – Не вечной же она

была. Ты что, летишь?

– Ну а как же!? Прямо сейчас. А ты когда?

– Сейчас надо еще по магазинам пробежаться – там ведь, в этом Мазурантово… Ты

хоть понял, что надо ехать в Мазурантово? Там, наверное, ничего не достанешь. Надо хоть

колбаски на поминки прихватить… Ну, что, вместе пробежим?

– Нет, я в аэропорт, – сказал Николай.

Ясным и понятным Бояркину казалось сейчас одно: если беда, значит надо спешить.

Покупая билет, ему пришлось многим показывать свою телеграмму, умолять о

сочувствии. И все, к кому он обращался, верили больше его искренности, чем телеграмме,

которая, оказывается, должна была быть заверенной врачом. Через полчаса билет был

куплен, а еще через два часа Николай сидел во взлетающем самолете. Эта война за билет,

ожидание нужного рейса, вся церемония прохождения и усаживания в самолет,

прислушивание к прогревающимся двигателям отвлекли его, но в пути к нему вернулись все

тяжелые мысли, от которых теперь нельзя было отмахнуться. Бабушкину жизнь, как ему

казалось, он знал хорошо, потому что бабушка была всегда откровенна с ним. Знать-то знал,

но по-настоящему задумывался о ней впервые. Николай как-то забыл, что бабушка

относилась к поколению тех комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, которые теперь

часто выступают на линейках, собраниях, но вот ни ее, ни Нину Афанасьевну невозможно

было представить выступающими. Центр их жизни остался в заботах о детях, хлебе, об

урожайной погоде. И испытаний им хватило. Жизнь Нины Афанасьевны была окрашена

трагизмом, а жизнь бабушки нуждой и как бы печалью…

* * *

В последнее время Степанида часто и выматывающе болела – у нее было повышенное

давление. Из Ковыльного она уехала три месяца назад. А перед смертью, уже из

Мазурантово, написала письмо Георгию на Байкал с просьбой подыскать ей рядом с собой

маленький домик, примерно такой же, в каком она уже однажды там жила. Все, кто знал об

этом письме, приняли затею Степаниды как старческое чудачество.

Георгий приехал к ней, но с предложением, чтобы она жила теперь с ними вместе, а не

отдельно. Степанида лежала в больнице, и сын уехал назад, пообещав вернуться сразу, как

только она поправится. А через три дня Степанида умерла. Пошла после обеда по коридору в

туалет и упала. В последнее время она часто падала. Ее укладывали, ставили укол, если

требовалось. Степанида отходила, вспоминала, куда шла, и, отдохнув, направлялась туда же.

– Бабка, ты куда? – крикнул ей в этот раз кто-то из знакомых.

– Жениха искать… – со смехом ответила она, потому что привыкла смеяться над своей

немощью и тяжелой походкой.

Полина разослала телеграммы во все концы: Георгию – на Байкал, Олегу – на Лену,

Людмиле – в Саратов, Лидии – в Тулу, Марии – в Ковыльное за триста километров, Никите и

племяннику Николаю – в центр Сибири.

Первыми на следующее утро приехали на "Жигулях" Мария с Алексеем.

– Ну, слава богу, – измученно сказала Полина, встречая их в ограде, когда они с ходу

вкатили в раскрытые настежь ворота. – Я уж места не нахожу. Поднялась раным-рано,

прибралась и слоняюсь из угла в угол. Уж смотрела ее карточки, да выла сидела. Говорю: не

нужны мы тут с тобой, мама, никому – никто не едет. И Вася с утра где-то пропадает. Маму-

то надо забирать…

Сестры обнялись и заплакали. Алексей, пережидая слезы, отошел в сторону.

Часов в десять Василий, черный, шустрый, широкоскулый, но узкоглазый мужичок,

подъехал на бортовой машине с новым гробом. Мужчины съездили и привезли тело. Вдвоем

с трудом сняли полную и тяжелую Степаниду.

– Ну, любимая теща, покатайся последний раз на зятевьях, – пошутил и тут Алексей.

Обмыть и обрядить тело Полина попросила соседок – бабушку Марину и бабушку

Грушу. Закончив свое дело, старухи сели у гроба, ожидая, как оценят их работу

родственники.

Степанида лежала спокойная, с порозовевшими щеками. Она будто спала, и ей было

очень хорошо.

– Вон, какая бравенькая лежит, – сказала высокая бабушка Марина, – не исхудала.

Полной была, полной и померла. А вот я умру, так срам один – руки, и те как палки.

* * *

Николай приехал к вечеру этого же дня. Рейс самолета удачно совпал с электричкой до

Мазурантово.

Должны были вот-вот наступить сумерки, но небо и без того было бледно-синее,

тяжелое и низкое, набухающее снегом. Небольшой скрипучий снежок на земле был

запорошен пыльной, сухой землей и угольной сажей. В электричке Бояркин ехал, расстегнув

полушубок, и решил было так же идти по станции, но пронизывающий хиуз сразу проник

под свитер, под рубашку к влажному телу, и пришлось застегнуться.

Сразу, без расспросов Николай угадал нужную улицу и пошел, разглядывая номера

домов. Впереди себя он увидел сутулого мужчину в пальто с поднятым воротником. Бояркин

догнал его – это был дядя Георгий, приехавший на той же электричке. После последней

встречи с матерью он едва успел доехать до дома, как тут же должен был вернуться. Николай

отметил, что дядя Гоша сильно постарел. Где была теперь его машина с выгоревшим

брезентовым тентом?

В первой половине избы, заменяющей кухню и коридор, приехавшие, сняв шапки,

поздоровались сразу по деловому, с траурным настроением, и прошли в другую комнату с

опущенными шторами, с завешенным черным платком телевизором и застыли около гроба,

прочно установленного на табуретках под ослепительной, молчаливой люстрой. Все было

настоящим: и красный гроб и блестящие от свежих ударов молотка большие шляпки

обойных гвоздиков, но ничего жуткого не было, потому что тут лежала мать и бабушка.

– Эх, мама, мама, – дрогнув голосом, произнес Георгий. – Все моталась, нигде

прижиться не могла. Не знали мы, что и делать с тобой. А ты вот сама устранила, так сказать,

проблему.

– Она ведь из больницы-то убежала, – стала шепотом рассказывать Полина. – Я тебя

проводила, прихожу с вокзала, а она вон там, на стуле посиживает. Какого-то шофера

попросила довезти. Хотела, говорит, с Георгием попрощаться.

– Мамка ты, мамка!

– Но она, по-моему, уехать с тобой собралась. Сразу хотела уехать, чтобы тебя еще раз

не тревожить. Увезли ее снова в больницу. Давление за двести. Ну и вот… Если бы она

поехала, да умерла в дороге, то досталось бы тебе…

– Да уж, конечно…

– А когда ее в больницу повезли, она мне ключ от сундука отдала. Она ведь этот ключ

всегда берегла. Я сразу, как только ее увезли, открыла сундук и ахнула – сверху уже все

проглаженное и почищенное лежит: ее лучшее платье, платок, в пакете лакированные туфли

– в общем, все вот это, в чем она сейчас. И главное… Ой, и говорить-то страшно. Я смотрела,

ничего не трогала, да думаю, что же за нитки на платье-то, потянула, а они тянутся. Я платье

взяла, а оно вдоль всей спины от воротника до подола ножницами разрезано. Это чтоб

одевать ее было удобно.

Все глубоко задышали, а потом расселись на стулья, стоящие вдоль стен.

Из-за покойницы печку не топили сутки. Приехавшие сначала разделись, но скоро

снова понадевали пальто и полушубки.

За столом Полина отчиталась, что венки закуплены, памятник заказан сварщикам. Об

этом позаботился Василий, всюду поспевающий на машине. Могилу выкопали "химики",

которым надо будет дать немного выпить и накормить обедом.

– А как решили, где копать? – уточнил Георгий.

– Место-то мама сама выбрала, – ответила Полина. – Прихожу как-то с работы, а она

сидит вот тут у самовара, чай пьет. "Ну, дева, – говорит, – ходила я сегодня на кладбище.

Меня похороните рядом с матерью. Места там хватит".

Все грустно, с вздохами закивали головами.

– Ну, так она, видно, сюда умирать и приехала, – сказала Мария, пытаясь понять,

почему же все-таки мать не осталась у них в Ковыльном.

– Если приехала умирать, так зачем же тогда еще ко мне на Байкал собиралась? – тихо

спросил Георгий. – Какой-то дом ей понадобился. Ничего не пойму…

– Да уж нашу маму трудновато было понять, – сказала Полина.

Оставалось общим советом назначить день похорон и решить, заказывать ли духовой

оркестр.

– Конечно, заказывать, – решительно настаивал Василий, упершись в бока короткими

руками. – Все-таки семеро детей. Внуков да правнуков больше двадцати человек.

С ним не спорили, но ничего и не решили – голосов было недостаточно. Ответную

телеграмму дала только старшая – Лидия: "Болею приехать не могу". Значит, остальные были

в дороге. Но на Лидию надеялись больше всего – уж очень давно не была в родных краях.

О дне похорон спросили у дяди – Андрея Александровича, приехавшего утром на

электричке с невесткой и сыном.

– Решайте сами, – сказал он, махнув рукой.

Всех поразило открытие – за последние годы материн брат не постарел. Лишь ослаб

памятью и при разговоре стал кривить шею, как бы прислушиваясь.

– Не изработался, – сказала Полина, когда дядя ушел. – Никогда физическим трудом

не занимался.

Много говорили о похоронах, о том, как несут венки, как разбрасывают ветки. Заодно

вспомнили разные случаи, когда, по слухам, покойники вдруг оживали.

– Говорят, раньше гробы материалом не обтягивали, – сказала Полина. – А если досок

не находилось, так вырывали их из забора.

– Гробы из заборов? – удивился Николай.

– Ну, конечно, – подтвердила Полина. – Да вон… – она кивнула в сторону большой

комнаты и испуганно осеклась, прижав ладонь к губам. – Хотела ведь сказать: не веришь, так

у мамы спроси… Это она мне на днях рассказывала. Ведь все думаю, что она просто спит.

Выходило так, что все, о чем бы ни начинали говорить, оканчивалось разговорами о

похоронах. И когда уже вплотную подходили к этому, то тут же пытались поскорее уйти к

чему-нибудь полегче, понимая, что главная горечь прощания еще впереди.

– Ко мне что-то с работы не идут помочь, – сказала Полина. – По обычаю-то родным

даже готовить нельзя. Мы все вон там возле матери должны сидеть, говорить с ней. Все же

кого-то специально приглашать придется, а то когда на кладбище пойдем, так тут надо будет

пол помыть и стол накрыть.

– Откуда эти правила? К чему они? – задумчиво проговорил Георгий.

– Да кто знает…

– Ну, то, что нельзя готовить родным, так это мудро. Не зря придумано, – впервые за

все время вступил Николай. – Родные-то, конечно, позаботятся в любом случае – это их долг.

Но человек, видимо, должен жить так, чтобы после смерти о нем позаботились не только

свои, не только по долгу.

– Но нашу-то маму тут никто не знает, – сказала Полина. – У нас все иначе.

– Конечно, иначе, – ответил Николай. – Обычаи придумывались для нормальных

случаев, а не для таких…

– Что же у нас ненормального? – настороженно спросил Георгий.

– Да все! Все!

– Вот те на… Что же именно? Чем ты недоволен?

Николай с раздражением махнул рукой и выскочил из-за стола. Никто не понял его

внезапной вспышки. Теперь у родных все невольно связывалось с матерью, и тут они

вспомнили, что так же резко племянник разговаривал и с самой Степанидой. В ее

присутствии он всегда вел себя слишком вольно. Мать любила с ним спорить, причем

спорить на небывалых оборотах. Все знали, что она находила какое-то сходство Колькиного

характера с характером их отца в молодости. Их отец, обычно веселый и спокойный,

зажигался в спорах и начинал крушить все налево и направо. И поэтому, когда Колька, от

горшка три вершка, начинал яростно напирать на Степаниду, она внимательно смотрела на

внука, изредка похохатывая, и, что самое интересное, часто соглашалась с ним. Отстаивая

особое право на его воспитание, она, должно быть, вольно или невольно направляла характер

внука по хорошо известному ей образцу.

Некоторое время все молчали. Алексей недовольно посматривал на сына и, чтобы как-

то отвлечь от него внимание, повернулся к Георгию.

– Слышь-ка, Артемьевич,– сказал он, – ведь мы чуть не замерзли в этой консервной

банке. Отопление барахлит. Ты не знаешь, что там бывает?

Они завели скучный технический разговор, остальные стали думать о своем. Николай

сидел, запахнувшись в полушубок, у холодной печки. Он обратил внимание, что отец стал

называть Георгия по отчеству. У отца это произошло автоматически. Уважительно, по

отчеству, Георгия называли в то время, когда он работал в Елкино главным инженером, и,

когда разговор коснулся техники, у отца, видимо всплыло, прежнее отношение к шурину.

После ужина часов в девять вечера совет возобновился. Алексей предложил хоронить

завтра, на третий день после смерти.

– Завтра нельзя, – запротестовал Василий. – Понедельник неподъемный день.

– А что значит неподъемный? – спросили его.

– Не знаю. Так старухи говорят. Но нам тут жить, и обычаи надо соблюдать. Будем

хоронить во вторник. К тому времени еще кто-нибудь подъедет.

– До вторника-то матери долго лежать, – раздумывая, сказал Алексей. – Надо бы ее

сегодня на улицу вынести. Она румяная-то, румяная, но как бы не того…

На него посмотрели с недоумением.

– Вообще-то правильно, – нервно улыбнувшись, согласился Георгий. – Печку хоть и

не топим, а в избе от нас тепло.

– А она не обморозится? – нерешительно спросила Полина.

– Ну, как она может обморозиться, – с недоумением сказал Алексей. – У нее же

кровообращения-то нет. Застынет, да и все.

Ирина не выдержала этих разговоров и ушла из кухни.

– Ну, что, вынесем? – спросила Полина у мужа.

– Потом, когда будем спать ложиться, – неохотно согласился Василий, а то кто-нибудь

придет. Не знаю, можно так-то или нет.

Совещались приглушенными голосами, словно из соседней комнаты их могли

слышать. Но когда деловая часть была закончена, все расселись вокруг гроба и уже

нормально, громко заговорили о своих делах, о детях, о внуках. Не сговариваясь, все

создавали такую атмосферу, в которой мать присутствовала как бы живой. Все помнили, как

она любила слушать, как, сотрясаясь всем полным телом, откинувшись на спинку стула,

хохотала над шутками зятя Алексея, как вытирала потом глаза кончиком платка и заправляла

выбившиеся пряди волос. Алексей и сейчас говорил больше других.

– Раньше как-то все проще да легче казалось, – вспоминал он, – или, может, просто

оттого, что молодыми были. Вот помню, как мы с Олегом, вашим братом, сено косили – он с

Микишкой Шестипаловым на косилках, а я на "универсале". Косили в Малой Кривушихе –

это от Елкино-то двадцать километров. Сговорились мы на том, что если что у кого

сломается, тот берет железяку на себя – и пешком. Через два дня у Олега лопнула штанга. Я

говорю: "Ну что, Олег, – давай…" И Микишка тоже: "Раз договаривались, иди". Взял Олег

штангу и пошел. Сам худой. Перекладывает ее с плеча на плечо. Прошел немного, а

председатель Степанов на легковушке проезжал, да видит, идет по горе человек, несет что-то.

Интересно стало. Подъехал, посадил к себе. А мы косим одним агрегатом. Потом смотрим,

что такое – председатель подъезжает и Олег с ним. Штанга уже заварена. Степанов

спрашивает: "Что же, энтузиазм тут у вас?" Похвалил, значит. Мы тут же при нем

отремонтировали косилку, и он уехал. Только он из виду скрылся, слышу: в моторе что-то как

захарчит. Я остановился, смотрю: шестеренки полетели. Ну, что делать? Я снял, собрал на

проволоку и пошел. Всю дорогу оглядывался, думал, хоть кто-нибудь подвезет. Нет – так и

топал до самого села. Только назад привезли.

Все осторожно посмеивались.

– Наверное, смеяться-то бы не надо, – ворчливо заметил Василий.

– Ничего, бабушка-то любила посмеяться, – сказал Николай, хотя сам не смеялся. – За

это она не осудит.

– Ой, я же забыла ее наказ передать, – вспомнила Мария. – Смотрели мы, значит, с ней

какое-то кино, а там похороны показывали. Воют все, а мама и говорит: "Вот умру, так не

вздумайте выть. А то соберетесь со всех концов, да будете надо мной, как коровы реветь. Не

смейте!"

Все смотрели на лицо матери. Мария рассказывала, подражая ее интонации, и сама

была похожа на мать. Договорила и украдкой смахнула слезу. Но всхлипнула Иринка, потом

Полина, и все женщины заплакали не сдерживаясь. Мужчины отвернулись или потупились.

Люстра освещала спокойное лицо матери, которое не стало ни таинственным, ни

отрешенным. Мать была такая же, как всегда. И нос был ее носом, и губы ее губами.

– А ведь мама-то у нас красивая, – сказала Полина, когда все успокоились.

– Действительно, – даже с некоторым удивлением согласился Георгий. – Мы раньше-

то и не приглядывались…

– Это уж точно, – задумчиво усмехнулся Николай. – Не приглядывались.

На него вопросительно посмотрели, но промолчали.

Полина принесла фотографии, чтобы выбрать карточку для памятника. Николай

нашел свой снимок, где бабушка была сфотографирована на крыльце под черемухой, и стал

настаивать на нем. Но тут племяннику дружно воспротивились: Степанида показалась там

слишком молодой, да еще и смеялась – к памятнику это не подходило.

– А какое все-таки наше село чудное, – сказал Георгий, остановившись на какой-то

карточке. – Почти у каждого было свое прозвище. Маму Артюшихой звали, но это почетно,

по отцу. Алексея вон звали Сырохватом, он любил все наспех делать. А вот почему нашего

Никиту звали Собачником? Забыл что-то.

– А помнишь, он у Илюшки Рубля собаку на жилетку утащил, – подсказал Алексей.

– Действительно забыл, – с досадой признался Георгий. – Как он ее утащил?

– Да как… Пришел ночью. Собака была злющая – цепь натянула, Никита и тюкнул ее

поленом по голове. А Илюшка утром его по капелькам крови выследил. Никита тогда еще в

школе учился. Мать штраф платила.

– Завтра, наверное, приедет, – сказала Полина и повернулась к Николаю. – Ты видел

его?

– Видел, – ответил Николай.

– Я ведь из всех внуков только тебе телеграмму дала, – сказала ему Полина. – Других

адресов не было. А ты с каким-то праздником поздравлял, открытка с адресом есть. Ну,

ничего, от внуков ты будешь да вон Ирина. Но ты-то главный внук, любимый.

Николай вспомнил, что у бабушки он был действительно любимым внуком и, закусив

губу, отвернулся. На него перестали смотреть, давая возможность успокоиться.

Проговорили часов до одиннадцати, но от тишины и холода в избе время показалось

очень поздним. Всем хотелось спать, все устали, но продолжали сидеть, неосознанно

оттягивая момент, когда мать нужно будет вынести на холод. Первым ушел спать в баню

Василий: ему и завтра предстояло побегать.

Гроб приподняли. Женщины вытащили из-под него табуретки и вынесли их в сени с

закуржавевшим потолком. Установили там гроб, покачали, испытывая, крепко ли стоит, и

тихо закрыли дверь. После этого устроились, где кого определила Полина. Мужчины, не

раздеваясь, прилегли в раздвинутые кресла. Все молчали, зная, что завтра будет точно такой

же тяжелый, мрачный день.

* * *

Утром поднялись в семь. Сначала установили настывший гроб в комнате. Потом,

сполоснув лица, продрогшие, сели вокруг стола, ожидая, когда закипит чайник на газовой

плите. Алексей на своих "Жигулях" уехал в дежурный магазин за хлебом.

Николай не выспался. Вечером, когда все уже спали, он долго лежал, думал. Для него,

постоянно испытывающего потребность в друзьях, в добром общении, это внезапное тяжелое

событие, приезд в незнакомое Мазурантово, стало иметь большое внутреннее значение.

Просматривая хранившиеся у бабушки фотографии уже пожилых дядек и теток, их взрослых

детей, Николай вдруг осознал, что все люди на них (и он тоже) составляют одно целое.

Когда-то старик-попутчик в поездке сказал не совсем понятные слова о том, что самое

страшное – это не иметь родственников, которые должны были родиться, да не родились. Для

Бояркина же, оказывается, словно бы не существуют и родившиеся родственники. И кто

знает, может быть, для души это куда страшнее… Понимают ли это все остальные?

Николай мог бы заставить себя заснуть, но он хотел думать, и пролежал без сна часов

до двух.

Утром, воспользовавшись тем, что чайник, налитый под самую крышку, долго не

закипал, Бояркин потуже запахнулся в полушубок и снова прилег. Кресло его стояло около

дверей, и не успел он задремать, как кто-то вошел и споткнулся об него. Это был Никита

Артемьевич.

– А ты чего здесь? – раздраженно спросил он, еще ни с кем не поздоровавшись.

– Я здесь сплю, – сказал Николай.

– А почему в таком виде?

– Потому что здесь холодно.

– Ну, так что тут у вас случилось-то? – так же взыскующе обратился он сразу ко всем

вместо приветствия.

– Да вон пройди посмотри, – слегка обиженная его инспекторским тоном ответила

Полина. – Да не раздевайся.

Никита Артемьевич приехал в сапожках кирпичного цвета, в легком осеннем пальто,

поразившем всех и напомнившем о его занятиях гимнастикой и закаливании. Дорога

вымотала ему куда больше нервов, чем Николаю. Его телеграмме в аэропорту никто не верил.

Мечась от кассы к кассе, разыскивая администратора и всех, кто мог хоть чем-то

посодействовать, он не мог ума приложить, как в этом случае улетел его непробивной

племянник. Он даже решил, что Николай вообще не улетел, а потолкался на вокзале и

вернулся домой; такая мысль приходила ему оттого, что и сам он невольно подумывал о

доме. "Ну, а если он все-таки улетел?" – спрашивал себя Никита Артемьевич и снова со

злостью пробивался к кассам.

Сбросив пальтишко, Никита Артемьевич вошел в светлую комнату. Все последовали

за ним.

– Мамка ты, мамка, как же это случилось-то, – Сказал он с упреком.

– Естественно получилось – ей все-таки восьмой десяток шел, – спокойно вставил

Николай.

Никита Артемьевич покосился на него, но промолчал. Полина стала рассказывать все

сначала.

– Она ведь ко мне собиралась ехать, – прибавил Георгий к ее рассказу о последних

событиях. – Письмо мне написала. Я приезжал. Да и хорошо, что приезжал. Хоть последний

раз на живую поглядел.

– И чего ей не сиделось? Все надо было куда-то ехать, – сказал Никита.

Николай ядовито хмыкнул и вышел.

– Чего он тут все усмехается! – вспылил Никита Артемьевич.

– А-а-а, не обращай внимания, – сказал Георгий.

– Ты смотри-ка какой… а…

Брата стали усаживать за стол. Никита достал из сумки колбасу, вяленую рыбу,

попутно объяснив, что за рыбой обычно приходится мотать на своей "Волге" за триста

километров в соседнюю область. – Испробуйте "золотой" рыбки. – Тут же отсчитал из

бумажника деньги и положил на холодильник. За столом позволил себе выпить стопку.

– Колька-то еще вчера приехал? – спросил он у Полины, хотя сам племянник сидел

напротив.

– Вчера, – ответила Полина.

– Ты что же телеграмму не заверила? – сказал ей Никита Артемьевич.

– Ой, да у меня из головы-то сразу все вылетело.

– Вылетело… Сколько я народа возле этих касс передавил. Все орут. А одному мужику

так специально хотелось морду начистить. Я даже просил его, погоди, говорю, сейчас

освобожусь. Жаль, не дождался. В общем, добрался кое-как. А остальные?

Ему стали объяснять.

– А твой где? – повернулся Никита к Марии.

– Сейчас приедет, – ответила она. – За хлебом уехал.

– А-а, а то я уж подумал, что дома остался. У вас же личное хозяйство… То чушка

опоросится, то курица снесется. Я бы не уехал, так, наверное, таким же куркулем бы стал.

Мария несколько мгновений пристально смотрела на него.

– А ты, Никита, хоть и не стал куркулем, но все такой же дурак, – сказала она.

Никита уже сообразил, что занесло его слишком косо, и примирительно засмеялся. Он

вспомнил, что среди братьев и сестер он самый младший и лишнее ему по-старому

простится.

– Ну что, всыпала она тебе? – добродушно спросил Георгий.

– Это она запросто. Маша всегда мне вроде второй матери была. Одна пропустит, так

другая отчихвостит.

– Ну, Никита, уж ты-то был у мамы любимчиком, – сказала Полина. – Тебя она почти

никогда не ругала.

– Так она же всю ругань на вас извела, а для меня один ремень остался, – со смехом

ответил Никита. – Да это средство и действовало-то на меня эффективнее. Хорошее

лекарство. Я его на себе испытал, так и своим чадам не раз прописывал. Тоже помогает.

* * *

За чаем вспомнили, что для поминок потребуется много тарелок.

– А ты в мамином сундуке поищи, – подсказала Полине Мария. – У нее должна быть

посуда.

Когда Полина стала открывать крышку заветного материного сундука, вид у нее был

виноватый.

– Ох, если бы мама-то живая была, так от нас за этот сундук сейчас бы только пух и

перья полетели, – сказала она, засмеявшись.

У матери и вправду оказался целый набор посуды. В сундуке нашлось множество

разных вещей, не имеющих теперь никакого смысла. Многие из них ярко напоминали

детство, Елкино, но детям было непонятно, зачем мать хранила всякую всячину.

На самом дне нашелся паспорт. Его сразу попросил Николай и долго внимательно

разглядывал.

После осмотра сундука Георгий, Никита и Алексей поехали с Василием на бортовой

машине в мастерские красить сваренную вечером оградку, а потом должны были заехать в

лес за сосновыми ветками. Женщины собирались стряпать пельмени и Николая оставили

молоть мясо, вручив мясорубку, тоже извлеченную из бабушкиного сундука. Работа быстро

разогрела Николая, он снял толстый свитер и остался в одной клетчатой рубашке.

Настроение женщин за привычным делом изменилось.

– Людмила-то, наверное, завтра приедет, – предположила Полина. – Ты ее помнишь,

Коля?

– Я помню только, как принесла она мне однажды интересную игрушку – за ниточки

дергаешь, и маленький матросик по лесенке лезет. Она показывает, дергает, а не дает. Мама

говорит: дай, если принесла. Она не дает. Дразнила, дразнила да сломала. А я все равно

прошу. А она взяла и бросила в печку, печка как раз топилась…

– Ох, и вреднючая она была, – сказала Мария.

– А ты себя-то, себя-то вспомни, – засмеялась Полина. – Помнишь, как Гоше мешала

уроки делать? Вот слушай, Колька. Гоша только возьмется стихи учить, как мать твоя

начинает песни петь. Она же у нас певунья. Гоша Марии наподдаст и – в сени, а она на вред

еще громче пое-ет в сенях-то. Как он только ее не уговаривал. Ох, а ведь весело жили-то…

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

В день похорон все поднялись очень рано. Позавтракали и сели вокруг гроба.

Разговоры были те же, но из-за мысли, что мать лежит здесь последние часы, все стало

приобретать другую окраску.

Еще вчера кое-кто думал, что смерть матери не переживается так сильно, как должно

бы быть, но сегодня в души сама собой вползала тяжелая, гнетущая тень. Женщины много

плакали. Мужчины, чтобы справиться с собой, часто выходили из дома, помогали Василию

по хозяйству или просто стояли разговаривали в ограде.

Перед обедом Василий поехал на птицефабрику за автобусом. Полина наказала ему

пригласить на помощь кого-нибудь из женщин, с которыми она работала. Часа через два

Василий привез двух помощниц, которые сели пока в сторонке, стараясь при чужом горе

казаться незаметными.

– Надо всех накормить, да начинать, – сказал, наконец, Василий жене. – Автобус

сейчас подойдет. Пора ковры на машину стелить.

– Конечно, пора, – согласилась Полина.

За столом Николай впервые не отказался от предложенной стопки, и это одобрили –

слишком уж мрачный и убитый вид был у него. На стуле он примостился как-то косо, пряча

лицо с красными глазами. Все знали, что с самого утра он сидел в бане и плакал – его