Отзывы на книгу «Довлатов и окрестности»

Шикарный язык, вкусно написано – и образ Довлатова хорош. Но почему в PDF-версии A4 в последних главах есть лакуны – там, где английский текст? Если это издательский макет, то я уже сомневаюсь в целесообразности приобретения бумажной книги – значит, и там будут пробелы. Проверьте, пожалуйста.

Смех у Довлатова, как в "Криминальном чтиве» Тарантино, не уничтожает, а нейтрализует насилие. Вот так банан снимает остроту перца, а молоко — запах чеснока.

Когда книга Александра Гениса о Довлатове вышла в девяносто девятом, она два месяца возглавляла список самых популярных, уступив в итоге лишь пелевинскому "Generation П". И запустила у широкой публики некогда самой читающей, а к концу лихих девяностых почти утратившей интерес к серьезному чтению страны, виток интереса к биографической литературе.

Этого ни в советское время, ни на постсоветском пространстве не было. Историческую беллетристику читали, а успех биографической, тем более, написанной литературным критиком да еще имеющей подзаголовком "Филологический роман" - та еще лотерея. Однако случилось, в сегодняшней литературной жизни России биографическая и мемуарная проза заняла свое место, номинируется на престижные премии. В коротком списке нынешнего Букера книга Марии Степановой, тоже мемуаристика.

В преддверие довлатовского юбилея "Довлатов и окрестности" выходят дополненным изданием с P.S. куда вошла краткая история "Нового американца" - газеты под его главным редакторством и некоторые воспоминания, не вошедшие в первую версию. Такое "Двадцать лет спустя" (на самом деле даже двадцать два). Сама я, признаюсь, восприняла книгу в год выхода настороженно: вот, мол, примазываются всякие к славе нашего писателя - не стану читать.

Прошедшие годы переменили мнение об Александре Генисе и его постоянном соавторе Петре Вайле, я узнала и полюбила их творчество, и сегодня книга стала для меня настоящим подарком. Филологический роман подзаголовком не случаен, это книга о литературе, о языке, обусловленная совместным пребыванием в континууме, не в меньшей степени, чем мемуаристика.

Да, он был громадным (во всех возможных смыслах) глыба-человечище, уникальный литературный дар, сродни гениальности Высоцкого в музыке и Стругацких в литературе - любили пионеры и пенсионеры, уголовники и академики. Да демонстрировал колоссальную эрудицию и пребывание в одном с ним пространстве превращалось в бесконечную литературную игру, сорт буриме, но и накладывало серьезные обязательства - страшно оказаться недостаточно остроумным, знающим, ярким. Буквально ощущение, что для того, чтобы соответствовать, нужно изъясняться стихами экспромтом.

Книга Гениса это бесконечный роман с языком. Вот так Сергей работал с прилагательными (ну, знаете это общее место в наставлении пишущим "дави наречия"?). Довлатовское отношение к прилагательным с точностью до наоборот: позвольте им заиграть неожиданным нетривиальным смыслом. Интересно о юморе - вычищайте излишки смешного из текста, написать смешно не самоцель, а средство донесения мысли. Синтаксис, построение фразы и место ударной в теле текста - Генис обо всем этом рассказывает даже подробнее, чем о биографических эпизодах.

Интересно? Да,, потому, что писатель - это не о том, как уходил в запои и умер от цирроза, не дожив до пятидесяти. Это о том что и как он писал, как относился к тому, что считал самым важным в своей жизни.

Не люблю читать Довлатова, но при это очень люблю читать про Довлатова.

Если кто-то до сих пор думает, что дружба отличается от любви, то им нужно прочитать хотя бы эту книгу. Помимо прекрасного довлатовского контекста - необходимого, тысячу раз необходимого, ибо без контекста половина прелести книг Довлатова проходит мимо - это ещё и гимн дружбе, любви, гимн человеку.

В аннотации на обложке упомянуты "Роман без вранья" и "Прогулки с Пушкиным". Это едва ли не самые любимые мои книги. Редкий случай, когда аннотация не врет; книга Гениса, на самом деле, представляет собой их симбиоз. Удивительно, что можно строить публицистику не только не ненависти, но и на любви. Есть ещё один важный момент, который затрагивается в книге: каково жить рядом с великим человеком? Зная, что его будут упоминать в учебниках? Понимая, что ты - пусть и писатель! - никогда не встанешь рядом с ним?

"Ах, отстаньте, никак", - отвечает Генис. Есть кумиры - Бродский, Солженицын. А есть любовь. И уже неважно, сколько отмерено таланта человеку, которого ты любишь. Потому что когда есть любовь, все остальное отходит на второй план.

Сегодня нас сильнее волнует не уникальное произведение, а уникальность творческой личности. Подлинным шедевром являются не литературные герои, а их автор.

Решительно отказавшись от попытки написания биографического романа, "сомнительного гибрида художественной литературы с non-fiction", Генис называет свой литературный эксперимент (и весьма удачный эксперимент) филологическим романом.

Литература горазда повторяться. Уникальна, прямо скажем, только душа, которая помещается между телом и текстом. Её след пытается запечатлеть филологический роман. Это позволяет его считать разновидностью документального жанра: фотографией души.

Генис создаёт некую реконструкцию, объединяющую Довлатова с его текстами, предлагая глубокое исследование довлатовского стиля и слога, пунктирно набрасывая биографию представителя "поколения обочины", эмигранта третьей волны, диссидента не по убеждению, а по восприятию действительности. Глубокая личная симпатия к довлатовской прозе, долгие годы служебных и личных контактов и, может самое главное, общность социального и культурного контекста, жизненных обстоятельств, наконец, позволили Генису облечь свой труд в форму мемуаров.

"В хороших мемуарах, - писал Довлатов, - всегда есть второй сюжет (кроме собственной жизни автора)". У меня второй сюжет как раз и есть жизнь автора, моя жизнь.

"Генис и злодейство - вещи несовместные"- шутка Довлатова, целиком в ключе его произведений - отменной тонкости, остроты и лаконичности. Этой книгой Генис возвращает комплимент в своей афористической манере.

Генис — выдающийся стилист и отлично пишет про все, что угодно. Кажется, я прочитал все его книги — благодаря его стилю. Мне он кажется и в самом деле идеальным. Генис застал Довлатова в один из лучших его периодов — в Америке, когда он стал настоящим, а главное — востребованным писателем. Довлатов совсем немного не дожил до выхода своей книги на родине, а вместе и с ней и невероятной славы. Но с Генисом как наблюдателем его жизни и мемуаристом ему невероятно повезло. Для него это была настоящая удача. И для нас читателей тоже: автор нашел героя достойного его пера.

Это первая книга "О Довлатове", прочтенная мною. Прочтенная с удовольствием. С удовольствием явным, искренним, радостным. Светлые и веселые воспоминания о хорошем человеке, написанные дружественным, лишенным отстраненности и зависти, качественным и красивым языком человека, который читается за строчками как человек ТОГО поколения. Поколения то ли становящегося, то ли рожденного легендарным. Причем, той его части, которой можно легендарно гордиться а не несколько смущенно порицать за малодушие. Это и мемуары и отчасти биографический роман, и литературный очерк о творчестве Довлатова. В "Довлатове и окресностях" личность писателя настолько тесно переплетается с его произведениями, что извечное подозрение "А все ли описанное Довлатовым - правда? Или все-таки это художественный вымысел" наконец-то находит и свое подтверждение и, одновременно, опровергается.

Впервые книга вышла в 1999 году, сейчас она переиздана в «Редакции Елены Шубиной» в новой редакции, хотя нового там всего ничего: два новых эссе о Довлатове-редакторе и о фильме «Довлатов» режиссера Алексея Германа-младшего. Но старого варианта книги я не читала, а к жизни и творчеству Довлатова отношусь с восхищением и завистью (да, докатилась, завидую мертвым), поэтому мне было интересно.

Генис закончил писать книгу через семь лет после смерти ее героя. Для него она стала «окончательным некрологом» Довлатову.

Оставшись по большей части неизменным, текст книги и через тридцать лет с лишним после смерти Довлатова несет в себе печать растерянности. Кажется, автор не может понять, как это: был Довлатов - и вот нет его.

С другой стороны, это не тоскливое перечисление достоинств почившего в бозе любимца поколения. Скорее - это гимн его жизни, с цитатами, живыми сценками, историями о взаимоотношениях русских писателей в Америке. Местами очень смешно.

«Знакомый с кавказской мнительностью Бахчанян придумал издавать роскошный журнал исключительно южных авторов. Помимо самого Вагрича и Довлатова в нем печатались бы Окуджава, Искандер, Ахмадулина, Олжас Сулейменов. Называться журнал должен был «Чучмек».

С большой любовью - так, что завидуешь и даже злишься («вот повезло, а я...») - Генис пишет о просуществовавшей год газете Довлатова «Новый Американец», в которой он и сам работал:

«"Новый американец" оказался последним коммунистическим субботником. "Свободный труд свободно собравшихся людей" позволял нам обменивать долги на надежды».

Редакционные планерки, где солировал Довлатов, становились стендапами, собиравшими народ со всех окрестностей. Они были так популярны, что Довлатов даже в шутку подумывал полностью перевести газету в устный формат, чтобы сэкономить на типографских услугах.

Довлатов любил свое детище, а вот журналистику вообще - нет. «Он не дорожил чужим мнением, так же, как и собственным, которое было либо случайным, либо банальным. Цифры его раздражали, факты - особенно достоверные - тоже. Оставались только литературные детали, которые он обкатывал на полигоне газетной полосы».

Есть в книге Гениса и забавный страноведческий материал: он пишет, как жил Брайтон времен третьей эмиграции, цитирует вывески (магазин «Оптека», где можно заказать очки и купить аспирин, кафе "Capuccino" с русским переводом "Пельмени" на вывеске), и очень любопытные истории из жизни эмигрантских писателей (и не только) третьей волны.

Например, мы узнаем, что псевдоним «Лимонов» придумал Эдуарду Савенко все тот же Вагрич Бахчанян, сотрудник «Нового американца» и друг Довлатова, «художник и литератор-концептуалист», как его описывает Википедия. Что Солженицын в Америке в упор не замечал других русских писателей, даже признанного Нобелевского лауреата Бродского, всем своим видом давая понять, что неразумные современники радуются жизни на благословенном континенте, в то время как он пережидает расставание с Родиной. Говорят, слегка смягчился, когда какая-то из американских газет (не «Новый американец», конечно) опубликовала снимок, запечатлевший его игру в большой теннис на собственном корте в Вермонте.

Генис часто цитирует самого Довлатова; цитаты точные и к месту - такие, что хочется выписать и прикнопить к доске.

«Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни черта не видно. Мы осушали реки и сдвигали горы, а теперь ясно, что горы надо вернуть обратно, и реки - тоже».

Правда, порой в книге встречаются загадочно-заумные размышления автора о литературе, вроде «кривизна поэтического континуума - свойство его физики», но таких мест немного. В остальном - это любопытное и напитанное юмором наблюдение за людьми, эпохой и самим собой.

Одним словом, советую.

Посмотрите, дети, что бывает, когда ты умираешь раньше, чем твой друг-графоман. Генис, конечно, не графоман, но местами несет его знатно. Тут и попытки стилизации под Довлатова, и попытки породить афоризмы, и философские цитаты вроде

Тоска - это осознание того предела, о существовании которого в юности только знаешь, а в зрелости убеждаешься. Источник тоски - в безнадежной ограниченности твоего опыта, которая саркастически контрастирует с неисчерпаемостью бытия. От трагедии тоску отличает беспросветность, потому что она не кончается смертью.

Почему попытки? Потому что продираешься. Но есть и хорошие части - воспоминания о Довлатове, разбор его произведений. Очень неоднородная книга, полная любви к Сергею Донатовичу.

Без комментария М. Липовецкого книга была бы лучше. Слишком много филологических терминов, непонятных многим любителям творчества Давлатова.