Противоположности

– Да, отец перед отъездом распорядился, чтобы твои вещи были сложены. Он просил передать, что предварительная оплата за дом внесена, а деньги на личные расходы и жизнь у Марьи Петровны пока лежат… – тон её был холоден, – позже заберёшь. За дом платить более не надобно, так как мы сами будем этими делами заниматься, чтобы тебя лишний раз не обременять, – она выдержала паузу и, взглянув на сына, нежно продолжила. – Ещё одно, Саша, но это уже моё наставление, веди себя достойно… меня и отца не позорь, будь стоек и умерен. Не блуди и пиршеств не устраивай, хоть знаю я, что не в характере это твоём, но всё же говорю, чтобы ты знал. Во всём прислушивайся к Марье Петровне, она женщина мудрая.

Пусть вместо теплых материнских прощаний, он услышал холодные нравоучения, это его не расстроило. Саша привык, что мама выражала любовь не через милые слова. Он улыбнулся.

– Я тебя услышал и уверяю, что пиршества мне безынтересны… на таковые я уже насмотрелся, а блуд, по моему скромному мнению, дело жалкое и бесполезное.

– Ты даже не представляешь, как радостно слышать такие слова материнскому сердцу, всё же воспитали мы тебя подобающе, – чуть прослезившись, сказала она.

– Воспитала, прошу заметить. Не дели свои заслуги с ним.

– Будет тебе, – отмахнулась она, – отец твой тоже много старался для твоего развития. Всё твоё образование его заслуга.

– Всё мое образование заслуга гувернёров, что он ко мне направлял. Ах, давай не будем спорить, хотя бы не о нём! Этот день и так не слишком радостен, чтобы тратить его на ссоры.

– А мне показалось, раз ты приблизил день отъезда, то идея отца тебе по душе?

– Всё, что ни скажет папенька, хочешь не хочешь ляжет на душу. А день ненастен оттого, что прощаться скоро будем.

– Хах, – выдохнула она. – Ты прав, ты прав… прощания мне тоже не любы.

Таня всё это время молча наблюдала за беседой, не смея вмешаться, да и не желая. Она тихо отпивала горячий чай, дыша на него маленьким ротиком, чтобы не ошпариться. Завязав тёмно-русые волосы в хвостик, она по-детски болтала ножками под столом, ожидая десерта. Она также благовоспитанна, как и брат, но в силу возраста и небольшой несознательности, в домашних условиях пренебрегала некоторыми правилами приличия, за что родители её никак не ругали, ведь в остальном она была просто образцом милой девушки. Таня была спокойной, возможно потому, что полностью не осознавала того, как далеко и надолго уедет её горячо любимый брат. По сути вся жизнь девочки прошла в пределах поместья Боровских, оттого она просто не понимала всех размахов необъятной родины. А Осёдлый был довольно далеко от Санкт-Петербурга, на перекладных дорога занимала без малого неделю, так что расстояние представить нетрудно. Отобедав, они ещё немного поговорили, а после собрались в парадной прощаться.

– Сашенька, как скоро ты вернешься? – серьезно спросила Таня.

– Не знаю, милая. Должно быть, нескоро.

Она вцепилась ручками в грудь Боровского, отказываясь отпускать. Саша как мог успокаивал сестру, но даже от этих слов слёзы не переставали бить ручьём, стекая на надутые щёки, покрасневшие от того, что их много тёрли.

– Я буду писать письма каждую неделю… обещаю тебе, Таня. Ты даже не почувствуешь, что одна.

Экипаж уже ожидал. Любовь Макаровна прижала Таню к себе, пожелав сыну доброй дороги. Боровский, как подобает хозяину, простился с домочадцами, наказав им исправно служить, и уехал.

V

Экипаж из четырёх скакунов, как и рассчитывалось, с неделю колесил по изматывающим дорогам, несколько раз меняя лошадей. Наверное, в это время тоска одолевала Боровского, как никогда, и утешение он находил лишь в рассказах тётки, которые ни разу не повторились. То ли фантазия у неё работала дай то Бог, то ли багаж жизненного опыта был знатный. В конец заскучать Боровскому она не давала.

– Вы, господин, и когда под стол пешком ходили, были тем ещё сорванцом. Помнится, однажды Вы стащили из ящика Александра Сергеевича пачку папирос, и в тихую, спрятавшись за конюшней, дымить начали. Дымили добро, так, что сено всполохнуло. Ой, какую тогда конюх порку получил, оттого что шастал невесть где, не горюй. И мне досталось от батюшки вашего, что не уследила, но уж помягче, чем ему. А как из Вас-то Александр Сергеевич ремнём дурь выбивал, чтоб не курили и в чужих вещах не рылися… да-а, сидеть Вам туго было ещё долго.

Он рассмеялся, да так, что экипаж чуть не увело в сторону.

– Не помню, хоть убей. Чтобы папа порку мне устраивал? Видать, сильно вскипятился.

– А как не вскипятиться, когда дитё чуть не погорело. Вам тогда всего пять годиков-то было, если б не подоспели, то как пить дать удушились дымом.

– Подожди… если я такой малой был, то как папироски-то выкрал? Они же у отца всегда в кабинете, да в столе за вторым дном.

– Это сейчас они за вторым дном, а раньше он их просто над окном держал, и они там тихо лежали да полёживали, никого не трогая.

– Ну, хорошо-хорошо. Но кабинет, если без отца, то закрыт на ключик.

– Выкрали из пиджака стало быть, когда он его стираться отдал, а ключи забыл.

– Но до папирос-то я бы один никак не дотянулся? Значит не один я был тогда.

– И то верно… малы Вы ростом были. Вы тогда с деревенскими мальчишками якшались больно, может их попросили помочь? Иль вовсе они на дурость этакую натолкнули?

– Да кто ж сейчас узнает? Эх, помнил бы – сказал.

– Не зазорно забывать, Александр Александрович, зазорно не хотеть вспомнить. Я вот тоже многое припомнить так сразу не могу, но ничего, живу же. Вот, к примеру, у нас мальчик один гостил, как раз примерно тогда же, когда Вы конюшню сожгли, но вот лица, а подавно имени совсем не упомню. Кто? Откуда? Чёрт его знает.

– Мальчик? Может ты про Юрку говоришь?

– Нет, то другой. Юрия Анатольевича Вы уж думаете не помню, что я кляча старая?

– И кто ж таков Юрка? – подтрунивая, спросил Боровский.

– Боже милостивый! Брат он Ваш, двоюродный. Племяш Любовь Макаровны, – проговорила она, устав от дотошности господина. – Тот парнишка другой был. Не родственник он, вроде как сыном был у друга батюшки Вашего.

– Коль ты этого не помнишь, Петровна, то я подавно.

Они продолжили разговаривать на отвлечённые темы, пока перед их глазами не предстал величественный град – Санкт-Петербург, воздвигнутый Петром и прославенный его именем. Золотистые купола храмов блестели под солнцем, выступая из-за укреплённых стен крепостей, усаженных пушками. Вдоль стен стойко стояли статные часовые, обтянутые в плотные серые шинели со складками, удерживающимися хлястиком на двух пуговицах. Гордо они оглядывали окрестности, но, завидев Боровского, который высунул туловище из кузова, начав махать им рукой, несколько солдатиков невольно заулыбались и помахали ему в ответ, растянув улыбку под густыми усами.

– Выгляни, Петровна! – подзывал восхищённый Боровский. – Посмотри на виды!

– Позвольте, но нет.

Боровский полностью наполнился прелестным чувством удивления, утраченного им уже давно. Как прекрасны были эти виды черепичных крыш, выглядывающих из-за могучих укреплений, а как красива была Нева, протекающая вдоль города и приносящая с собой неизвестный ветерок с рыбным запахом. Проехав через арку, облюбованную взглядом Саши, экипаж начал ехать по густозаселённой улице, стуча колёсами и раздвигая толпу людей. Не видел Боровский в жизни столько народу, что собралось в одном месте, оттого сердце его трепетало, а глаза сверкали как никогда. Ему хотелось тотчас же выпрыгнуть и пройтись по улице, просмотрев каждый уголок и тропочку, и лишь уговоры Марьи Петровны держали его в узде. Ей никогда не приходилось видеть господина таким взбудораженным и полным желания действовать, поэтому она тоже была под неким впечатлением, и вместе с этим её сердце, что вырастило это взрослое дитя, было очень счастливо ощущать огонёк его души, а не фальшивое свечение керосиновой лампы.

Карета носилась по улицам, проезжая мимо статных каменных домов с открытыми окнами, из который доносились совершенно разные и непредсказуемые запахи и звуки. Так Боровский чётко улавливал аромат свежей выпечки и пряностей, привезённых из зарубежья и расфасованных в плетёные корзинки для рынка. А из окошек слышались то недовольные возгласы, то крики восхищения, или же вовсе неприглядная брань, какую Боровскому приходилось слышать лишь от конюха Прошки, ругающего непутёвого сына, когда тот не прибрал за лошадьми или не как следует развесил сбрую.

Не важно, что это было, от всего он получал неподдельный восторг. Вот экипаж уже подъехал к дому, где Саша должен будет жить, пока учится в университете, а может и дольше. Дом этот сильно отличался от других квартир города, хотя бы тем, что был сделан из дубовых брусков, а не из кирпича. С виду дом был весьма красив и выглядел довольно старо, будто поседевшим старцем, но каждая деталь и мелочь были сделаны добротно, на века. Дом был солидных размеров, но, конечно, несравним с поместьем Боровских. Он был двухэтажным, с треугольной крышей, покрытой сосновыми досками, которая откидывала значительную тень. На первом этаже помимо кухни и гостиной располагалось ещё две гостевые, а на втором было всего две большие комнаты. Возле камина в гостиной был выход на маленький задний дворик, ограждённый белым забором. Во дворике была всего одна иссохшаяся скамейка, которая, покачиваясь, стояла уже которое десятилетие.

В общем вид у него был приятный и успокаивающий, но вместе с тем чувствовалась какая-то загадка, исходящая от него, что привлекало Сашу. На улицу выходило одно-единственное двухстворчатое окно, измазанное жирными пятнами и следами от чьих-то неухоженных ладоней. Боровский и Марья Петровна прошли через крыльцо и, вдохнув побольше уличного воздуха, вошли внутрь. Извозчик плёлся сразу за ними, волоча за собой громоздкую кучу вещей, большую часть которых занимали хозяйские вещи, в основном книги и немного одежды на выход и на домашнюю. Внутреннее убранство дома было весьма чистым, отец Саши распорядился, чтобы дом убрали. Пыли было не так много. Возле лестницы, уходящей на второй этаж, был камин, над которым тикали часы, показывая два часа дня. Рядышком с ним стояла стойка кочерёг и пачка дров, а напротив трёхместный диван из красной ткани и такое же кресло. Позади них располагалось то самое окно, на подоконнике которого одиноко стоял горшок с заплесневевшей землей. На углу, подле того же окна, раньше был небольшой садик, так как там тоже стояло много пустых горшков разных размеров. Слева от импровизированного сада были книжные полки в пять ярусов, забитые литературой, ещё левее был выход на задний дворик. На боковой стене, где были полки, находилось ещё два окна, смотрящих на небольшой переулок. А с левой стороны лестницы было две комнаты, одна побольше, другая поменьше. Сразу на входе был проход на кухню, там же стоял напольный тремпель.

– Божечки святы! – выдала Марья Петровна. – Какой ужас! Невероятно грязно.

– Да-а, одной туго тебе будет. Чего отец тебе в помощь кого-нибудь ещё толкового не дал? Зашьёшься ведь. Надо найти кого-нибудь тебе в помощь.

– Да Бог с ним, Александр Александрович, что одна. И не с таким справлялись, если что я и Вас к чистоте-то приучу. Какая эдакая зараза тут жила до нас? Всучить бы ей швабру в зубы и заставить прибираться.

– Милостивый человек, – обратился он к извозчику. – Вещи, будьте добры, на диване разложите. Вижу, день будет занят уборкой, неприятно.

– Я здесь живенько управлюсь, Вы не беспокойтесь. Но просьба у меня будет малёхонькая к Вам, раз уж здесь всё так плохо.

– Говори. Помогу чем смогу.

– Сходите на рынок и прикупите ковров пару штук, а то на голых полах дурно как-то. И продуктов по списочку.

– Петровна, я ж не прислуга чтоб гоняться за коврами. Образумься немножко, а то ж выпороть за такую пакость могу.

Тут же Марья Петровна взглянула на господина жалостливым взглядом и, поджав губы, согнулась, изобразив вид старой девы, которой и лишний шаг даётся с трудом. Боровский был не в силах на это смотреть, что бы он ни говорил, но ни в жизнь у него не поднимется рука пороть тётку, вырастившую его. Эти глаза, на которых проступали горькие крокодильи слёзы, уж слишком сильно на него влияли. Знал он, что всё фикция и что его нагло используют, но не мог ничего с собой поделать. Ведь всю жизнь эта нянька для него второй матерью была, она защищала его от нападок отца и ютила в своей коморке, где они вдвоём в детстве засыпали под птичьи щебетания. Оттого быстро он забрал свои слова и ушёл на рынок.

Во время прогулки по столичным улицам с лица Боровского напрочь отказывалась сползать улыбка. Он не знал, где точно был рынок, но это его вовсе не волновало. Напротив, ему было в радость подольше побродить меж каменных домов, ненароком заглядывая в распахнутые окна, теша гнетущее любопытство домашним бытом петербуржцев. Мимо него тихоходом проползала беспечная толпа, которая, словно поток, уволакивала его с собой. И, будто величественная Нева, это людское течение носило Боровского долгие часы, показывая юношескому взору все местные достопримечательности: от захолустных пустячков, вроде пивных трактиров, где подавали отвратный алкоголь и еду, до прекрасных тротуаров подле ещё более величественного Зимнего дворца. Словами не описать каково было восхищение Саши при виде этого шедевра архитектуры, как билось сердце молодого эстета, ищущего радость в этих прекрасных стенах, раскрашенных песчаной краской. А стоит ли говорить о том, какими детскими глазами он глядел на колонны, возвышающиеся высоко вверх, будто касаясь голубого полотна, и с каким выражением он наблюдал за стремлением бездушных статуй на крыше протянуть каменные длани к облакам, нежно придерживая небесные своды. Когда Боровский смотрел на эти, ранее невиданные им, красоты, он замирал, молча наблюдая за фигурами в дорогих одеждах, мелькающих в многочисленных окнах. И так он мог бы стоять до глубокой ночи, но внезапная мысль о необходимости всё же посетить главное место столпотворения людей (рынок) перебила желание продолжать лицезреть. Уже вечерело, когда Боровский нашёл рынок и приказал принести два понравившихся ему ковра домой, вместе с продуктами. Время было около шести вечера, когда Боровский вернулся с затянувшейся прогулки. Как и ожидалось, дом был прибран, ловкие руки Марьи Петровны явно знали своё дело. Камин был зажжён и от него доносился приятный треск горящих осиновых полешек. Их ярко-жёлтое пламя с красными выкройками освещало большую часть гостиной, оттого Боровский был удовлетворён атмосферой, царившей в этот вечер. Она, по его мнению, была крайне важна для комфортного проживания. Он сел на диван, показавшийся ему весьма удобным, и с довольным выражением лица попросил принести ему чашку чая. Когда ему принесли чай, на журнальном столе он заметил конверт. Он распечатал его и прочитал: «Для Боровского А.А».

«Здравствуйте, Александр Александрович. Это краткое письмо я оставляю Вам в надежде, что Вы откликнитесь на те небольшие требования, которые я изложу ниже. Как можете Вы видеть, дом весьма ненов, но уверяю, что крепок и надёжен, однако хочу предупредить, что скопище устраивать в нём не нужно, так как всё же тесен он для многого люда, оттого от вечерей прошу отказаться. Во-вторых, покорнейше прошу не выкидывать вещи, что хранятся на втором этаже в комнате слева. Если будут они Вам не любы, иль будут мешать доброй жизни, то я немедля распоряжусь забрать их. Сразу должен сказать, что дверь, ведущую в сад, надобно закрывать на внешний замок, но не на внутренний, так как тот, чертяка, заедает и более отказывается открываться. В остальном дом весь Ваш, живите сколько хотите и с кем душе Вашей угодно будет… конечно же при условии, что оплата будет в срок. Более не смею Вас утруждать и желаю приятной жизни в нашей великой столице.

Ваш Градатский К.Г»

Прочитав ловко написанные строки, Боровский невольно улыбнулся и отложил письмо. Позже Саша решил полностью осмотреть хоромы. Быстро взобравшись по ступенькам на второй этаж, он мимолётно оглядел комнаты. Войдя в каждую из них, Боровский почувствовал лёгкое покалывание, пробежавшееся по коже, словно гусиная стайка, и тут же закрыл двери. Такая реакция скорее была связана с тем, что это были не уютные спальни, в которых появляется желание искупаться в постельном белье, а мрачные кабинеты, дух которых Боровский не переносил ещё с детских годков. По этой причине он расселился на первом этаже, в комнате подле лестничного пролёта. Как её описал сам Боровский, она была вполне мила, хоть в ней и не было окон, зато стеночки её полнились душевностью и имели способность клонить ко сну. Но главным же плюсом было, несомненно, то, что если оставить дверь комнаты открытой, то тепло камина будет наполнять помещение, а значит поутру Боровскому не придётся так сильно мучиться, борясь с собственной мерзлявостью. Однако, этот немаловажный факт он решил опустить, когда объяснял свой выбор Марье Петровне, видно, из-за его пустяковости. Сама же Марья Петровна поселилась в соседней комнатушке, решив, что постоянно подниматься и спускаться для её старческих костей будет большим испытанием. Первый день в столице был весьма насыщен и полнился целой палитрой цветов, вместо привычных чёрно-белых тонов Осёдлого.

VI

Следующие дни также полнились красочными событиями, к которым нельзя не отнести первые лекции в университете. То, как проходили занятия там, в корне отличалось от домашнего обучения, где нудные гувернёры расхаживали в разные стороны и диктовали заученные тексты, побивая указкой за непослушание. В таких уроках не хватало жизни, интереса, связанного, в первую очередь, с отсутствием других учеников. Тут же аудитория полнилась разношёрстной массой, создающей гул, что пронизывал заведение вдоль и поперёк. Но было так лишь до прихода преподавателя, который лишь также расхаживал из угла в угол, расписывая доску жалким кусочком мела и бубня формулы под нос, оттого само содержание и манера проводить лекции не произвели на него должного впечатления. Не произошло внезапного взрыва, которого ожидал Боровский, что должен было побудить инстинкт грызть пресловутый гранит науки. Эти занятия мало отличались от того, чем он занимался на дому. И этот аспект его разочаровал, хотя не ошибкой будет предположить, что Боровский и сам по себе не любил это дело, он читал книги и просиживал штаны на уроках не из-за желания получить знания, а из-за необходимости периодически убивать досуг. От этой его безучастности он частенько в будущем прогуливал занятия, променяв их на прогулки. Однако в другом отношении, университет ему был очень даже по нраву. Редко ему приходилось видеть толпу сверстников, с которыми он мог поговорить на «родном» языке, а уж на него Саша был вёрткий, и скромность не была его недугом, поэтому он быстро смог наладить контакт с остальными студентами и, даже, обзавестись парочкой приятелей, которые показались ему весьма занятными и с которыми он иногда проводил вечера, играя в пикет.

Боровский сутками напролёт бродил по столичным улицам, успев всего за неделю вызубрить почти все красивейшие места, а их было более чем достаточно. Но особенно его влекли ночные прогулки, из-за которых он пренебрегал так любимым им сном, а вследствие недосыпа и учёбой. Прохладный осенней воздух, гуляющий по улицам, опьянял его молодой ум, пробуждая поэтические настроения, а лёгкая пелена опустившегося тумана заставляла его глаза внимательней приглядываться к мелким, незримым днём деталям. Серебристый полумесяц, блистающий на чёрном небе, утыканном белыми огоньками, завораживал его младой глаз. Бывало, он сядет на какой-нибудь лавочке напротив бурлящей Невы, и уставится в небеса, размышляя о вещах величественных и благородных. Таких как справедливость, долг, честь, смысл собственного бытия и, конечно, Бог. Вот так и проходили его будни, весёлые и полные жизни. Казалось, что впервые он заглатывал воздух полной грудью и смотрел на мир не через запыленный монокль. Крылатое чувство охватывало каждую клеточку его тела, будто электрический ток, и имя этому славному чувству – свобода.

VII

Всё полнилось в доме Боровского: и достаток, и радость, и юношеский задор, с привычной ему мечтательностью – всё что только могло поместиться под дощатой крышей. Каждый вдох – это вдох чистой благодати, каждое слово – ловко сказанная острота, а любая незначительная мелочь – важнейшая деталь в едином механизме. Вот новое виденье мира, которое охватило ум Боровского, стало его личной идеей фикс, сменившей былую сварливую апатию.

Утро его теперь начиналось торопливо – с беготни. Пока старый Саша мог, разлёгшись в постели, тихо посапывать до самого полудня, обхватив свежевыстиранное одеяло, то Александр Александрович столичной выделки пробуждался рано, пусть и против своего желания. Проснувшись, Боровский в сонной тоске и спешке одевался, стараясь как можно быстрее избавиться от приторного утреннего холода в теле. К этому времени Марья Петровна была уже несколько часов как на ногах, она разводила огонь в камине, почти приготавливала завтрак и заваривала чай. Время близилось к восьми, оттого Саша в темпе вальса собирал вещи, чтобы не опоздать на лекцию Николая Николаевича Дюжева – нового преподавателя физики. Мешки под глазами тянули его вниз. На улице, конечно же, было по-петербуржски холодно, ветер-злодей пронизывал до самых костей.

День выдался не очень удачным. Боровский опоздал, отчего ему показалось, что преподаватель будет теперь к нему предвзято относиться. Перед этим он запачкал брюки. Телега ополоснула его водой из лужи, то же самое случилось и по пути домой. Но на этот раз он вёртко увернулся, отпрыгнув к стенке, при этом, правда, замарав пальто.

Время было около четырёх часов, когда Боровский вернулся домой. Придя, он неряшливо скинул пальто и сапоги, выбросил шарф на угол дивана, и, собственно, завалился на него, свесив ноги с подлокотника. Тяжело вздохнув, он попытался заснуть.

– Добрый вечер, Александр Александрович.

Он, проигнорировав её, сделал вид будто спит.

– Александр Александрович? – повторила она в привычной манере.

Марья Петровна, присела на краешек дивана и всмотрелась в его лицо, на котором вскочила улыбка. Он никогда не умел контролировать мимику, особенно в такие моменты.

– Что случилось, Петровна? – выдохнув, спросил он. – Видишь ведь, что я изнеможён. Тебе в пору предложить мне чаю, да взбить подушку для спины. А по твоим глазам видно, что дело ты мне нашла, – она примолкла. – Ах, говори уж, коль начала, – он поднялся и сел. – Твоё сварливое молчание гнетёт куда сильнее просьб.

На морщинистом лице няньки появилась приятная улыбка.

– Последние дни я стала неладное примечать в доме… и вот, волнуюсь, вторые сутки глаз не смыкаю.

– Так-так… продолжай, – заинтересовавшись, произнес Саша.

– Глубокой ночью, мне всякий раз слышится неприятный шум, доносящийся сверху. Я чутко сплю, оттого даже от такого пустячка сон мой прерывается. Лежу я стало быть, вижу, как Вы и Татьяна Александровна маленькие меж сосенок бегаете… и тут, будто от удара обухом по голове просыпаюся, – увлеченно рассказывала, жестикулируя. – Слышу: «Шур-шур… шур-шур», звуки какие-то сверху. Первый день подумалось мало ли птичка эдакая подле окошка, или ветер, будь он не ладен, ставни бьёт, поэтому дальше спать продолжила. На второй день примечаю… снова шуршит, и тут меня переклинило, и спать уж невмоготу, и идти боязно. А Вас будить дурость совсем. На третий день то же, что второй. Вот…

– Ладно, а от меня ты чего хочешь?

– Чтобы Вы проверили, Александр Александрович. Что ж ещё? Сходите, миленький, успокойте старую, – жалобным голосом проговорила.

– Сама то днём, стало быть, не поднималась?

– Поднималась. Ничего странного вроде нет.

– А тогда чего мне то там найти следует?

– Так Вы ночью сходите, когда вновь бесноваться начнут.

– Любезная Марья Петровна, будет тебе ересью голову забивать, – недовольно произнес Боровский. – Что я там такого найду? Черта? Так он там не водится, таковые у меня в университете бродят. Человека? Так что ему там делать и как попасть? Через окно не пробраться, больно высоко, а мимо нас не пройдёт.

– Но молю Вас, не сложна ведь просьба.

– Где это видано, чтобы слуга батьку на передовую посылал? Только тут, нигде иначе, – он взглянул в её большие блестящие глаза. – Будет тебе… вытаращилась. Схожу я, схожу, коль снова услышишь. Но, Петровна, знай, ветер это, и зря ты мне перья теребишь.

– Конечно-конечно, спасибо Вам большое… Вот и чай подоспел.

На кухне приятно насвистывал вскипевший чайник, а снаружи, тем временем, стоял не менее чудесный вечер. Улица, несмотря на время, была достаточно оживлённой. Слышались с десяток голосов, сливающихся в единый неразрывный звук, который включал в себя не только людские переговоры, но и ржание лошадей в сопровождении стука колёс и лёгкого щебетания птиц. Совсем жёлтые листья носились по переулкам, принося с собой запах осени, а леденящий ветер оповещал о приходе матушки-зимы, которая семимильными шагами подступала к Санкт-Петербургу. Прошло три недели с приезда Боровского в столицу. Город продолжал его удивлять своей необычностью и европейским душком, однако многие вещи, ранее казавшиеся необыкновенными, стали будничной суетой. Но к таковым не относились ночные вылазки, которые по-прежнему приносили удивительные сюрпризы.

Так как Боровский только вернулся с учёбы, он желал лишь покрепче прижаться к дивану и отдохнуть. Но вместо этого он погрузился в раздумья, пищу для которых ему подкинула нянька.

«Шум? Это ветер, сомнений быть не может, или кошки, или птицы… да всё что угодно, кроме бабаек. Воры?.. Что за чушь. Там и воровать-то нечего, тем более три ночи подряд. Должно быть, на старости лет, и не остаётся ничего делать, кроме как прислушиваться к тишине. Как это грустно. Не уж то я тоже буду таковым? Никогда не представлял себя скукожившимся старикашкой, который пытается уловить звук тишины. Да никаким, в общем-то, не представлял. Ни бодрым, ни затхлым, весёлым или грустным, и не ворчливым тоже. И даже сейчас, когда об этом думаю, то образ всё равно не выходит». Он скосил брови, как признак работы мысли, и завис, придерживая фарфоровую чашку.

Будни Боровского не отличались излишней вариативностью. Он либо всё время гулял, либо был на занятиях, изредка мог он посидеть у друзей, теша себя игрой и историями. Товарищи к нему не захаживали, так как сам он никого видеть не желал в своих просторах и всякую мысль посетить его обетованную пресекал на корню. Как и обещал своей любимой сестре, он исправно раз в неделю посылал ей письма. В них он красочно описывал свой восторг от нахождения в столь чудесном месте, а также его будничную жизнь и шальную гульную. Однако её приходилось, напротив, преуменьшать, дабы папенька не стал лишний раз интересоваться его бытом. Допив чай, он изволил прогуляться. Домой он вернулся лишь к ночи, когда Марья Петровна спала. Боровский тоже уж собирался на боковую, но вместо этого решил сочинить очередное четверостишье, на которое его натолкнуло висячая луна. Таких маленьких поэтических вставок у него было достаточно, целая тетрадочка. И сегодня одним простеньким стишком должно было стать больше. Рифма у него не задавалась, но сам процесс был чертовски увлекательным. Ему нравилось извергать из своего разума незаурядные мысли и облегать их в прекрасный слог. Таким образом он разгружал неведомый багаж, хранящийся у него в голове.

И вот он зажёг медный подсвечник и уселся на диван, держа в руках ту самую тетрадочку, готовившись окунуться в мир поэзии, но тут: «Шур-шур… шур-шур». Его уши тут же уловили эти звуки, шедшие со второго этажа. «Что это? Не уж то Петровна не брешила?». Он встал напротив лестницы, освещая ступени колыхающимся пламенем свечи. Его заклинило. «Это ветер балда бьёт по окнам, точно он, – успокаивал себя. – Неудивительно, погодка то не ладная». Тем временем на улице начался нещадный дождик, отбивающий ритм по крыше, а тучи затянули небо, оттого даже лунное свечение не просачивалось в комнаты, в них была лишь кромешная загустившаяся тьма. Как это пламя, Боровский колыхался, побаиваясь подниматься наверх. «Нужно проверить, если обещал. Бояться то мне нечего, ведь ничего дурного нет».

На этих словах он с опаской сделал шаг на ступеньку. Она не издала ни звука. Эта тишина расслабляла, угоняла страх, поэтому он со спокойной душой шагнул на вторую. Но вот уже она взвыла самым неистовым криком, таким, от которого сердце убегает в тапки. Эти скоблящиеся звуки резали уши, будто по доске прошлись негодным мелом. По коже Боровского пробежались мурашки, а сам он чуть не выронил подсвечник. Он сглотнул комок и налился хладным потом, текущим со сморщенного лба. После Саша задержал дыхание, будто ныряя, и сделал новый неуверенный шаг. Ступень затрещала, но не так сильно, последующие тоже скрипели, но несравнимо со второй, а иные и вовсе были беззвучны.

Перед его мутными глазами предстал небольшой коридор. Комната, что слева, полнилась всякими запыленными документами, поэтому с виду походила больше на архив. Стеллажи стояли прямым строем, покрывшись пылью, до которой не дотягивались трудолюбивые руки Марьи Петровны. Помимо бесконечных книг, там были ещё несколько рулонов смотанных карт и один старый глобус. В конце комнаты, напротив окна, стоял громоздкий кабинетный стол, заваленный этим непотребством. Осмотрев комнату, Саша чуть успокоился. Дверь другой комнаты завизжала, чем снова вогнала Сашу в сизый страх. Ветер безбожно бил по окнам, вламываясь словно пьянчуга в кабак. Он создавал гнетущую обстановку, от которой Саша был сильно зависим. Вторая комната тоже была заполнена всякими книгами, но вместо бесконечных полок, в ней ровным рядом стояли столы, на которых лежали всякие измерительные приборы, пробирки и стойки для них. Свет свечи проникал в комнату, тускло озаряя абсолютный мрак. Стеклянные колбочки весело отблёскивали, будто подмигивая маленькими глазёнками из темноты. Интересно, что при свете дня Боровского эта комната никак не смущала. Он был к ней равнодушен, она казалась непримечательным кабинетом очередного тщедушного чиновника. Но теперь, при тусклом освещении, помещение четыре на шесть метров внушало весомое беспокойство, и в голове, булькая, всплывал недурной вопрос: «Кто здесь вообще жил? Кому требовалось это дорогое оборудование, эти карты, книги, финансовые отчёты, вырезки из газет и исторические справки? Какого ума был этот человек? И где он теперь?». Эти важные мысли пришли только сейчас, когда он весь в поту и с дрожащими руками держит брякающий подсвечник, опасаясь перешагнуть порог. Но настоящий страх он ощутит лишь тогда, когда увидит в освещённой черноте вздымающуюся фигуру, пятившуюся к оконным шторам.