Читать книгу: «Сталин жив! Пятьдесят третий… и дальше», страница 3

«Командирование» было, конечно, не случайным. Начальники Браилова учли тот факт, что Семён Ильич основательно знаком с вопросом, и успел поработать не только с китайцем Лю, от которого узнал немало «токсикологических» секретов, но и со специалистами Отто Скорцени, работавшими в том же направлении.

Григорий Моисеевич Майрановский был человеком, несомненно, способным и даже талантливым. Именно благодаря ему руководство НКВД-НКГБ заинтересовалось – для широкого применения – таким новым для себя оружием, как яды. Григорий Моисеевич не был ни самозванцем, ни «чьим-то племянником». Он был настоящим специалистом по части синтеза отравляющих веществ. Докторскую диссертацию – и ту он защищал по теме «Взаимодействие иприта с тканями кожи». И в звании профессора был утверждён по специальности «патофизиология».

Разумеется, Майрановский был доволен тем обстоятельством, что к нему впервые направили не обычного «честного коммуниста», а профессионала с дипломом и опытом работы «по специальности». От него даже не скрыли тот факт, что новый сотрудник учился в Германии и Швейцарии, и одно время работал вместе с известным специалистом по диверсиям и террору Отто Скорцени.

Работать с Григорием Моисеевичем было интересно и полезно. Именно здесь Семён Ильич узнал, что по результатам опытов Майрановского с курарином «наверху» было принято решение широко использовать этот яд «в оперативной работе». О том, что исследования Майрановского носят исключительно прикладной характер, Браилов догадался уже по одному тому факту, что в лаборатории нередко появлялся генерал Судоплатов. Выяснить, что Судоплатов являлся одним из руководителей спецотдела по организации и проведению диверсий и террора, Браилову не составило труда.

Правда, работа в токсикологической лаборатории оказалась весьма непродолжительной по времени. Через несколько месяцев, уже в сорок шестом году, полковник Майрановский был отстранён от заведования лабораторией, и переведён в отдел оперативной техники МГБ на должность старшего инженера. Непонятное отстранение – и ещё более непонятный перевод. Только непонятным и то, и другое было лишь для дилетанта. Браилов-же сразу почувствовал, что это не перевод, а начало опалы, которая обязательно закончится традиционно: арестом и приговором Особого совещания. Вопрос был лишь в продолжительности опалы.

(A propos: Григорию Моисеевичу ещё «повезло». Он был арестован только тринадцатого декабря пятьдесят первого года, а осуждён так вообще лишь четырнадцатого февраля пятьдесят третьего. Да и осуждён «всего» к десяти годам лишения свободы: неслыханная «гуманность» по тем «суровым революционным», пусть и давно уже не революционным или же «вечнореволюционным», временам. Правда, дополнительно к этому девятнадцатого декабря того же пятьдесят третьего года предполагалось лишить его учёной степени доктора медицинских наук. Но всё это были мелочи по сравнению с сохранённой ему жизнью. Местом отбывания Майрановскому определили Владимирскую тюрьму. На свободу он должен был выйти в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Конечно, при наличии к тому надлежащих физических кондиций и «доброго» начальства. А то, вон, некогда всесильный Мехлис умер в больничке Лефортовской тюрьмы. И уже неважно, что похоронен он был с почётом и даже на Красной площади.).

Начавшаяся опала Майрановского коснулась и Семёна Ильича. Правда, на этот раз, в отличие от мнимого «близкого родства с царём», никаких обвинений ему не предъявлялось. Просто через несколько дней после удаления Григория Моисеевича из лаборатории, Браилова тихо и без шума перевели в Лечсанупр. Формальные основания для этого у руководства имелись: Лечсанупр входил в структуру МГБ, кадров не хватало, а своими дипломами и степенью Семён Ильич дал «бдящим и надзирающим» достаточный повод для принятия соответствующего решения.

И потекли нудные медицинские будни. Конечно, без благодарностей Семён Ильич не остался и здесь. Правда, форма благодарности была не совсем той, на которую он всё ещё рассчитывал: исключительно материальной. И не только в денежных знаках, но и в натуре. В том числе, и «совсем в натуре». К сожалению, благодарило его не начальство, а всего лишь исцелённые им пациенты. Но, видимо, они были недостаточно «высокосидящими» для того, чтобы вызволить его из «лечсанупрского» «заточения».

Помог, как всегда, случай – в лице тандема из начальника Главного Управления охраны генерал-лейтенанта Власика и его хронического остеохондроза. Поучаствовало в судьбе Браилова и неудовольствие Хозяина засильем «лиц кавказской национальности» в своём окружении. Так Семён Ильич – вечный, как казалось теперь, майор МГБ – попал в охрану вождя…

Глава третья

… – Хрусталёв, проводи!

Из окна соседней с залом комнаты Браилов наблюдал за тем, как полковник МГБ Хрусталёв чуть ли в три погибели гнулся перед Лаврентием Палычем. Браилов знал о долгом знакомстве этих лиц: ещё во время Потсдамской конференции летом сорок пятого Хрусталёв «трудился» под началом Берии. Многое связывало этих людей, и не ниточками, а канатами, поэтому Лаврентий Палыч и осмеливался доверить своё бесценное тело чужим рукам. Хотя бы как опоре или дополнительной ступеньке «Мерседеса».

Полковник сначала помог влезть в роскошный чёрный «Мерседес» Маленкову, Хрущёву и Булганину, а затем бережно, как драгоценную амфору, поддерживая под ручку Лаврентия Палыча, пособил и тому разместить внушительные телеса на заднем сидении автомобиля. Когда Хрусталёв поравнялся глазами с дверной ручкой, Браилов заметил, как Берия выразительно посмотрел на него и коротко, но, как показалось Семёну Ильичу, многозначительно, кивнул головой.

Хрусталёв взяв под козырёк и держал до тех пор, пока машина с «кремледворцами» не скрылась из виду за КПП Ближней дачи. Затем он медленно повернулся – вместе с выражением озабоченности и даже страха на лице. Выражение не ограничилось мельканием на лице: оно словно прилипло к нему. Даже не пытаясь демонтировать его, полковник глубоко вздохнул, и направился в дом.

Марфа уже убрала остатки былого «пиршества», благо, что и убирать особенно было нечего. Разве, что графины с недопитым соком: фрукты всегда находились в вазе на столе – так пожелал Хозяин.

Сам вождь уже готовился отходить ко сну: на часах было четверть пятого утра. По давно заведённому порядку, то есть, без дополнительных инструкций, Хрусталёв доставил Хозяину пижаму, свежий номер «Правды» и закупоренную бутылку «Боржоми».

Пока Хозяин переодевался ко сну – он всегда это делал сам, обходясь без прислуги – Хрусталёв аккуратно развешивал в плательном шкафу сталинские китель и брюки – того самого фасона, который Сталин предпочитал надевать до присвоения ему звания маршала.

Дверь в зал оказалась неплотно запертой, и в образовавшуюся щель Браилов из коридора мог видеть всё, что происходило в зале. А там происходило всё то, что и происходило на протяжении уже нескольких последних лет: даже не взглянув на Хрусталёва, Сталин взял в руки газету и лёг на диван. Игнорированный полковник, работая «на пуантах», дематериализовался спиной к двери.

Войдя в комнату для охраны, Хрусталёв традиционно перевёл дух – и только во вторую очередь проверил наличие «личного состава».

– А где майор Браилов?

– Инструктирует наружную охрану, – доложил подполковник Лозгачёв. Параллельно с текстом он игнорировал неудовольствие Хрусталёва: помощник коменданта кунцевской дачи откровенно недолюбливал этого, по его словам, «холуя», и не считал нужным таить «чувства». – Виноват: майор Браилов!

В этот момент Браилов действительно вошёл в комнату. Даже «прикрывая» друга, Лозгачёв не «прикрывал» его: Семён Ильич и в самом деле отдавал последние распоряжения службе наружного наблюдения.

– Ждём Вас, майор.

Максимум, что мог позволить себе Хрусталёв, так это не удержаться от выражения неудовольствия. На правах начальника. Даже с желтью в отношении майора он старался не перебирать. Обращаться же к Браилову на «ты» необразованный Хрусталёв, несмотря на полковничьи погоны и покровительство Берии, не отважился ни разу. А всё потому, что однажды Лаврентий Палыч намекнул ему на то, где и кем работал Браилов, и чьим близким родственником он является. Всего лишь намекнул, но с таким чувством, что у Хрусталёва: а) отвисла челюсть; б) пропало желание блистать на фоне «всего лишь майора». С тех пор у простолюдина Хрусталёва язык не поворачивался сказать «близкому родственнику царя» и «важному гестаповцу» «ты».

Браилов молча встал рядом с Лозгачёвым. Хрусталёв, доселе нервно кусающий дрожащие губы, вдруг просиял улыбкой. Точнее, неуклюже попытался сделать это: изуродовал ухмылкой правую щеку.

– Можете радоваться: Хозяин сказал, что сегодня ночью никого проверять не будет, ляжет спать и просит его до полудня не беспокоить! Так что, можете отдыхать!

Указательный палец Хрусталёва многозначительно сотрясся в воздухе.

– И чтобы никто не осмелился побеспокоить товарища Сталина раньше этого времени!

Новость была из разряда невероятных: никогда ещё Сталин не отдавал подобных распоряжений. Тем более что ни разу ещё Хозяин не изменил своему правилу каждую ночь – или под утро – проверять бдительность охраны. Никого спящим «на часах» ему, правда, за всё это время «застукать» не удалось, но от своей многолетней привычки Хозяин отказываться и не собирался. И вдруг такая милость!

Странному распоряжению, то ли Хозяина, то ли «за него», удивились не только Браилов с Лозгачёвым. Выразительно приподняв бровь, подполковник Туков молча переглянулся с майором Рыбиным и Марфой Бутусовой. Неожиданная метаморфоза с вождём никого не оставила равнодушным, но вопросов, разумеется, не последовало. Потому что «дураков нет». Хотя подполковник Лозгачёв всё же не удержался от того, чтобы не стрельнуть быстрым недоверчивым взглядом по лицу Хрусталёва, после чего, явно недоумевая, покосился на Браилова.

В таких случаях в романах обычно пишут, что герой едва удержал в горле крик изумления. В жизни, как и положено, в наличии не имелось ни крика, ни потребности в его удержании. И то: двадцать один год в органах госбезопасности – не один день. Чему-то они научили бы и агента-неандертальца, буде таковой состоял бы на довольствии в НКВД-МГБ.

Поэтому Семён Ильич даже бровью не повёл, когда Хрусталёв «выдрожал» из глотки очевидную ложь. Очевидную дважды: во-первых, Хозяин никогда не давал подобных распоряжений, да по своему характеру и не мог дать их. Во-вторых, отходя сегодня ко сну, Хозяин вообще не разговаривал с Хрусталёвым, и в этом Браилов мог поклясться хоть на Библии, хоть на Коране, хоть на «Капитале»!

Зачем Хрусталёву понадобилось сочинять это? Вот об этом действительно следовало подумать. Но думать, то есть, осуществлять мыслительный процесс, из всей охраны могли только двое: Семён Браилов и Пётр Лозгачёв. Рыбин и Туков были неплохими, в общем, ребятами, дело своё знали, не подличали, но способностями к абстрактному мышлению Господь их явно обнёс. Возможно, и не по злому умыслу: на всех не наберёшься. Бутусовой же такие способности и вовсе не были нужны в силу специфических особенностей её службы.

Как бы там ни было, но начальник распорядился, а и дело подчинённого выполнять приказ. Все тут же занялись постельными принадлежностями. Браилов первым расположился на кушетке, смежил веки и ровным дыханием показал Хрусталёву именно то, что тот и ожидал увидеть и услышать: здоровый сон безмозглого подчинённого. Такому разведчику, как Семён Ильич, обмануть, пусть и профессионального, но всего лишь «цербера», не составило труда. Убедившись в том, что приказ выполнен в точности и беспрекословно – в части отхода ко сну – Хрусталёв молча закрыл за собой дверь. Как старший по званию и должности, он имел отдельную комнату: «заслужил, однако».

Когда из комнаты Хрусталёва донёсся характерный топот полковничьих сапог, Семён Ильич иронически покосился на дверь. Полковник, как он считал, предусмотрительно неплотно прикрыл её, оставив зазор между ней и дверным косяком сантиметра в три шириной. Наверно, таким способом он хотел дополнительно убедиться в том, что его подчинённые не нарушают приказа. Но через пятнадцать минут Хрусталёв уже сам храпел так, что впору было обкладывать дверь и стены подушками в качестве звукоизоляционного материала.

Выждав для верности ещё пять минут, и убедившись в том, что Морфею отдался не только Хрусталёв, но и все сотрудники охраны, Браилов осторожно поднялся с кушетки и выглянул в коридор. В коридоре было тихо и пусто: не велено же. Неслышно – Лозгачёв за этот шаг прозвал его «Барсом» – Семён Ильич ступил на ковровую дорожку. Здесь, на даче, ковровые изделия были всюду. Но ковёр – настоящий, огромный, пушистый – был только в зале, где Хозяин принимал гостей и где он сейчас спал.

Вот и дверь комнаты Хрусталёва. Браилов приоткрыл её так, что не скрипнула ни одна железка: осторожный и недоверчивый Хрусталёв нарочно не разрешал смазывать петли дверей, к чему сотрудники охраны относились с пониманием. Полковник лежал на раскладушке – сам отказался от кушетки – и громко храпел. Не притворно, а, напротив, со смаком, то бишь, с горловым рокотом и носовым присвистом.

Но не это удивило Браилова: полковник был, хоть и в галифе, но в одной нательной рубахе. Китель его был аккуратно повешен на спинку венского стула, сильно побитого временем, задницами гостей и неумеренным энтузиазмом прислуги. И хоть он был в галифе, но сапоги его стояли у ножки стула, а на ободе того были аккуратно развешены серые – в прошлом белые – байковые портянки.

Это было неслыханным нарушением инструкции. Сотрудникам охраны, также как и солдатам караула отдыхающей смены, категорически запрещалось во время отдыха и сна снимать верхнюю одежду и обувь. Даже ремень – и тот не разрешалось снимать: дозволялось лишь немного, на пару дырочек, ослабить его.

И уже не удивила, а сильно удивила Браилова стоявшая на прикроватной тумбочке початая бутылка грузинского коньяка «Самтрест». Это было уже не безобразие – это было ЧП! В иной редакции – подвиг. Или шаг безумного. Но прежде Хрусталёв в совершении подвигов – любых, в том числе, и такого рода – замечен не был. Вся его жизнь «проходила на передовой». Он отказывался «разделить компанию» даже тогда, когда ему предлагали сделать это члены Политбюро! Потому что служба! Исключение он делал лишь для товарища Сталина и товарища Берии. Но так как это только он делал исключение для Хозяина, а тот не делал исключения для него, то «принять» ему довелось лишь однажды.

Из рук Лаврентия Палыча, в знак внезапно вспыхнувшего особого расположения могущественной «тени Хозяина». Хотя и тот «приём» он сделал, мысленно попрощавшись с отсутствующей роднёй: особое расположение Лаврентия Палыча всегда носило краткосрочный характер. Чаще всего, оно заканчивалось одним и тем же: знакомством с интерьерами «нулевых этажей» Лубянки. Реже венками «от скорбящих товарищей».

То есть, для того, чтобы всегда аккуратный и исполнительный, а ещё больше трусливый Хрусталёв отважился на подобную акцию, должны были иметься веские основания. Очень веские!

Поскольку задумываться на пороге разведчику категорически не рекомендовалось, Браилов неслышно прикрыл дверь, и лишь тогда задумался. Итак, Хрусталёв «распоясался». Во всех смыслах. Ладно, если бы Хозяин действительно распорядился насчёт отдыха. Но и тогда Хрусталёв «не посягнул бы на подвиг»! Ведь он и в «мирное время» – в неурочные часы, то есть – лишь с зелёной тоской поглядывал на тех, кто без задней мысли, и даже в её присутствии, мог слегка «позволить себе»! И, потом: как исправный служака, постоянно держащий в поле зрения личную перспективу – топора и плахи – Хрусталёв считал, что у людей из «конторы», приближённых к «телу», по определению не может быть «неурочного времени». То есть, «служба дни и ночи». По типу непрерывного производства. Как в металлургии. Но там «козла» делают из металла, а здесь могут сделать из человека. «Козла отпущения».

Вторая группа возражений Браилова была не менее убедительной: Хозяин не отдавал распоряжения насчёт «Вольно! Разойдись!» Не отдавал!!! И, тем не менее, Хрусталёв «позволил себе»! С чего бы вдруг такое «мужество и героизм»? Объяснение могло быть только одно: стопроцентная уверенность Хрусталёва в том, что Хозяин не станет «набиваться в третьи» – к полковнику и его бутылке. То есть, что он не проснётся. А такую уверенность Хрусталёву могло дать лишь то, что Хрусталёв мог дать Хозяину!

Браилова не «стукнуло», но результата «осенения» был аналогичным: на мгновение он качественно отработал монументом. Ему сейчас вспомнился странный взгляд Берии, которым тот одарил, а точнее, нагрузил услужливо переломившегося в поясе Хрусталёва. Тогда он показался ему всего лишь странным. Теперь он расценивал его иначе. Не только, как барский – на холуя, но ещё и как директивный. По сути, приказ. А как отреагировал полковник на «директиву»? Он ведь даже не смог законспирироваться: так и вошёл в дом с «неснятым выражением»! И лишь «в дороге» он частично восстановил начальственные кондиции!

Пока лишь нащупав отгадку, не будучи ещё уверенным в правильности выводов, Браилов направился к комнате, где отдыхал Хозяин. Дверь была плотно закрыта, но открыть её без шума опытному профессионалу не составило труда. Подобное любопытство не поощрялось. Более того: было чревато последствиями. Но только не сейчас. И в этом Браилов не сомневался, хотя и сам не знал, почему. Предчувствие? Возможно. Но, если и предчувствие, то лишь спонсированное анализом фактов. «Фундаментальное предчувствие».

Он не сразу просунул голову в образовавшуюся щель. Осторожно скользнул взглядом по всему видимому сектору. Ему не потребовалось много времени для того, чтобы уже в следующее мгновение склониться над лежавшим на полу Хозяином. Взрыхлять себе волосы под истерический вопрос «Что случилось?» – это обязанность героя романа. Поэтому Семён Ильич не стал ни «взрыхлять», ни впадать – ни в истерику, ни в ступор. Вместо этого он быстро и трезво оценил положение.

Хозяин был без сознания. И хотя глаза его были открыты, взгляд их не содержал и намёка на смысл. Нет, он не был безумным. Он даже не выражал ужаса. Потому что вообще ничего не выражал. Он был остановившимся, остекленевшим, не успевшим даже наполниться болью или хотя бы удивлением.

Но Браилов и не нуждался в «анамнезе со слов больного». Ему хватило и своего взгляда для того, чтобы понять, что именно случилось с Хозяином. Ещё профессор Вернер отмечал у своего ассистента Вальтера Цорна большие способности к диагностированию. «Вы – прирождённый клиницист, Вальтер!» – хвалил молодого ассистента обычно скупой на похвалы светоч германской военной медицины.

Вот и сейчас, отсканировав взглядом Сталина, Браилов уже не сомневался в диагнозе: он пару раз наблюдал подобную картину в лаборатории Майрановского. Однажды Григорий Моисеевич предложил ему… нет, не поучаствовать: всего лишь понаблюдать за течением одного опыта.

– Вам, коллега, это может пригодиться в жизни! – отработал Мефистофелем профессор. Как накаркал… а, можёт, прорёк.

Семён Ильич не стал отказываться, да и не мог: полковник являлся его прямым начальником. Через вмонтированный в стену глазок он наблюдал за тем, как Майрановский лично подсыпал в стакан с водой ничтожную толику кристаллического вещества белого цвета. После этого в комнату ввели какого-то субъекта антропоидной наружности, и Майрановский предложил ему «освежиться»» стаканом воды. Спустя десять секунд началась реакция – и внутренняя, и внешняя. То есть, и антропоида – на стакан, и стакана – на антропоида. Примерно через две минуты «питекантроп» стал «достоянием прозекторской»: «освежившегося» можно было уже «освежевать».

Браилов на пару с Майрановским «орудовал ножом», и поэтому мог хорошо разглядеть все признаки отравления. Успел: яд квалифицированно мимикрировался под естественную причину. Ещё несколько часов – и ни один, даже самый опытный судебно-медицинский «Джек-Потрошитель» не усомнился бы в диагнозе: «острая сердечная недостаточность». Майрановский в очередной раз выказал себя достойным продолжателем дела семейства Борджиа…

«Но это – не курарин!».

Рассуждал Семён Ильич, уже укладывая Хозяина на диван: времени на холодное философствование не оставалось.

«Тот действует, куда быстрее, и никакие дозировки не замедлят его работы. А здесь явно синтетик с действием, растянутым по времени. Тоже одно из изобретений приснопамятного Григория Моисеевича…»

Взгляд Браилова упал на стол: кроме минералки – ничего лишнего. Бутылка была откупорена, видимо, лично Хозяином: «вскрышные работы» он не доверял никому. Рядом с бутылкой стоял пустой стакан. Это было ещё одним доказательством того, что Хозяин спокойно выпил «Боржоми», поставил стакан на поднос, и опять лёг на диван дочитывать газету. Если бы отработал яд мгновенного действия типа курарина или какого-либо цианида,

Хозяин не успел бы допить минералку, и стакан не стоял бы на столе, а лежал на полу: «классика». Семён Ильич вполне мог полагаться на свой опыт: нацистская Германия не оставляла без работы их с профессором Вернером прозекторскую.

Поэтому он сейчас твёрдо мог заявить – пока самому себе: применён яд замедленного действия. И яд именно такой, какой даёт картину естественного заболевания и смерти от естественных же причин.

В лаборатории Майрановского изучению ядов такого типа воздействия придавали особое значение. Григорий Моисеевич в своё время говорил, что его продукция относится к числу тех судьбоносных факторов, что коренным образом могут изменить течение не только отечественной, но и мировой истории. Течение мировой истории его продукция не изменила, но на судьбу Григория Моисеевича повлияла самым непосредственным образом: очень скоро профессора обвинят в личном «упокоении» ста пятидесяти душ, и не всегда «во имя науки»…

Браилов выглянул в коридор: тишина с пустотой по-прежнему делили его между собой. Поэтому он спокойно проследовал в одну из заброшенных комнат второго этажа, где никто не жил и не бывал.

Из потайного места, оборудованного за стенкой одного из шкафов, он извлёк плотно обёрнутую мешковиной сумку. Это была его личная аптечка. Напутствуя перед заступлением «на трудовую вахту», генерал Власик очень просил его совместить обязанности сторожа с обязанностями лекаря. Точнее: «лекаря впрок», «на всякий случай». Объяснение было на удивление простым и на удивление же честным: Хозяин не любит врачей. И лечиться тоже не любит. А ведь уже восьмой десяток пошёл. Власик даже попытался цитировать Вертинского: «Он стоит, как серебряный тополь… Сколько стоил ему Севастополь! Сколько стоил ему Сталинград!» Вывод: дорого обошлась война Хозяину. Давно уже не «добрый молодец», а врачам предпочитает самолечение. Сам себе ставит диагноз, затем посылает охрану в ближайшую аптеку со списком таблеток – и вся «медицина»!

Власик тогда совсем не по-служебному разговорился на тему «доброжелателей» в окружении Сталина, которые так «клацают челюстями – аж, звон в ушах»! А Хозяин, со слов генерала, с годами совсем перестал разбираться в людях. Даже профессору Виноградову дозволяет лишь раз в году появляться на даче. Тот ездил бы и каждый день, да Сталин боялся медиков. В отличие от своих «ближних», хотя те заслуживали недоверия, куда больше…

… – Да, Николай Сидорович, – Браилов уже спешил с саквояжем вниз по лестнице, – похоже, что ты оказался прав. И ты, Григорий Моисеевич – тоже: вот и пригодилось…

В саквояже у Семёна Ильича было всё для того, чтобы оперативно «вытащить» самого безнадёжного пациента: от новейших западных препаратов до заслуженных ветеранов китайской традиционной медицины.

Наполнив шприц подходящим к симптомам противоядием, Браилов аккуратно сделал внутривенную инъекцию. Потом ещё одну. И ещё. Спустя несколько минут в глазах Хозяина что-то забрезжило. Может, даже жизнь. Хотя бы в виде отдельных признаков. Или даже проблесков. Теперь можно было заняться анамнезом: «заслушать товарища».

– После этого стакана?

Браилов решил максимально урезать вопросы – для лучшей усвояемости клиентом. На всякий случай он продублировал вопрос соответствующим взглядом, и наклонился над Хозяином, который неслышно шевелил всё ещё синюшными губами.

– Не напрягайтесь: если «да», то просто закройте глаза!

Веки Сталина дрогнули и медленно прикрыли глазные яблоки.

Семён Ильич извлёк из саквояжа полулитровую склянку, и набрал из неё коричневой жидкости в спринцовку. Приподняв голову Хозяина, он вставил стеклянную трубку в уголок рта, и сдавил пальцами резиновую грушу. Хозяину даже не пришлось глотать: древние китайцы обо всём уже позаботились.

Нет, Хозяина не вывернуло наизнанку. Снадобье имело другое предназначение: нейтрализовать действие токсинов в крови больного, а заодно освободить от них стенки желудка. Делать переливание крови в условиях дачи возможностей не было, потому что не было ни аппарата, ни санкции Хозяина на его использование. Тот во всём он усматривал, если не угрозу, то намёк. Но сейчас этого и не требовалось: древние китайцы умудрялись «вытаскивать из-за грани» при помощи одних только отваров и мазей. Им ведь неведомо было ни переливание крови, ни плазмофорез, которые и потом далеко не всегда отрабатывали за эликсир жизни.

Сейчас Браилов, как раз, и использовал одно из средств, позаимствованных восемнадцать лет тому назад у коллеги Лю. Действие этого средства должно было проявиться минут через двадцать-двадцать пять. Именно столько времени требовалось лекарству для того, чтобы через стенки желудка попасть в кровь. В этом отношении китайские снадобья не слишком отстали от современных препаратов, а те, в свою очередь, не слишком далеко ушли от «древнего Китая».

Около часа Семён Ильич хлопотал над Хозяином, сделав ещё несколько инъекций антидотов Майрановского и препаратов Лю. Не обнёс он заботами и сталинский атеросклероз. Уж с первых дней пребывания на даче Браилов определил весь «букет» недомоганий Хозяина, доминирующую роль в котором занимали атеросклероз и гипертония, обещавшие их носителю весьма серьёзные последствия.

Делал Семён Ильич свою работу, не суетясь, почти хладнокровно. В отличие от врачей Лечсанупра, ему не нужно было имитировать кипучую деятельность. Над ним не нависали ни «высокие чины», ни «дамокловы мечи». Поэтому ничто не отвлекало его от работы. И ещё он точно знал, что и как ему делать. Да и бумажки ему не нужно было подписывать. Те самые, которые обещали лекарю, «в случае чего», повторение судьбы «врача-палача» Левина.

Труды его должны были «увенчаться» – не таких «доходяг» поднимали – а потому и «увенчались». Лицо Хозяина начало постепенно утрачивать синюшный оттенок, даже губы слегка порозовели. По всем признакам выходило, что Браилову удалось предотвратить развитие болезни в паралич. Нормальная работа сердца и органов дыхания была восстановлена – и очень вовремя.

Теперь можно было вспомнить за усталость и за вспотевший лоб. Но, разумеется, «без отрыва от производства». То есть, под выяснение причин, благо, что Хозяин уже был в состоянии разговаривать, хотя бы и без слов: медикаменты знали своё дело. И Семён Ильич «продолжил допрос» вождя.

– Вы помните, что с Вами случилось?

– ???

Вместо ответа Хозяин сам задал вопрос. И не потому, что это ему было сделать легче, чем отвечать. Он был потрясён содержанием вопроса: значит, с ним что-то случилось!

– Вас пытались отравить, товарищ Сталин. Увы, но это – правда.

Семён Ильич решил: от того, что Хозяин узнает правду, хуже не будет. Не только Хозяину, но и ему. Сейчас правду-матку резать было не только можно, но и нужно. И чем скорее, тем лучше. В голове майора уже начал вызревать план действий, и с каждой минутой он всё отчётливее принимал окончательную форму. И это был план операции, а не то, что называется «мой ум созрел для мести».

– Я знаком с действием подобных ядов, товарищ Сталин. Я работал и с ними, и с противоядием от них. У Майрановского. Этот яд должен был создать достоверную картину кровоизлияния в мозг и последующего финала от естественных причин.

В знак того, что он принял информацию, Хозяин опять молча смежил веки.

– Но ни картины, ни финала не будет, товарищ Сталин. Точнее, не будет Вашего финала. В той «редакции», какую запланировали «доброжелатели». Мне удалось не только купировать развитие заболевания, но и провести детоксикацию организма.

– ??? – запросил подробностей Хозяин – и Семён Ильич не замедлил с ними.

– Ну, то есть, антитела, содержащиеся в препаратах, которые я ввёл в Вашу кровь, смогли уничтожить или, как минимум, обезвредить токсины.

В этот момент следовало покачать головой. Для пользы дела. Нет, не для того, чтобы подчеркнуть значимость «лично содеянного», а как врачу, профессионально анализирующему ситуацию. Да и Хозяина следовало оперативно «довести до готовности» с тем, чтобы он смог «проникнуться серьёзностью момента». Для развития этого момента в требуемом направлении. Поэтому Семён Ильич не стал экономить «на амортизации».

– Честно говоря, нам с Вами, товарищ Сталин, крупно повезло.

– ???

– Появись я на час позже и ничего уже нельзя было бы сделать. Даже с помощью этих чудодейственных препаратов. Потому что «чудодействие» их ограничено по времени. Увы, но такова правда жизни: «живой воды» пока не изобретено…

Кажется, Хозяин «осознал и проникся»: настолько выразительным был взгляд его выцветших глаз. Поскольку, кроме чувства, в них содержался и вопрос, Браилов не замедлил с удовлетворением. Хотя он и знал, что Хозяин патологически не приемлет описаний всевозможных патологий. Но сейчас патология была не всевозможной, а персонально его. Да ещё постфактум. Оба – и Сталин, и Браилов – делали на это поправку. Поэтому Хозяин сейчас не только «санкционировал», но и «запрашивал». А уже поэтому Браилов и не опасался последствий за «избыточно гастрономические подробности».

– Кровоизлияние поразило бы жизненно важные участки мозга. Начался бы необратимый процесс: паралич конечностей, сердечная и лёгочная недостаточность. Да уже тогда, когда я Вас нашёл, по цвету Ваших кожных покровов и по хрипу из груди можно было констатировать значительное угнетение дыхания.

Он усмехнулся: для пользы дела было не только можно, но и нужно.

– Вот почему Хрусталёв на сон грядущий «откушали» коньячку.

Хозяин, стоически «заслушавший» медицинские пояснения Семёна Ильича, при упоминании фамилии Хрусталёва, да ещё в связи «с коньячком», «обозначил движение». В нормальном состоянии это телодвижение соответствовало бы определению «дёрнулся всем телом».