Читать книгу: «Снимать штаны и бегать», страница 25

– Где ж ты, кричу, деда, такие здоровущие ухватил?

Он руками развел – мол, не было в магазине других-то… Ничего, говорит, дорастешь!

Только я не стал дожидаться, пока дорасту – я насилу утра-то дождался! Натянул свои командирские трусяки, веревкой их подхватил потуже, чтоб не спали. А на голову папаху для важности нахлобучил. Выскочил на улицу и прохаживаюсь гоголем.

Тут и мальчишки соседские набежали. Одни, вижу, завидуют. А другие, кто постарше, на смех подымают.

– Что же это ты, говорят, никак у своего деда трусы стащил? Или, к примеру, бабью юбку посередь зашил, чтобы шальвары получились?

А Васька – он поболе всех был – ухватил за веревку, которой я перепоясался, да и дернул. Трусы с меня долой… Я их подхватил, сам – в слезы и домой побег… В ограду заскочил, давай деда кликать. В избе нету. Побежал на огород. Нету. В сарай кинулся. Деда еще из двери увидал. Стоит он спиною, меня не слышит. Голову ниже плеч повесил. А руками по верстаку водит – будто доску какую строгает. Я разглядеть силюсь, а не вижу. Подобрался поближе – пустой верстак! Интересно мне стало. Я слезы проглотил, подошел поближе и пытаю:

– Деда! Ты чего ж без рубанка, да без доски верстак пустой елозишь?

Дед не отвечает и не оборачивается. Только, вижу, навроде как, рукавом по глазам трет. Я его дальше пытать:

– Деда, ты чего? Плачешь, что ли?

А он ответсвует:

– Нет, мол, это мне ветер опилку в глаз сдул…

Оглянулся я повнимательнее… А в сарае-то не только рубанка не достает. Весь струмент – как ветром сдуло!

– А где ж весь наш струмент? – спрашиваю.

А он руками развел и говорит:

– Нету. Я его вчерась на базар снес.

А сам не оборачивается… И так мне его жалко стало! Ведь он струмент-то с самого Урала на горбу тянул – нигде не бросил… Кормился с него сколь лет. Душой к нему прирос…

И такая, Кирюха, меня тут обида разобрала! И на себя, и на блажь свою с трусами, и на мальчишек соседских! Подхватил я эти командирские трусы одной рукой, в другую хворостину цапнул и рванул на улицу! Выскочил, обидчиков своих разглядел и коршуном на них бросился. Рублю их хворостиной чисто шашкой – направо и налево! Они в крик, бегут – только пятки в пыли сверкают. Я – за ними с хворостиной. Так бы и загнал я их на самую колокольню, да бабы с коровника углядели и меня стреножили. Держат в четыре руки и допрос ведут:

– Ты, говорят, с-под шалой коровы молока напился, что такой отчаянный стал? Чисто Чапай в атаку кидаешься!

Не стал я им тогда ни про трусы говорить, ни про деда, ни про струмент, который он на одежонку мою сменял. Но обиды я насмешникам больше не спускал. Чуть что – сразу за хворостину. И пошла за мной с того дня боевая слава по Слободе.

Меня через те командирские трусы все мальчишки уважать стали. Как завидят – сразу наутек!

Дед Чапай соскакивает с верстака, горделиво выпячивает грудь и смотрит на меня с непередаваемым выражением гордости и озорства.

– Да это, Кирюха, еще полдела! Стали мои вчерашние обидчики своих мамок донимать, чтоб те им такие ж трусы пошили. Чтоб, значит, в цветок и до земли непременно. Вскорости все мальчишки окрест начали в трусах щеголять. Да только у меня одного магазинские были-то! Через это стал я у них первый командир во всех баталиях. С той поры меня Чапаем и прозвали!

Дед Чапай бьет себя кулаком в грудь и молодецки подкручивает ус. Я смеюсь. Чапай притворно сердится:

– Ну, чего ты гогочешь-то, как гусак на пруду?! Ты ж про горю мою еще недослышал!

– А какое ж тут горе?

– А такое, что толичко я до осени в них и проходил – в трусах-то! Уж назавтра в школу идти, а я за дедом на коровник увязался – стойла чистить. Работа эта, я тебе скажу, не дюже художественная и аккуратная. Вот и снял я свои трусы, чтобы, значит, в чистоте их сберечь. Устроил на забор. Вот… Одним словом, пока я ушами хлопал, трусы-то мои телок сжевал. Аккурат одну резинку мне на память и оставил… Так и пошел я в школу обратно беструсый…

В глазах Чапая неподдельное сожаление. Я тоже сочувствую, но меня так и подмывает поймать его на противоречии:

– А в этом-то горе какая радость была?

Чапай вскидывает на меня свои пронзительные глаза и, немного помолчав, говорит с тихой улыбкой.

– А такая, Кирюха, что я через эти трусы выучился добро людям делать. Навсегда мне дедов подарок в душу запал. Понял я – последнее отдай, а людей порадуй. Тогда и тебе твое горе не в горе будет. Оно завсегда светлее на душе – от людской радости-то…

Мы долго молчим, но все-таки я не могу удержаться. Слишком во многом мне хочется разобраться внутри себя.

– А бывало так, чтобы горе – без радости? – спрашиваю я его.

Дед опускает голову и отвечает не сразу:

– Бывало… Когда я сыну своему единственному своей же рукой глаза закрыл…

Голос у него глухой, совсем незнакомый. В нем нет и тени прежнего задора. У меня перехватывает дух, когда я понимаю, какую больную рану я разбередил своими вопросами… Но Чапай, повернувшись куда-то в сторону, тихо продолжает, рассказывая уже будто и не мне, а самому себе:

– Он в армию вместе с Петькой Болдыревым уходил. С которым я клуб теперь сторожу… Воевали они вместе и вернулись – не разлей вода. Вместе и в огонь кинулись, когда в ночь коровник загорелся. Петька трактором воротья старанил, а мой – головушка бедовая – внутрь кинулся, скотину колхозную выгонять. Там его горящей балкой и того… Петька, друг закадычный, с огня его вынес. Он еще живой был. Два дня еще в городе в больнице мучался. С войны целый вернулся, а тут… Вот этой рукой-то… Этой… Сам глаза ему закрыл…

Чапай стоит ко мне вполоборота и смотрит на свою натруженную руку. Неожиданно он вскидывает ее к глазам, отворачивается и голосом неровным, будто не своим, бормочет:

– Штой-то ветром… Опилку задуло… Пойду в зеркале гляну. Ты здесь посиди…

Больше в тот день я его не видел. А при следующих встречах он снова был тем отчаянным удальцом, которым я знал его раньше. Только мне начало казаться, что я понял то странное выражение, что время от времени появляется в его голубых глазах. В них отражается измученная душа, которую ни на минуту не перестает глодать горе.

Какую надо иметь силу духа, чтобы укрыть это от других, не изливать им ежечасно свою печаль, а наоборот – дарить веселье? Быть может, поэтому он ни минуты не сидит без дела, старательно украшает мир, радуясь чужой радостью?

Но за что он так любит этих людей, которые завтра, как стадо бизонов, стопчут все то, чем он жил и дышал?!

Он, автор памятника Всем Людям, виноват только в том, что мы, люди, оказались недостойной натурой для слепка… Что мы не так благородны, как Рыцарь с васильками на шлеме, что мы не можем так бесхитростно радоваться жизни, как пузатый крокодил, и у нас недостает воображения и времени, чтоб разглядеть, как прекрасен мир, отраженный в железных щеках желтого слона. Нам не нужен его памятник, нам больше подходит бронзовый истукан…

Глава 32. Тайна Елизаветы

Василий продирался сквозь безумную толпу и заражался ее безумием. Но его помешательство никак не увязывалось с восторгами масс, а носило сугубо индивидуальный характер.

– Елизавета! Постойте! – кричал он отчаянно, но крик тонул в ликующем гвалте толпы. Раздайбедин начал сомневаться в реальности происходящего. Он видел перед собою не человеческие лица, а застывшие, словно вылепленные из цветного воска, гримасы. Раззявленные рты издавали торжествующий рев, который смешивался в ушах Василия с галочьим гомоном. Ему начало вдруг казаться, что он попал в беснующийся поток, который неумолимо несет его, швыряет по камням, желая спихнуть в могилу генерала Бубнеева. Ужас и отчаяние взметнулись в душе Василия, и забушевали, подобно яростному пламени при верховом пожаре. Раздайбедин вдруг отчетливо осознал, что могильная плита девицы Елизаветы – это открытая дверь, через которую можно войти и выйти. А могила у подножия памятника – западня. Западня, созданная им же! В ней не будет ничего, кроме пустого гроба. Ни доброй людской памяти, ни светлой скорби – лишь пустота, образованная его, Василия, трудами, и большая ложь, собственноручно заколоченная им в сосновый ящик. Раздайбедин уже чувствовал, как давит ему на грудь сырая, тяжелая, холодная глина. По телу пробегала дрожь от безысходного могильного холода. Это страшное предчувствие заставило его еще сильнее заработать локтями, и еще яростнее расталкивать толпу.

На секунду Василию показалось, что он увидел через головы хрупкую спину, укутанную в призрачную шаль с кистями. Но через мгновенье это видение было скрыто объемным транспарантом, с которого Василию насмешливо улыбнулся Харитон Ильич.

Неожиданно толпа схлынула и выплюнула его, полностью обессиленного, на пустую улицу. Теперь она гудела где-то за спиной – как показалось Василию, обмануто и разочарованно. Раздайбедин несколько раз жадно глотнул воздух, обвел глазами серые дома и ухабистую дорогу, но не увидел никого. Только незнакомая белоголовая девчонка стояла у забора и с сердитым любопытством смотрела то на штормящее людское море, то на Василия, так счастливо выброшенного на берег.

– Ты… Ты не видела здесь девушку? – задыхаясь, спросил Василий. – Такая… Худенькая, в белой шали?

Девочка испытующе оглядела его желтые очки и взволнованную физиономию. Потом она молча подняла загорелую руку и махнула ею по направлению к концу улицы. Туда, где среди рябиновых зарослей, поднималась в гору лестница из могильных плит.

– Конечно! – воскликнул Василий и хлопнул себя рукой по лбу. – Какой же я болван?! Где же еще я мог ее найти!

Он бросился к рябиннику и уже на ходу, обернувшись, крикнул девочке:

– Спасибо! Эй!

И помахал рукой.

Он бежал, поскальзываясь на мокрой глине, торопился, боясь опоздать. Наконец, Василий увидел перед собою серые ступени, уходящие в зловещую зеленоватую мглу. На секунду он задержался, словно на краю обрыва. Здесь Раздайбедин несколько раз глубоко вздохнул, поправил очки и почесал переносицу. Потом решительно выдохнул:

– Могила? Что ж, пусть будет могила! И там, как выясняется, люди живут!

И, уж больше не раздумывая, кинулся сквозь рябинник. Мокрые ветки хлестали по лицу. Все так же издевательски за спиной кричали галки, а в душе громко клокотала странная смесь отчаяния и надежды.

Ступень, еще ступень. За этим разлапистым кустом будет поворот, и там…

Василий обогнул куст и замер. На серой ступени стояла хрупкая фигура. Елизавета с грустью смотрела на могильную плиту со стертыми буквами и, казалось, не слышала приближения Василия.

Он остановился на три ступени ниже, боясь спугнуть видение… Дыхание его, до этой поры прерывистое от долгого бега, вдруг замерло. Он стоял и не знал – вдохнуть ему или выдохнуть. Раньше в полутьме черты Елизаветы казались ему приятными, но несколько размытыми и неопределенными. Сейчас он отчетливо увидел перед собою лицо, словно рассветными лучами, озаренное спокойной красотой. Он разглядел под длинными ресницами печальную глубину карих глаз. Увидел русые волосы, собранные в тяжелый узел, и даже небольшую родинку на шее около уха. От чего-то вдруг – может быть, из-за этой самой родинки на хрупкой шее – Елизавета показалась ему очень беззащитной. Василий не находил слов и даже не дышал. Сердце колотилось, разрывая грудь.

Девушка подняла на него глаза и посмотрела с выражением того же детского сердитого любопытства, которое Василий заметил у беловолосой девочки на окраине площади. Была ли между ними какая-то связь? Василий не знал и не хотел искать ответ на этот вопрос. Мысли стали очень короткими и плохо оформлялись в слова. Наконец, он судорожно вдохнул и тут же выдохнул:

– Елизавета!

Она не пошевелилась и не ответила. Но и не растворилась в воздухе. Ободренный этим обстоятельством, Василий еще раз вздохнул и заговорил быстро, перебивая сам себя:

– Елизавета! Я… Вы должны понять! Честное слово, я так рад нашей встрече! Я… Я долго думал. И я хочу сказать… Что… Что я – согласен!

Елизавета удивленно вскинула брови и ответила:

– Согласны? На что, позвольте полюбопытствовать?!

Ее голос прозвучал печальным гусельным переливом и почему-то поверг Василия в смущение. Он шмыгнул носом и, путаясь в мыслях, замямлил:

– На это! То есть, как вы говорили… Само-это… Само…

– Боюсь, я не понимаю вас… – молвила Елизавета.

И тогда Василий, не умея подобрать нужные слова, отчаянно рубанул с плеча.

– Я согласен! С вами! В могилу! Только научите меня!

Карие глаза Елизаветы округлились. Она молчала несколько секунд. Василий смотрел на нее снизу вверх с отчаянием осужденного, молящего о том, чтобы приговор был не слишком суровым. Он точно знал, что сейчас наяву, а не в ночных грезах, произойдет нечто мистическое. Либо Елизавета растворится в воздухе, либо распахнет перед ним врата в новый неизведанный мир. Либо случится еще черт знает что, но это событие принесет ему разгадки всех тайн и освобождение. А потому он не сразу понял смысл вопроса, заданного Елизаветой. Ей пришлось повторить:

– Я спрашиваю, что вы сегодня пили? Водку, коньяк, пиво с томатным соком, самогон с дихлофосом? Или сегодня вы предпочли какую-то особую смесь напитков?

– Я? – переспросил Василий, густо краснея. – Я сегодня не пил ничего! Честно! А что – без крепких напитков к вам действительно нельзя?

– Как я должна понимать ваши слова и ваши поступки? – воскликнула девушка, не отвечая на вопрос. Василию в ее голосе почудился далекий тревожный звон набата.

– Простите, Елизавета! – ответил он, понурив голову. – Я и сам далеко не всегда понимаю их. Мне бы очень хотелось, чтобы вы помогли мне. Но что именно я сделал не так?

Он вскинул глаза и увидел вдруг на щеках девушки легкий румянец. Удивлению Василия не было предела. Он не думал, что призраки могут краснеть.

– А что вы сделали так? – меж тем воскликнула Елизавета. – Эти ваши полуночные визиты, разговоры про любовь и полунамеки… Я устала и ничего не понимаю!

– Простите, Елизавета! Но я понимаю еще меньше! – тихо сказал Василий и решился подняться на одну ступеньку вверх. – Но ведь следует считаться с разницей в нашем, так сказать, положении и статусе…

Василий не ожидал, что его слова возымеют такой эффект. Прежде всего, он убедился, что призраки могут смертельно бледнеть (впрочем, эта способность, как раз, не вызывала у него особых сомнений). В следующий миг он узнал, что их глаза способны источать слезы. И, наконец, он встал перед фактом, что привидения умеют довольно быстро убегать вверх по лестнице.

– Елизавета! – закричал он и рванулся вслед. Он нагнал ее почти на самом верху и, плохо соображая, что делает, ухватил за руку. На кончиках пальцев он ощутил капли дождя, сквозь которые ему почудилось легкое тепло живой кожи. Отчего-то испугавшись, Василий одернул руку и умоляюще воскликнул:

– Подождите!

В голосе его было столько отчаяния, что Елизавета остановилась.

– Чего мне ждать? – спросила она сквозь слезы. – Того, что вы опять заявитесь ко мне мертвецки пьяным, сначала наговорите любезностей, а потом гадостей, и снова исчезните, как призрак?

– Я? – оторопел Василий. – Я, как призрак?! Простите, Елизавета! Умоляю вас ответить мне честно лишь на один вопрос, даже если он покажется вам дурацким! Елизавета! Вы… Вы – мертвая?!

Она посмотрела на него долгим взглядом, полным не то сожаления, не то презрения, и, отвернувшись, шагнула прочь. Но Василий встал у нее на пути.

– Я даже боюсь представить, каким болваном могу показаться! – горячо заговорил он. – Но, Елизавета! Я своими глазами видел вашу могилу. Да вот же – мы только что стояли у надгробия с вашим именем! Вы так таинственно появлялись и исчезали каждый раз, и, потом, ваши воспоминания о Бородино, ваша собственная история, слова о самоубийстве… Что я должен думать?!

Елизавета молчала, опустив взгляд. Потом она подняла на Василия полные слез глаза и сказала:

– Василий Алексеевич! Вася… Не пейте!

Василий хмыкнул, тряхнул головой и сказал:

– Вы даже не догадываетесь, насколько близко сейчас я подошел именно к такому решению! Ближе, чем когда-либо! Но объясните, что происходило с нами все это время? Как вам удалось выбраться из-под могильной плиты?!

– Выбраться из-под могильной плиты… – тихо повторила Елизавета. – Думаю, мне удалось это в тот день, когда я отказалась от выгодного замужества и по доброй воле рассталась с благополучной жизнью…

– Да, я помню! Но вы так и не рассказали о том, почему решились на само… Словом, на то, что решились?! – воскликнул Василий. На лицо Елизаветы набежала едва заметная тень. Немного помолчав, она ответила:

– Видите ли… Незадолго перед свадьбой мой жених подыскивал участок за городом… Место, где построить усадьбу… Некоторые предложения поступили и отсюда, из Слободы. На эту прогулку мы отправились вместе, но возвращалась я уже одна… Вам непонятно?

– Нет! – честно признался Василий.

– Я и сама не могу объяснить свое тогдашнее состояние, хотя и очень часто об этом думала с тех пор. – вздохнула Елизавета. – Я шла по лестнице. Обычной, как мне казалось. И вдруг мой жених обнаружил, что мы идем по могильным плитам. Я стала разбирать эпитафии и на первой же плите обнаружила свое имя. Сначала я испытала небывалый ужас. Мой жених пытался успокоить меня и даже шутить. Но я ничего не могла с собой поделать. Я попросила разрешения побыть одной. Он не отпускал меня. И тогда мы поссорились. В первый раз я решилась поступить по собственной воле, а не исполняя чужие приказы. Оказалось, у моего жениха довольно вспыльчивый характер и тяжелая рука…

Елизавета вздохнула и коснулась ладонью своей щеки. Василий слушал, вытаращив глаза и, похоже, еще не до конца усвоил суть услышанного. А девушка продолжала, и голос ее креп с каждой фразой:

– Не могу сказать, что перемена во мне произошла в одну минуту. Но главное было в том, что мою душу пронзило острое чувство неправильности и несправедливости происходящего.

Какому-то большому человеку помешало старинное кладбище. Одни стыдливо промолчали, другие подобострастно поддержали. И вот могилы сровняли с землей. Потом кто-то практичный додумался уложить надгробия в грязь, чтобы не пачкать ноги. И выстроилась целая лестница. Весь город вытирает ноги о память предков, и все по молчаливому уговору стараются этого не замечать!

Попробуйте объяснить себе ход мыслей тех, кто взрывал и ровнял бульдозерами кладбище, на котором были похоронены герои той войны? Что двигало людьми, когда они закладывали взрывчатку под могильные плиты своих прадедов? Кто вел их? Кто объяснил им, за что они должны поднять руку на святыню? Как можно отречься от предка, ступившего на Бородинское поле осенью 1812-го или зимой 1941-го? На что надеялись люди, строя новое Отечество на обломках старого?

Стоя на плите со своим именем, я вдруг почувствовала, что я сама лишь только кажусь себе живой. На самом деле, я мертва душою, потому что равнодушна. Похоронена в своем блаженном неведении…

Василий напряженно замер. В голове тоже кружился вихрь вопросов, но он, на беду, выбрал самый дурацкий:

– И тогда вы умерли по-настоящему?!

Елизавета ответила ему долгим испытующим взглядом. Наконец, она улыбнулась почти ласково и пояснила:

– Да, моя жизнь окончилась в тот день… Моя старая жизнь. Сначала я решила выяснить, кто была эта девушка – Елисавета Петровна Шейнина. Мне показалось, что мы можем состоять в родстве… Я отправилась в городской архив. С этого момента моя жизнь началась заново. Она обрела смысл и содержание. Я посвятила ее восстановлению тех страниц истории, которые были так пренебрежительно вырваны, стерты, затоптаны нами – блаженными в своем неведении.

Мои родители пришли в ужас от такого решения. Они продолжали настаивать на замужестве, ставили ультиматумы… И тогда мне пришлось искать квартиру.

В это время в здании краеведческого музея, где помещался городской архив, началась реконструкция. Ее затеял наш меценат, Вениамин Брыков. Кажется, вы знакомы?

– Да… – смущенно согласился Василий. – Кажется, знакомы.

– К сожалению, реконструкция окончилась тем, что наиболее ценные экспонаты перекочевали в особняк мецената, а здание музея переоборудовали в отель. То, что осталось от музея и архива, Вениамин Сергеевич милостиво разрешил хранить в подвале своей новой гостиницы. Мне он позволил остаться там же. С этого дня подвал стал и моим местом работы, и моей квартирой. Впрочем, скоро меня выселят и оттуда… У мецената есть планы по строительству сауны для постояльцев отеля… И, боюсь, возразить ему, кроме меня, в Славине некому…

– Так это был всего лишь подвал, а не могила? Подвал музея, куда вы вписаны «на птичьих правах»? – обрадовано прокричал Василий. – Но тогда получается что я… Я…

– Вы были первым за последние полгода, кто вошел ко мне в архив не потому, что ошибся дверью… – улыбнулась Елизавета. – Правда, вы были… в некоторой ажитации…

– Я бы сказал, в мертвецкой… – честно признался Василий. – Простите еще раз!

– Извинения излишни, – пожала плечами Елизавета. – Ведь я тогда не выставила вас за дверь…

– Почему? – искренне удивился Раздайбедин.

– Потому что вы искали информацию о том, что меня саму интересовало более всего. – Елизавета снова улыбнулась. – Честно говоря, я не могла поверить своим ушам, когда вы заговорили о давно забытых героях войны с Наполеоном. Не смотря на то, что ваше поведение трудно было назвать образцовым, я, все-таки согласилась вам помочь.

– А потом?

– Потом я узнала, зачем вам нужны эти сведения, – снова вздохнула Елизавета. – Но мне очень хотелось верить, что все это интересует вас не только в свете грядущих выборов, но и как человека.

– А как мы оказались в лесу? – осторожно поинтересовался Василий.

– В лесу? – недоуменно пожала плечами Елизавета. – Мы гуляли в парке. Вы сами меня пригласили. Так же, как в другой раз пригласили в свой гостиничный номер.

– Так, выходит, все это время я жил прямо над вами и докучал своими визитами? – в голосе Раздайбедина искренний стыд смешался с неподдельной радостью. – Вы были так близко, а я не мог найти вас?! Но ведь это просто чудесно!

– Чудесно? – озадачилась Елизавета.

– Да! Это все объясняет! – уже совсем радостно воскликнул Василий.

– Что именно? – уточнила Елизавета.

– То, что вы – живая! – выкрикнул Раздайбедин и тут же смутился. – Понимаете, Елизавета! Все это время я думал, что вы – призрак… И это были очень грустные мысли!

– Почему? – зарделась девушка. Василий также покраснел.

– Пожалуй, сходу я не найду верных слов, – смущенно пояснил он. – Давайте пройдемся?!

Елизавета не ответила и не двинулась с места. Тогда Раздайбедин осторожно взял ее хрупкую ладонь в свои руки и убедительно сказал:

– Елизавета! Возьмите меня за ум! Потому что сам я за него никогда не возьмусь!

Елизавета чуть наклонила голову и улыбнулась. Василий ощутил легкое рукопожатие. Молодые люди направились вниз по ступеням к берегу Беспуты. Они шли, взявшись за руки.

Пусть разговор их останется тайной для читателя. В некоторые минуты люди имеют право оставаться наедине. Особенно если они – не призраки.