Путь скорби (Via Dolorosa)

С новой силой заработав ногами, Марфуша стала толкать плот со своими пассажирами к спасительному берегу другой стороны реки.

«Заяц» был не так силён, как специального предназначенный для буксировки барж буксир, и ему приходилось тяжко. Натужно выли механизмы, корабль заметно осел, но всё же разворачивал и оттаскивал баржу в безопасное место. Дед Григорий всмотрелся в горящий берег и заметил, что «Победа» уже далеко увела целую баржу, «Трудовая доблесть» тянет свою баржу под защиту густо поросших сосняком маленьких островов противоположного берега. Но самое удивительное было то, что «Пролетарий» тоже сдвинулся с места, истерзанный, даже издалека было видно, как сильно пострадал корабль, он тяжело отваливал от берега. Сначала дед Григорий подумал, что «Пролетарий» будет пытаться вывести последнюю целую баржу, но буксир, как оказалось, уже зацепил пылающую посудину и, сильно кренясь на правый борт, тащил её в сторону от целой баржи.

Тройка немецких самолётов снова собралась в звено и вышла на атакующий курс, один из фашистов нацелился на быстро уходящий в сторону буксир «Победа», но, как оказалось, просто сымитировал атаку. Расстреляв весь боезапас по женщинам и детям на берегу, немец пытался только навести ужас на экипаж буксира и заставить прижаться к берегу или бросить баржу. Другие два самолёта открыли огонь по «Трудовой доблести», но не смогли точно навестись, весь чёрный от копоти корабль сливался с чёрной речной водой. Часть пулемётных очередей всё же достигло своей цели, было видно, как разрушаются палубные постройки, слышался хруст и скрежет обшивки.

Гришка увидел Марфушку очень скоро, увидел, как она зачем-то остановилась, но потом снова поплыла, толкая перед собой плот. Течение сносило их в сторону, но это было даже хорошо, скоро они должны были выплыть в безопасное место и выбраться на берег. А сейчас, когда он нагонит её и поможет толкать плот, они окажутся в безопасности ещё быстрее.

Когда Гришка схватился за обломанный край бывшей рубки, Марфушка увидев его, благодарно улыбнулась, но по её лицу было видно, что она очень устала. Вдвоём они с новой силой налегли на плот и стали толкать его к берегу.

Разогнав баржу, дед Григорий прикинул траекторию её движения и, убедившись, что всё идёт, как он задумал, крикнул в люк машинного отделения, чтобы Петрович давал жару. Схватил с противопожарного щита топор и проковыляв на бак, перерубил швартовы. Бросившись назад, в рубку, старик развернул пароход и направил его к Гришке и Марфушке. Баржа по инерции двинулась отдельно от буксировавшего её «Зайца», быстро теряя скорость. Но приданного ускорения ей вполне хватало, чтобы достичь противоположного берега и уткнуться в отмель, с которой её потом можно будет без труда снять.

Немецкие самолёты снова зашли на «Трудовую доблесть» боевым порядком, и снова двое из них открыли огонь. В этот раз более удачно для них, на буксире что-то загорелось, и он стал прекрасной мишенью, освещая не только себя, но и влекомую баржу. Однако на ещё один заход немцы уже не пошли. Израсходовав все боеприпасы, они стали набирать высоту и легли курсом на свой аэродром, оставив за собой горящую реку, мёртвых и умирающих людей.

Отведя горящую баржу дальше от берега, «Пролетарий» стал терять ход, видимо, повреждения на нём были слишком серьёзные. Дед Григорий предположил, что, возможно, буксир сможет подвести баржу так, чтобы она сама ушла под берег подальше от них, но видя, как сильно накренилась баржа, он понял, что всё будет плохо. Огромная дыра в борту баржи позволила нефти быстро вытекать, распространяя горящее пятно на воде всё больше и больше. У буксира не было никакой возможности уйти, он уже стоял в огненном кольце, потеряв ход, он был обречён. Затекающая в пробоину баржи вода всё больше и больше увеличивала крен, пока не поставила судно ребром. Соединённая с «Пролетарием» баржа тянула буксир за собой.

Дед Григорий увидел, что на палубу буксира кто-то вышел. Тяжело спотыкаясь, человек брёл к баку, видимо для того, чтобы расцепить корабли, но не дошёл. Он упал всего в нескольких шагах от своей цели, топор выпал из его рук и, скользнув по палубе, упал в воду. Человек больше не шевелился, хотя дед Григорий, жадно вглядываясь в его фигуру, шептал:

– Ну, давай же! Давай! Встань!

Один раз деду показалось, что человек приподнимается, что он шевелится и даже пытается ползти, но это было всего лишь воображение, страстное желание, чтобы это случилось.

Теперь, когда катастрофа стала неизбежной, для капитана «Зайца» оставалось только надеяться вовремя подобрать Гришку и Марфушу. Дед Григорий крикнул в машинное отделение, чтобы Петрович убавил ход до среднего и стал внимательно смотреть на чёрную в красных отблесках поверхность реки.

Обернувшись и увидев, что «Пролетарий» с горящей баржей медленно движется в их направлении, а горящий круг нефти всё больше и больше заполняет реку, и всё ближе и ближе тянется к ним, Гришка закричал:

– Я возьму ребёнка, а ты кошку и быстро к берегу!

Марфушка кивнула, но тут Гришка увидел, что девушка совсем без сил, она едва цеплялась за край плота. Не переставая работать ногами, Гришка одной рукой схватил Марфушку и, приподняв, навалил её на плот, вытаскивая из воды почти по пояс. Плот накренился, и маленькая девочка зажмурилась и сильнее прижала к себе дрожащего зверька. Марфушка не смогла удержаться на скользкой поверхности и стала снова погружаться в воду. Пальцы Гришки, которыми он хватал Марфушку почему-то стали липкими, он прижал их к лицу и понял, что они в крови. Левый рукав рабочей рубашки Марфуши был разорван, а плечо глубоко прорезано. Когда девушка, не помня себя, бешено работая руками, плыла к плачущему ребёнку, она не сразу поняла, что один из обломков буксира вспорол ей руку. И только когда она увидела Гришку и немного успокоилась, осознала, что ей тяжело двигать рукой и что кровь до сих пор обильно сочиться из раны.

До Гришкиного сознания дошло, насколько всё плохо, сейчас Марфушка может потерять сознание, круг огня вот-вот настигнет их, а ему одному ни за что не вытащить всех. Они все вот-вот могли сгореть или утонуть. Свободной рукой парень придерживал то и дело погружающуюся в воду девушку, стараясь ободрить её, он постоянно кричал:

– Марфушка, смотри, берег совсем близко, смотри, пожалуйста! Держись, сейчас мы с тобой выберемся, сейчас…

Гришке почему-то вспомнилось детство и тот момент из него, когда отец учил его плавать. Они ходили на озеро, где постоянно рыбачили, и он всё просил отца научить его. Было ему тогда не больше пяти лет. Отец вначале не хотел, отнекивался, мол станешь старше, тогда и научишься, но потом сдался. Они вместе заходили в воду и плыли к небольшому притопленному стволу дерева, недалеко от берега. Отец плыл на боку и внимательно следил, чтобы сын держался на поверхности. Счастливый Гришка радостно молотил воду руками и ногами, а заветный ствол всё приближался и приближался. И вот, момент победы, маленькие ручки схватились за гладкую, пропитанную влагой древесину. Потом они отдыхали, ухватившись за дерево, и о чём-то говорили. Гришка был страшно горд своей победой и очень благодарен отцу.

– Папа, – сказал Гришка, указывая на поверхность озера. —А можно мы с тобой завтра до того бревна доплывём?

Отец внимательно посмотрел на озеро, оценил расстояние и ответил:

– Далековато, а ты ещё плохо плаваешь. Пока оставим, но скоро ты и сам сможешь доплыть, куда захочешь.

Так и случилось. К семи годам Гришка без труда добирался до дальнего бревна, и даже в тайне от отца переплыл озеро. Он никому не рассказал, хотя ему очень хотелось похвастаться. Отец бы не одобрил такого, а мать могла устроить серьёзную взбучку, всё-таки страх потерять единственного сына был для неё невыносим. И ещё потому, что этот заплыв через озеро чуть не стоил мальчику жизни. Когда Гришка уже почти добрался до противоположного берега и присматривал куда лучше подплыть (на берегу было много поваленных деревьев) что-то скользнуло по его ноге. Это сейчас Гришка мог бы с уверенностью сказать, что это была большая рыба, с тех пор он немало встречал таких любопытных созданий, которые вплотную могли приблизиться к человеку, но тогда… Мальчик испугался, воображение его рисовало то водяного, о котором так любили рассказывать бабушкины подруги, когда собирались поболтать и посплетничать за самоваром, то утопленника, который непременно схватит сейчас детскую ножку и вопьётся в неё своими гнилыми зелёными зубами. А то и неведомое чудовище, которое он однажды видел на картинке, оплетёт щупальцами бедного Гришку и утащить на дно, где сожрёт вместе с костями.

Запаниковав, Гришка на некоторое время забыл, что умеет плавать, он бешено колотил по воде руками, стараясь прямо сейчас немедленно выбраться из ужасной тёмной воды озера. И он почти захлебнулся, его крики в брызгах воды, которые он судорожно глотал, сменились надсадным кашлем, вода уже почти сомкнулась над его головой. Гришка ничего не мог поделать, он тонул и непременно ушёл бы под воду, если бы в это самое мгновение рука мальчика не наткнулась на ствол дерева. Высоченная сосна давным-давно упала с берега в воду и лежала там, напитываясь влагой, пока не стала спасением для маленького мальчика, родители которого даже не родились, когда случилась эта беда, и лес потерял одну из своих самых высоких красавиц. Уже много позже Гришка иногда задумывался, как такое возможно, сотни лет росла эта сосна, потом вода подъела берег, и вековая красавица упала в озеро, упала именно в том месте, где спустя много десятков лет маленький мальчик будет тонуть и спасётся только благодаря этому дереву.

Кое-как выбравшись на берег, Гришка долго сидел, дрожа на берегу, не решаясь снова войти в воду. Но идти по берегу в обход было очень долго, и, немного успокоившись, Гришка отправился в обратный путь. Только в этот раз он нашёл на берегу небольшое брёвнышко и, обхватив его медленно, но гораздо более уверенно, отправился в обратный путь.

И вот теперь, придерживая пытающуюся соскользнуть в воду Марфушку и одновременно толкая вперёд крышу рубки, Гриша почувствовал себя тем самым деревом, той самой сосной, которая повинуясь чьей-то воле родилась, росла, и умерла только для того, чтобы маленький мальчик, отчаянно борющийся со своими страхами, мог жить.

У Гришки никак не получалось заставить Марфушку зацепиться за скользкую древесину, девушка очень ослабела, и её пальцы бессильно скользили по плавающей крыше. Тогда он снял с себя спасательный пояс и надел его на Марфушку. Так стало гораздо легче, девушка почувствовала, что дополнительная сила тянет её вверх, и это придало ей немного сил. Гришка тем временем оглянулся и понял, что от огня им уже не уйти, если они со всей возможной скоростью не поплывут сейчас к берегу, они непременно сгорят. Схватив Марфушку, он закричал:

– Я возьму ребёнка, а ты кота, и быстро поплывём к берегу, иначе мы сгорим.

Марфушка тяжело закивала головой, соглашаясь, и Гришка, опёршись на край крыши-плота, вытащил своё тело почти по пояс над водой, чтобы дотянуться до ребёнка.

И в это мгновение горящая баржа взорвалась. Гришка закричал и стал медленно скатываться изо всех сил, стараясь удержаться над водой. Несколько металлических осколков вонзились ему в спину, а правое плечо пробило острым штырём. Высунувшись из воды за ребёнком, Гришка спас ему жизнь, взрывная волна и град осколков парень принял на себя, закрыв собой малышку и её мохнатого друга. Правая рука совсем перестала слушаться, Гришка отчаянно хватался за плот и тут увидел «Зайца». Пароходик шёл прямо к ним. Наверное, дед Григорий закончил с баржей и теперь спешил к детям.

Обернувшись, Гришка стал искать Марфушку, рядом с плотом её уже не было, но он увидел, как она, раскинув руки, поддерживаемая спасательным поясом медленно плывёт вниз по течению. Гришка упёрся в плот, что есть силы толкнул его к приближающемуся кораблю, а сам, загребая одной рукой, поплыл к безвольно раскинувшейся по волнах девушке. Хотя Марфушка была недалеко, Гришка совершенно выбился из сил, когда настиг её. Сквозь чудовищную боль в искалеченной руке Гришка осторожно приподнял голову девушки, чтобы вода не плескалась на её лицо и, прижав её к себе, зашептал:

– Марфушка, Марфушка! Очнись!

Глаза девушки приоткрылись, увидев Гришку, она чуть-чуть улыбнулась. У уголков её губ тонкой струйкой стекала кровь.

– Марфушка, милая моя! Марфушка! Сейчас я тебя вытащу, сейчас!

Гришка обхватил тело девушки, пытаясь навалить его на себя, и на спине поплыть к пароходику, но, прикоснувшись к Марфушке, замер в бесконечном ужасе. Чуть ниже спасательного пояса, который сбился девушке под самую грудь, ничего не было. Кусок металлической конструкции баржи попал Марфушке прямо под левый бок, прорезал его до самого позвоночника, почти разорвав хрупкое тело пополам.

– Нет! Нет! Нет! Нет! – закричал Гришка и, прижавшись к холодеющим губам девушки, стал быстро целовать любимое лицо. Глаза, нос, щёки, глаза, губы. Снова губы, снова глаза, снова, и снова, и снова. Его яростное желание вернуть Марфушку к жизни, его невероятная страсть действительно позволили девушке задержаться, пусть всего на несколько мгновений, но позволили. Марфушка слабо-слабо улыбнулась и одними губами прошептала:

– Можно… можно меня целовать…

Марфушка не закрыла глаза, но голубое небо, так недавно плескавшееся в них, потускнело, стало таять и превратилось в холодное мёртвое зеркало, отражающее чёрную воду реки и огонь в ней, и растерзанное горем лицо Гришки. Не переставая сжимать мёртвое тело любимой, Гришка вдруг понял, что её больше нет. Вот она была, совсем недавно он целовал живые глаза и губы, а теперь её нет и будто не было никогда, как его самого. Он почему-то решил, что раз нет её, больше нет и его. Правая рука страшно болела, раны на спине вдруг взорвались новой болью, мышцы свело, скрутило тугой верёвкой, только ноги продолжали работать, поддерживая на плаву тело.

Гришка бережно положил голову Марфушки себе на плечо, почти не слушающимися пальцами правой руки потянулся к поясу, расстегнул его и замер. Как мог сильнее обнял мёртвое тело и прижался губами к таким родным, таким любимым косам. Пару мгновений река ещё держала двух людей на поверхности, пару мгновений, пока хватало сил, пару мгновений, а потом растворила их в своих бескрайних вечных водах. Только шлёпнулись над головами их две волны, словно две ладони сомкнулись, пытались поймать что-то, но не успели.

Когда взорвалась баржа, дед Григорий как раз закрепил штурвал и крикнул Петровичу остановить ход. Взрывная волна сильно качнула «Зайца», и швырнула капитана на обломки рубки. Дед ударился о палубу и сильно рассёк руку осколком стекла. Выругавшись, он достал из кармана несвежий платок и, вытащив осколок из ладони, быстро перетянул рану. Из машинного отделения показалась голова Петровича:

– Баржа рванула? – спросил Петрович, утирая закопчённое лицо покрытой сажей рукой и ещё больше размазывая угольную черноту.

– Давай малый назад и стоп машина, – не отвечая на вопрос закричал капитан, увидев, что почти под самым бортом у него плавающая крыша рубки с сидящим на ней ребёнком. Одновременно он заметил фигуру Гришки, который отчаянно и как-то неуклюже плыл вниз по течению. Не обращая внимание на боль от глубокого пореза, дед Григорий нацепил на себя спасательный круг и, привязав конец к лееру, бросился в воду. А в это время по палубе уже стучал протез Петровича, спешащего вытащить капитана на борт.

Дед быстро сгрёб в охапку ребёнка с котом и закричал Петровичу:

– Тащи!

Петрович подтянул капитана с его ношей к борту, лёг на живот, перевесился почти на половину и принял ребёнка. Скинув с себя бушлат, старик усадил на него девочку и укутал полами, только сейчас заметив, что в руках у неё мокрый дрожащий кот.

Вытащив капитана, Петрович поднял ребёнка и понёс его вниз, где устроил на одной из коек, укутав сразу в два одеяла. Дед Григорий, отбросив с сторону спасательный круг побежал на бак, он что есть силы всматривался в чернеющие воды реки и не находил никого на поверхности. Ни Марфушки, ни Гришки не было видно. На одно мгновение ему показалось, что он что-то видит, но это были просто встречные волны, которые, соединившись подобно мокрым ладоням, громко шлёпнули друг о друга.

Долго ещё рыскал «Заяц» среди обломков и горящих кругов нефти, но ничего так и не нашёл. Когда пришло время возвращаться за шлюпкой, когда не осталось никакой надежды, дед Григорий опустился на палубу и, склонив голову, закрыл лицо руками, через мгновение на его плечо легла сухая крепкая рука Петровича. Узловатые, стариковские пальцы сжали плечо капитана, отпустили и снова сжали.

Дни сменялись днями, рейсы сменялись рейсами, но каждый раз, когда путь корабля лежал мимо этого места Матрёна выходила на палубу и бросала в воду букетик голубых цветов. Цветы падали на поверхность воды и начинали медленно расходится в стороны, покачиваясь на волнах. Небесно-голубые лепестки их намокали и начинали сверкать влагой под лучами света. И эта жемчужная искристость голубого так напоминала смеющиеся глаза Марфушки, что, казалось, вот она, здесь, сейчас смех её зазвенит в воздухе, зазвучит переливисто, и всё будет по-старому, и все будут живы. Но молча река несла свои воды, и «Заяц», подлатанный, сверкающий, свежеокрашенный, шёл своим неизбывным ходом, безболезненно разрезая водную гладь.

Между окном и штурвалом в теплоте солнечных лучей лежал кот. Он изредка поднимал свою усатую мордочку и равнодушно осматривал новую, ещё пахнущую свежим деревом рубку. Иногда задерживал взгляд на капитане, щурился одобрительно и снова погружался в дрёму. До той самой поры, пока не раздавались по палубе звуки бегущих маленьких ножек. Тогда кот поднимался, потягивался, выгибая спину, закрывая от солнечного света половину окна, и спешил навстречу.

– Марфушка, доченька моя проснулась! – Кричал сквозь корабельный шум дед Григорий. А на палубу выбиралась маленькая девочка с чудесными карими глазами и радостно улыбалась, увидев высунувшееся из рубки счастливое лицо деда. А кот уже был рядом, уже тёрся у ног своей спасительницы, выгибал спину, оплетал малышку пушистым хвостом и усердно мурлыкал, показывая свою безграничную кошачью любовь. И пока девочка не оказывалась в заботливых руках бабушки Матрёны, кот ни на секунду не покидал её. Ходил рядом, преграждал путь к шумным ямам на палубе и близким волнам у борта, сидел у ног или лежал на коленях, наслаждаясь гладящими его детскими ручками. И только когда малышка засыпала, кот позволял себе вернуться в рубку, чтобы следить за правильным курсом и безопасным маршрутом.

Убаюкав ребёнка, Матрёна тоже выходила на палубу, подходила к открытой двери рубки и выслушивала почти всегда один и тот же вопрос деда Григория:

– Как Марфушка? Не заговорила?

Матрёна качала головой, утирала невольную слезу и снова качала головой.

– Ничего, ничего! – Как всегда бодро говорил дед Григорий. – Вот закончится война, прогоним немца, а там, в жизни-то мирной да спокойной, заговорит. Чего там! Мы с ней песни разучим. Я её нашим флотским частушкам научу, а Петрович нам на гармошке подыграет.

А навстречу «Зайцу» вереницей тянулись порожние баржи, чтобы через день другой вернуться наполненными до краёв, и снова уйти, и снова вернуться в этом бесконечном хороводе войны.

Глава 2. Сёма

Детская ладонь выскользнула из материнской руки, и женские пальцы затрепетали, задёргались не в силах поймать драгоценную свою частичку. Она, наверное, даже кричала, звала его, но Сёма не слышал. Людской поток разделил их, маму уносило всё дальше и дальше, а мальчика вытолкнули на край, а потом и вовсе столкнули в большую рытвину у разрушенного бомбёжкой дома. Смертельный страх гнал людей, заставлял их искать укрытия от чёрных самолётов, распростёрших свои меченные свастикой крылья.

Мальчик попытался выбраться из ямы, но сыпучие края вновь и вновь сбрасывали его вниз, не давая зацепиться за спасительный край. В очередной раз, схватившись за осыпающийся край, мальчик почувствовал, что земля начала вздрагивать. Уже знакомый с этими колебаниями Сёма скатился на дно ямы, свернулся клубочком и закрыл голову руками. Земля вздрагивала всё ощутимее, людской поток над мальчиком загудел, почти переходя на вой и понёсся с новой неведомой доселе силой. Всё это Сёма слышал, слышал уже не раз и знал, что сейчас происходит. Через короткое время разрывы бомб станут ближе, их чудовищный грохот станет нестерпимым, невозможно страшным до такой степени, что перестанет существовать в этом мире. Напротив, весь мир станет этим грохотом, одним сплошным нескончаемым взрывом, в котором маленький мальчик на дне ямы будет жить до самой своей последней секунды.

Времени больше не было, был тяжёлый гул одного единого для всей бомбёжки взрыва, который придавил Сёму, вжал его в землю так, что почти похоронил под своей страшной тяжестью. Мальчик не понимал, зачем эти красивые и страшные стальные птицы так поступают с ним, с мамой, с сестрой, с его любимым двором, где он с друзьями играл и был так счастлив. Зачем они здесь? Никто не мог ответить мальчику. А чудовищный гул всё катился и катился по земле, перемалывая торчащие в разные стороны кости города, растирая в пыль крупицы жизни, бессмысленно пытающиеся укрыться от смерти.

Когда всё закончилось, мальчик смог выбраться из ямы по пологому сильно осыпавшемуся краю. Некогда высокий и стройный, красивый в своём изящном убранстве многолюдной жизни, город, стал карликом, его прижали к земле и топтали подкованными подошвами сапог, надеясь совсем истончить, втоптать в небытие, стереть имя и память о нём. Сёма огляделся, кое-где из укрытий появлялись люди, они опасливо смотрели на небо и, торопливо вытаскивая узлы и котомки, спешили к реке, туда, где их, возможно, спасут.

Мальчик брёл по искалеченной улице и всматривался в лица мёртвых жителей, они лежали повсюду, лежали так, как застала их смерть. Здесь были истории, истории страха, истории последней надежды и предсмертной тоски. Если тела преграждали путь их осторожно, словно боялись разбудить, сталкивали в канаву, воронку или просто в сторону.

Мамы нигде не было, ни мамы, ни маленькой сестры, ни их пёстрого чемодана, оклеенного красивыми открытками, ни отцовского рюкзака, который мама нацепила на плечи и который так странно смотрелся на её худенькой спине. Не было больше ничего, только живые, спешащие к спасению, и мёртвые, которые больше никуда не спешили.

Кто-то что-то спрашивал у мальчика, кто-то хотел взять его с собой, но мальчик отворачивался или безучастно садился на землю, ему хотелось, чтобы его оставили в покое. Гул чудовищного вала бомбёжки стоял в его голове, он словно заполнил весь череп и заглушал все звуки внешнего мира, заглушал все желания и чувства. Через некоторое время мальчик уже перестал обращать внимание на живых и мёртвых, он больше не искал маму.

Когда, запинаясь и покачиваясь, Сёма добрался до реки, баржа с людьми уже отходила, буксир отчаянно толкал её к противоположному берегу. Берегу, где нет страшного гула, где мамы не исчезают, где сестрёнка агукает и, схватив свои ножки, смешно заваливается набок, а если дать ей свой палец, то она схватится за него крепко-крепко так, что не отнимешь. Там есть дом и светлая столовая, где мама разливает душистый суп и вкладывает в руку ароматный кусок хлеба.

Буксир очень старался, но баржа была очень большой и медленно, неохотно подчинялась его стараниям. Мальчик сел на песок, вокруг валялись выпавшие или выброшенные вещи. Сёма протянул руку в и подобрал бордовый шарф, это был такой лёгкий, почти прозрачный шарф, который женщины любили надевать по вечерам. У мамы тоже был такой, только синий, светло-синий. Прижав к лицу, мальчик вдохнул запах вещи. Шарф пах домом, у него был домашний запах, не такой, как запах настоящего Сёминого дома, но это был домашний, уютный запах. Мальчик натянул шарф на шею и как мог завязал концы. Может быть, хотя бы этот домашний запах поможет ему вернуться в то время, когда не нужно было бежать и прятаться, бояться и умирать.

Баржа, влекомая маленьким буксиром, добралась почти до середины реки, когда снова появились самолёты. Эти были меньше тех, что летели высоко и сбрасывали бомбы, они летели над самой водой так, что казалось, они вот-вот коснутся брюхом поверхности реки. Они были красивы, почти также, как те, что разрушали город, они были похожи на птиц. Распластав крылья, самолёты чуть клюнули носами и стали стрелять. Мальчик не слышал этот дробный стук пулемётов и металлического эха пуль, бьющих по воде, по бортам баржи, по людям. В голове Сёмы по-прежнему гудел смертельный вал бомбовых разрывов, но, когда до берега дошёл многоголосый вой умирающих и охваченных ужасом людей, Сёма услышал. И этот вой был нестерпимее, чем гул взрывов, он был просто непереносим, и мальчик что есть силы зажал руками уши.

Красивые и страшные железные птицы ещё несколько раз спускались к самой воде и клевали своими свинцовыми клювами воду, баржу и людей. Они не разбирали, что там под ними, им было безразлично, что рвётся сейчас внизу: податливая водная гладь, упрямое железо баржи или брызгающее красным хрупкое человеческое тело. Сёма очень боялся, что сейчас самолёты развернутся и полетят к нему, захотят клюнуть его, но они не разворачивались, им был неинтересен маленький мальчик в бордовом шарфе на узкой полоске берега. Им были куда интересней люди на барже, некоторые из которых бросались в воду, чтобы спастись, и это тоже было интересно, летающая смерть не оставляла возможность поклевать и их.

Расстреливаемая баржа всё отдалялась и отдалялась от берега с мальчиком, всё ближе становился спасительный берег. Буксир, раненый, надрывающийся, тянул баржу к спасению, тянул как мог из всех своих сил. Когда самолёты улетели, и крики стали почти не слышны, Сёма отнял руки от головы и сложил их перед собой. За его спиной что-то громыхало, непрестанно стрекотало и щёлкало, но он не обращал внимания. Ему вдруг представилось, что там на уходящей барже может быть мама и что, может быть, железные птицы не добрались до неё, и сейчас она сходит на берег и бережно несёт сестрёнку в светлый тёплый дом, который непременно есть на том берегу. А когда она уложит малышку спать, она сядет на эту же баржу и приплывёт к нему, к Сёме, к её сыну, ведь не может же быть, чтобы она забыла, что он её сын и что он ждёт её на берегу. И Сёма стал ждать. Он решил, что не будет двигаться с места, потому что мама может потерять его, а баржа обязательно придёт именно сюда. Он ждал и ждал, и ждал, а потом к берегу стало прибивать тела мёртвых людей, которых убили железные птицы. По большей части они лежали на волнах лицом вниз, но некоторые смотрели мёртвыми своими глазами в небо. Среди них были и взрослые, и старые, и совсем маленькие, меньше Сёмы, совсем как его сестра. Но это была не она, Сёма был уверен, что мама жива, а значит, и сестра жива. Среди этих покачивающихся мёртвых тел не было его родных.

Когда стемнело, к берегу подошли катера, солдаты прыгали с них на берег и бежали в сторону мёртвого города. Сёма хотел спросить их, не видели ли они его маму, но не решился. После долгого сидения он весь словно закостенел, даже поднять руку было для него почти невозможно.

Кто-то поднял мальчика на руки и спросил, где его родители. Сёма с трудом вытянул руку и показал на противоположный берег. Солдат, видимо, понял этот жест по-своему и понёс мальчика к катерам, но те, уже разгрузившись, быстро отходили от берега, солдат закричал, замахал рукой, но катера не отозвались и быстро скрылись в темноте. К солдату подошёл ещё один солдат и, указав на Сёму, сказал:

– Нужно его переправить, но сегодня на этом участке транспорта уже не будет. Может, кто-то из населения его пока возьмёт?

Солдат, держащий Сёму, покачал головой:

– Сейчас никого не найдём, пусть побудет с нами, а там видно будет. Пойдём.

Сёма обнял солдата за шею, и они пошли к обломкам зданий, а совсем недалеко, где выла, шумела нескончаемая схватка с лютым неунимающимся врагом, горизонт пульсировал алым

Мерный шаг солдата, тяжкий груз пережитого, чувство облегчения от встречи со своими – всё это сказалось на Сёме, и он, положив голову на тёплое плечо, погрузился в дрёму. Шли он недолго, но мальчику показалось, что прошла целая ночь или несколько часов. И когда солдат осторожно поставил ребёнка на ноги, чтобы завести в блиндаж, Сёма вдруг увидел странную фигуру на разрушенном перекрытии дома. Словно комочек темноты вырисовывался среди гнутой арматуры с нанизанными на неё кусками бетона. То и дело темнота ворочалась, то увеличивалась, то уменьшалась в размерах и вдруг сорвалась и взмыла в небо. Это была птица, очень большая чёрная птица. Сёма давно уже не видел в городе птиц, они исчезли после начала бомбёжек, или он их просто не замечал, а таких больших он не видел никогда. Ворон расправил крылья и почти бесшумно растворился в наступившей темноте, Сёме тогда показалось, что всё это причудилось ему.

В блиндаже уже находились двое военных, они склонились над картой и что-то чертили. Когда мальчик в сопровождении двух своих провожатых появился в круге света от горелки, один из военных поприветствовал Сёму:

– Ну, здравия желаю, солдат! Ты к нам с пополнением?

Вместо Сёмы ответил солдат, который нёс мальчика. Он вытянулся и приложил руку к пилотке:

– Здравия желаю, товарищ капитан! Лейтенант Захарин прибыл в ваше распоряжение, со мной взвод огнемётчиков.

Второй солдат также вытянулся, отдал честь и отрапортовал:

– Лейтенант Коновалов, прибыл в ваше распоряжение с пополнением из взвода автоматчиков.

Капитан отсалютовал в ответ, кивнул лейтенантам, чтобы устраивались, и спросил:

– А этого бойца где нашли?

Захарин чуть подтолкнул вперёд Сёму и ответил:

– При высадке, товарищ капитан, сидел на берегу, видимо, отбился от эвакуации.

Потом замялся и немного виновато добавил:

– Извините, не смогли его там оставить, там после налёта фашистов на баржу столько убитых…

Капитан помрачнел.

– Да, знаю, не прикрыли, не успели. А вы всё правильно сделали, располагайтесь, устраивайте своих людей, позже я объясню положение дел.

– А ты, друг, – капитан обнял Сёму за плечи и усадил за стол, – будь как дома. Сейчас поужинаем. Ты давно ел?

Сёма быстро кивнул и вдруг почувствовал, что страшно, до невозможности голоден, а ещё ему очень хотелось пить. Словно угадав желания своего маленького гостя, капитан, очистив стол, поставил перед мальчиком кружку с водой.