Под утренним светом лёгкой дымкой скучал дыханием своим летний день. Играла текучая кисея занавески, подмигивая острыми лучами солнца, которые небольно щекотали веки. Запах свежего хлеба стелился по дому, окутывая каждый уголок, он забивался в поры стен, чтобы уже никогда не уйти из этого дома. Этот запах, этот тёплый домашний аромат уюта всегда балансирует на грани, он так неуловимо ловок в своей чудесной привлекательности, в своей манящей тишине, покое и сладости реальности. Вот его нет. И всё вокруг знакомо, но словно в налёте серости. Вот он переспел. И тогда только горечь утраты, острый аромат горелого. Но сейчас он в самой нужной точке, он в сердце. И всегда, даже если пасмурное утро капает за окном хмурой, текучей серостью, этот аромат приходит с золотистым светом солнечных лучей. Печь открывается, и дразнящий аромат желтобокого хлебного чуда, совсем недавно только едва уловимый, едва нанизанный на самый кончик обоняния, солнечной волной хлынул в дом, окутал, омыл всё и всех, кто здесь был.

Они так и останутся здесь навсегда. Этот запах, этот уют и этот солнечный свет летнего утра. Пускай даже в доме не будет никого, пусть даже и самого дома не будет, а они останутся, останутся до тех самых пор, пока помнит о них хотя бы один. Хотя бы один, кому выпало такое счастье жить в этом доме.

Половица странно-протяжно заскрипела, дом накренился, и запахло старым горелым железом. Марфуша открыла глаза и быстро села на ящике, покрытом старой рогожей.

– Марфа!

Резкий голос деда глухо забился в металлических перегородках пустого нутра парохода.

– Марфа!

Когда дед на корабле, когда он не просто дедушка, когда он капитан, он не стесняется в выражениях. Марфуша зажала ладошками уши, чтобы пропустить обязательный по такому случаю матерный «загиб». Когда она рискнула отпустить сжимавшие голову руки, уже звучал голос бабушки Матрёны:

– Чего раскричался, чёрт старый? Сейчас она придёт, я её вниз отправила за картошкой. Суп буду варить.

Снова раздаётся сухой, чуть надтреснутый от горького табака голос деда:

– Ты мне тут дисциплину не разлагай. Не экипаж, а бабский приют.

Спрыгнув на пол, Марфуша потянулась своим гибким молодым телом и, подобрав упавший платок, быстро побежала к лестнице, выходящей на палубу.

Марфуше почти исполнилось семнадцать, и она уже месяц, как ходит под дедовским началом на пароходе «Заяц». Отец Марфуши, высокий, статный, с огромной шапкой белоснежных волос, работал агрономом в колхозе. Говорили, что он отличился на войне, которая полыхала почти двадцать лет назад, но сам он никогда об этом не рассказывал. Во всяком случае, Марфуша не слышала от него рассказов о войне, в отличие от деда. Дед Григорий любил рассказать о военной службе, когда он был матросом на миноносце «Грозный», побывал в Цусимском сражении, где страшно громил японцев, но и сам был тяжело ранен. Все эти рассказы очень нравились сельским детишкам, дед Григорий был их любимцем, хотя сам дед и гонял их от себя, когда погружался в задумчивые воспоминания боевой молодости. Слушателями деда были в основном такие же деды или мужики, а детишек дед гонял от того, что во время рассказа входил в раж и поражал собравшихся трёх—, а то и четырёхэтажным матом, сдобренным корабельными словечками. И за эту свою несдержанность бывал нередко бит бабушкой Матрёной. Не за чем детишкам слушать отборную военно-морскую ругань с таким количеством непонятных сухопутным слов.

Но, конечно, как раз эта особенность деда и делала его таким популярным. Дети всеми возможными способами старались услышать хоть кусочек, хоть одно слово из рассказа деда, чтобы потом гордо блеснуть этим редким словечком перед друзьями, а то и дома «козырнуть». Хотя дома подобные выходки не вызывали восторга, и смельчаки, бывало, оказывались нещадно пороты любящими родителями, совершенно не желающими, чтобы их чадо нахваталось разных глупостей, а потом, быть может, отправилось служить на флот, где, как известно, ничего кроме пьянства, разгульной жизни в порту и бесчисленных морских дьяволов всех форм и размеров не существует.

У Григория с Матрёной была одна дочь – Лукерья, тихая и всё время смущающаяся. Вот она то и приглянулась молодому агроному, а он – статный, образованный, по-военному серьёзный и немногословный, был предметом обожания многих сельских красавиц. Но как-то сразу он «прикипел» к дочери отставного моряка и после недолгих ухаживаний взял её в жёны. Григорий, конечно, в душе был горд, что такой значительный человек выбрал его, по сути, ничем не приметную дочь, но для порядка делал строгое, неодобрительное лицо и даже грозно и многозначительно поглядывал на зятя.

Зажили молодые хорошо. В доме, который выделили агроному, всё стало вдруг само собой светло и радостно. Лукерья открылась как очень заботливая жена и хозяйка. Дом украсился занавесками, ковриками, скатертями и покрывалами и много ещё чем, что обязательно привносит вступающая в дом женщина. Через девять месяцев родилась Марфушка, беспокойный и горластый ребёнок, который, порою, просто тонул в материнской любви и обожании отца. Дед с бабушкой тоже не отставали, и Марфушка была просто поглощена внимание и любовью близких. Но через семь лет, когда Марфушка бойким, непоседливым сорванцом носилась по колхозным полям вслед за высоченной фигурой отца, а по вечерам, почти не дыша, прижавшись ухом к сильно округлившемуся животу матери, слушала странные, загадочные звуки зарождающейся жизни, случилось страшное. Лесной пожар стремительным броском с холмов слизнул своим жгучим, ярко-жёлтым языком почти половину сельских домов вместе с ухоженным, мирно спящим домом агронома.

Всего этого мира, так заботливо выстроенного человеческими руками и душевными силами, не стало. Одно мгновение вспышки, пламени, и стихия вывернула наизнанку мир, в котором было так уютно, так светло и радостно встречать каждый следующий день. Отец вытащил Марфушу, вытащил жену, но огонь уже сделал своё дело. На память о том пожаре у Марфуши остались пятна на ногах. Когда ожоги зажили, кожа на этих местах стала какого-то буроватого цвета. Лукерье досталось гораздо сильнее, может быть, и не так сильно, как некоторым другим, которые потом поправились, но всё как-то сразу и понемногу; рухнувшая балка, ожоги, едкий дым задушили и молодую женщину, и её ещё не родившегося ребёнка. Её мечта родить мужу сына, будущего героя-моряка, как дед, или учёного-агронома, как отец, не сбылась. Только однажды она пришла в себя, ещё до прихода помощи из центра, улыбнулась обожжёнными, потрескавшимися губами, погладила по лицу склонившегося к ней мужа, словно простилась, и ушла. С тех самых пор отцовская грива стала белой, как свежий снег, а немногословность его превратилась в почти настоящую немоту.

Дом он так и не стал отстраивать, переселился с Марфушой к деду с бабушкой, места всем хватило, только отца больше у Марфуши как бы и не стало. Рано, ещё до бабушки, встанет утром агроном, заведёт себе чай, посидит в тикающей ходиками тишине кухни и уйдёт в поля или в контору. А приходит затемно, изредка зайдёт к дочери, поцелует спящего ребёнка и уходит к себе. Так и не пережил агроном своей утраты, не изжил, так и осталась она у него в сердце ворочаться, скрести острыми краями, в кровь раздирая нутро.

С тех самых пор родителями для Марфуши стали дедушка Григорий и бабушка Матрёна.

С началом войны, в первый же день, только-только отзвучал голос Молотова, как отец Марфуши собрался и не по-похожему на него многословно простился со всеми. Обнял заплакавшую дочь, крепко-крепко, словно хотел совсем сжать её, вобрать в себя или не отпускать больше никогда, поцеловал в заплаканные глаза и ушёл.

Как только появлялась возможность, Марфуша бежала на почту справляться о письмах, но ничего для неё у почтальона не было. Оставалось теперь только смотреть в пустоту чёрной тарелки репродуктора, слушать, ждать, и представлять себе, каково там, в городах и сёлах, которые снова и снова накрывает грязно-серая волна фашисткой оккупации.

Передав свой груз, «Заяц», резво взбивая речную гладь, бежал к дому. Там будет небольшая стоянка, и снова отправляться в путь. Было приятно и гордо чувствовать свою нужность, свою работу в бешенном котле войны, где путь к победе зависел от каждого и от тебя в том числе.

Марфуша зажмурилась от удовольствия, подставляя лицо тёплому вечернему ветерку. Солнце садилось за горизонт, медленно и величественно опуская своё пылающее тело в мерно текущие воды Волги. Сейчас всё вокруг было похоже на сказочную быль, на приятный лёгкий сон, от которого не хочется просыпаться. И эта спокойна речная гладь могучей реки, и этот раскалённый шар заходящей звезды. Вот-вот он коснётся воды, и та зашипит, остужая тысячелетний пожар, и остудит, и примет в себя, и свет уйдёт, и мир погрузится в ночь сновидений и таинства. Чья-то рука коснулась пальцев девушки, сжимающих леер. Приоткрыв один глаз, Марфуша увидела, что рядом с ней стоит Гришка, он очень старался держаться непринуждённо, но видно было, что ему не по себе, и ему стоит огромного труда не засмущаться и не уйти. Марфуша с интересом наблюдала за действиями молодого человека, она знала, как он теряется в её присутствии, как краснеет, начинает терять слова. Дразнить влюблённого в неё юношу казалось ей очень забавным. В какой-то мере она была даже рада, что Гришка так к ней относится, льстила ей и его избыточная внимательность. Она даже немного жалела его, такого нескладного, нерешительного, но всё же нисколько не представляла себе, что сможет ответить на его чувства.

Гришка немного помялся, но всё не решался что-то сказать, как бы невзначай дотронувшись до руки девушки, он не осмеливался снова подвинуться, чтобы коснуться её, а ему этого очень хотелось. Он чувствовал, что молчание затянулось, и он должен что-то сказать, что-то сделать, чтобы не выглядеть дураком, каким он начинал себя чувствовать. И вдруг неожиданно даже для самого себя он повернулся и поцеловал Марфушу в щёку. Сам не ожидая от себя такой смелости, Гришка испугался сделанного, съёжился, спрятал голову в плечи, словно ожидая, что его сейчас ударят.

Во время этого неожиданного поцелуя голубые глаза Марфуши широко распахнулись в немом изумлении. Вот уж от кого она не могла ждать подобной смелости, так это от Гришки, но сейчас после поцелуя она почувствовала какой-то тёплый ком в груди, словно к ней прижался маленький котёнок и щекочет её своей мягкой шёрсткой.

– Ты чего это? – изумление ещё не прошло, и голос Марфуши звучал низко и хрипловато.

Гриша ещё сильнее вжал голову в плечи, нахохлился, и ответил:

– Очень поцеловать тебя захотелось, очень ты красивая, Марфуша.

Девушка откинула со лба прядь золотистых с рыжеватым отливом волос и уже насмешливо заметила:

– А я тебе не разрешала! Мало ли чего тебе захотелось. Нет тебе никакого позволения меня целовать.

«Меня целовать» – эти слова прозвучали так интересно, так волнующе, что Марфуше захотелось сказать их снова. Но она не могла найти подходящего повода и тогда сердито топнула ножкой и сказала:

– Не разрешаю меня целовать, ишь чего удумал! Целоваться!

Юноша совсем перепугался, в его воображении на гневные крики Марфушки уже спешил её дед, и вот он уже непременно суёт Гришке кулаком в лицо и, обязательно схватив за ногу, швыряет за борт. А в это время весь экипаж, выбежав на палубу, смеётся и потешается над незадачливым юношей.

– Прости, пожалуйста! – голос Гришки был еле слышен, он низко опустил голову и чуть не плакал.

Взглянув на этого скрутившегося в комок, объятого ужасом парня, Марфуша вдруг почувствовала острую жалость к Гришке и стыд за такое своё поведение. Она протянула руку и пригладила вечно непослушный вихор на голове Гришки.

– Ладно, – сказала она почти ласково. – Ты меня тоже извини, не нужно было на тебя набрасываться. Но целовать меня без разрешения не смей! И других тоже, понял?

Гришка, до глубины души поражённый такой резкой сменой поведения и неожиданной лаской, быстро закачал головой.

– Х-х-хорошо, Марфуша! Не буду.

Девушка снова повернулась к реке и, зажмурившись, сказала:

– Хорошо-то как!

«Заяц» слегка накренился, пароход менял курс, на ночь нужно было ставиться на стоянку. Впереди у берега уже расположились несколько судов. Берег был пологий хороший, и баржи выстроились в два ряда, буксиры прижались ближе к берегу, кто-то уже спешил по сходням почувствовать под ногами твёрдую землю. Слышался далёкий людской говор, детский смех и плач, залаяла собака. Марфуша обрадовалась, собака водилась только на одном судне, на буксире «Пролетарий» у капитана Семёнова. Это был пёс Скрепка, несмотря на грозный вид, был весёлый и добродушный, он отличался явной склонностью к корабельной жизни и никогда не упускал случая покачаться с любимым своим хозяином на волнах. Они с Марфушей поладили с первой встречи, пёс обнюхал протянутую руку девушки и сразу признал в ней, если не равную своему хозяину, то весьма близкую к этому. Марфуша уже представила себе, как они со Скрепкой, будут бегать по берегу и веселить многочисленных детишек, которых выгружали на берег.

Немного оправившись от случившегося с ним, Гриша приосанился и уже почти не дрожавшим голосом сказал деловито:

– Сейчас швартоваться будем, пойду, пожалуй, а то капитан хватится.

Марфуша насмешливо покосилась на молодого человека и сказала:

– Конечно иди, без тебя не справятся.

Гришка неопределённо дёрнул плечами и уже совсем было собрался уходить, как вдруг внимание его привлек необычный отблеск в закатном солнце. Сначала один, потом второй, потом третий.

– Что это там? – Гриша напряжённо всматривался в быстро темнеющую даль горизонта.

– Где? – Заинтересовавшись, Марфуша вытянулась вперёд и даже приложила ладонь ко лбу, словно закрываясь от солнца. Но ничего не смогла увидеть. – Да где же, где?

И тут сердце Гришки сжалось и рухнуло куда-то в желудок, перестав на время отсчитывать секунды его жизни. Он вдруг понял, понял эти странные блики, эту сейчас еле уловимую вибрацию воздуха. Со стороны солнца, пока ещё невидима и не осознаваема, на них летела смерть. Три немецких самолёта уже меньше чем через минуту будут здесь, они придут убивать. Убивать всех, всех, кто сейчас здесь. И тех, кто выполняет свою повседневную работу на судах и баржах, и тех, кто сейчас сошёл на берег. Взрослых, детей, мужчин и женщин – всех. Сидящим в кабинах немецким пилотам безразлично, кто перед ними, они пришли убивать.

Гришка посмотрел на девушку, усиленно всматривающуюся в горизонт, и на секунду залюбовался её мягким профилем, тем, как играют лучи заходящего солнца на её коже, как подрагивают ей длинные мягкие ресницы, и как отражается красное в этих, так любимых голубых глазах. Но это мгновение растаяло, как последний луч заходящего в речную воду солнца, растаяло, оставив после себя только горечь страшного предчувствия. Парень схватил Марфушу за руку и потащил к рубке. Девушка была настолько поражена, что даже не сопротивлялась. Навстречу Гришке из рубки вышел дед Григорий, старый моряк словно почуял опасность, которая буквально нависла над всеми.

Увидев капитана, Гришка быстро, почти задыхаясь от переполнявшего его волнения, проговорил:

– Немцы, там, немцы, самолёты от солнца идут.

Коротко кивнув, дед вскочил обратно в рубку и резко крутанул штурвал. «Заяц» сильно накренился, но послушно выполнил манёвр. Дед Григорий высунулся из рубки и прокричал:

– Давай баб на правый борт, шлюпку спусти, пусть уходят к камышам на правом берегу.

Поняв, что происходит Марфуша решительно выдернула руку из хватки Гришки и сама бросилась в нижнее отделение, где сейчас была вся женская часть экипажа. Гришка побежал к правому борту готовить шлюпку. Когда на палубу «Зайца» высыпал экипаж, немецкие самолёты уже были отчётливо видны и слышны. Нарастающий низкий рокочущий звук заполнял всё пространство, люди на берегу замерли, те, кто оставался на судах удивлённо смотрели на приближающиеся остроносые туши.

Заложив пологий вираж самолёты вышли прямо на боевой курс и атаковали. Два самолёта сбросили бомбы, третий пулемётным огнём «полил» стоящие у берега буксиры. Взревев двигателями, все три самолёта ушли на второй круг.

Одна из бомб взорвалась около барж, и дальняя баржа, оторвавшись, стала медленно отходить от берега, вторая бомба взорвалась почти на берегу, разворотив правый борт самой близкой от берега баржи. Нефть сразу загорелась и, всё больше разгораясь, освещала наступившую ночь не хуже уже зашедшего солнца. Фашисты добивались именно этого, с первого захода поджечь судно и использовать его, как осветитель для повторных атак.

Женщины с детьми, успевшие выйти на берег, бросились к лесу, некоторые побежали в сторону своих судов. Пароходный буксир «Сильный», не успев причалить к берегу, стал отворачивать, видимо, капитан решил укрыться в зарослях на противоположном берегу. Гул пламени от сильно накренившейся баржи, крики людей, протяжный вой самолётов – всё смешалось вместе и как уродливый пугающий шар каталось вверх-вниз по занимающейся огнём реке.

Петрович, выскочивший на палубу вместе со всеми, громко крякнул и, стуча протезом, ловко прыгнул обратно в машинное отделение. Женская часть экипажа так и стояла на палубе, пребывая в каком-то ступоре. Они неотрывно смотрели на разгорающийся огненный факел, на воду, которая начинала гореть нефтяной плёнкой, на то, как мечутся по берегу люди. Смотрели и не могли сдвинуться с места. До второй атаки оставалось совсем немного времени, дед Григорий, выскочив из рубки, заорал:

– Чего шары пучите, бакланов недосчитались? Бегом в шлюпку, вашу растакую мать!

Гришка помог женщинам спуститься в шлюпку и, свесившись с борта, что есть силы оттолкнул шлюпку ногами, потом подтянулся на леере и побежал рубке, где отчаянно ругался дед Григорий. Женщины в шлюпке налегли на вёсла и стали быстро удаляться от судна, надеясь достигнуть спасительных зарослей камыша до того, как немецкие самолёты развернуться для новой атаки. Сидящая на кормовом сидении шлюпки бабушка Матрёна повернулась в сторону отдаляющегося «Зайца» и неожиданно для себя пронзительно всхлипнула, невероятная тяжесть сдавила сердце, предчувствие чего-то страшного и неизбежного заполнило всё вокруг. Перед Матрёной, как озарение, вспыхнуло осознание утраты, что вот этот корабль, с каждым мгновением отдаляющийся от неё, уносит с собой и всё, что она любила, и всю её жизнь.

Уже вбегая в рубку, Гришка вдруг понял, что в спасательной шлюпке не было самого главного человека, в ней не было Марфуши. Гришка хотел схватиться за голову, дёрнуть себя за волосы от досады, но уже ни на что это не хватало времени. Влетев в рубку, Гришка остолбенел, яростная тирада капитана была направлена не на немецкие самолёты, а на внучку, которая стояла перед ним, зажав руками уши, и отчаянно морщилась. Увидев Гришку, дед замолчал, но уже через мгновение опять разразился отборной руганью, которая была прервана отчаянным криком Марфуши:

– Деда, смотри!

Григорий повернул голову и увидел, что «Сильный» резко уходит обратно к окутанному огнём и дымом берегу. Капитан буксира принял решение растаскивать баржи. У берега оставалось ещё четыре целых баржи, на которые не перекинулось пламя. Сквозь всё нарастающую пелену дыма и огня было видно, что один из буксиров зажало между горящей и оторвавшейся баржей, а «Пролетарий» не двигается с места. Именно по нему пришёлся основной пулемётный огонь немецкого самолёта, но что там происходило, было совершенно не видно. Только один из уже успевших встать у берега буксир «Победа» отваливал, оставив женщин и детей на берегу.

Внимательно вглядываясь в картину разрушения, огня и дыма, Гришка отчего-то подумал, что кренящаяся горящая баржа очень напоминает ему картинку, которую он видел в газете: советские китобои вытаскивают огромную тушу чёрно-белого кита и распарывают ему брюхо. Так оно и выглядело для молодого человека, накренившаяся баржа, подобно туше мёртвого млекопитающего с огромной раной, из которой хлещет не кровь, но пылающая огнём нефть.

Немецкие самолёты развернулись и легли на боевой курс. Один из них, имеющий на подвеске еще не сброшенную бомбу, нацелился на «Сильный», второй направился вдоль береговой линии и открыл огонь по застывшему на месте «Пролетарию» и неповреждённым баржам. Третий самолёт повернул к линии леса и начал расстреливать бегущих детей и женщин.

– Гришка, – закричал дед, – хватай швартовы, подойдём к барже, метнёшься на борт и закрепишь. Будем растаскивать вон ту коробку. Зажатую спасать.

Дед потыкал пальцем в сторону оторвавшейся баржи.

– А ты, шелупонь, – капитан яростно сверкнул глазами на внучку, – брысь на камбуз, чтоб я тебя не видел!

Марфушка схватилась за ручку двери рубки, словно её уже сейчас схватят и потащат вон. Ей было отчаянно страшно, но она так же отчаянно не хотела никуда уходить, ей казалось, что именно сейчас она может быть полезна, сейчас она сможет помочь, совершить такое, от чего её отец будет бесконечно горд за свою дочь.

– Нет, деда, – пропищала Марфуша, продолжая яростно сжимать дверную ручку, – не у-й-й-й-ду! Я помогу!

Дед Григорий выругался и крикнул в переговорную трубу:

– Самый полный!

Потом повернул голову, посмотрел на прижавшуюся к двери внучку и покачал головой.

«Заяц» заметно ускорился, огибая медленно отходящую от берега баржу. Гришка уже стоял на баке, схватившись за леер, готовый быстро прыгнуть на приближающееся судно. В это мгновение над ними пронёсся немецкий самолёт, а ещё через несколько секунд отделившаяся от фюзеляжа бомба нырнула точно под правый борт «Сильного». Какие-то доли секунды ничего не происходило и вдруг, словно чья-то титаническая рука вздыбила речную воду чёрной с ярко-красными отблесками стеной, приподняла корабль, сдавила его в своих чудовищных пальцах и, разломав, раскрошив, бросила обратно в воду.

Волной от близкого взрыва «Зайца» подбросило, дед Григорий ударился о штурвал, но на ногах устоял и удержал управление. Марфуша упала на колени, продолжая держаться за дверь рубки. Дед посмотрел на палубу и похолодел, Гришки не было, только мгновение назад он стоял со швартовым в руке, а сейчас только пустая палуба. Григорий быстро кинул взгляд в сторону, куда ушла шлюпка, и удовлетворённо заметил, что шлюпка цела и уже заходит в самую гущу камышей на мелководье. Выровняв курс, старый капитан посмотрел налево и ему стало дурно. По левому борту больше не было буксира, только сплошной ковёр из щепок, обломков, безвольно качающихся на волнах человеческих тел, и скользящая по чёрно-красной поверхности реки тень немецкого самолёта.

Марфуша быстро распахнула дверь рубки и, перепрыгнув через фальшборт, бросилась в воду.

– Стой! Куда? – Закричал дед, едва не выпустив из рук штурвал. В это же время он заметил, что посреди пузырящейся воды, поглощающей последние крупные останки корабля, между трупов и обломков, держится на плаву большая плоская доска. Скорее всего это была часть крыши капитанской рубки, и на этой крыше, вцепившись в скользкую, вымазанную то ли кровью, то ли нефтью поверхность сидит маленькая девочка не больше трёх лет. Крупица жизни в безраздельном владении смерти, именно её увидела Марфуша и, даже не успев задуматься о смертельной опасности, которая грозила ей самой, бросилась в воду. Старик накинул на штурвал верёвочную петлю, чтобы пароход не сбился с курса, выскочив на палубу, сорвал с дежурного места спасательный круг, и что есть силы швырнул его в сторону быстро плывущей Марфуши.

Вернувшись к штурвалу, капитан начал разворачивать корабль, чтобы вплотную подойти к барже, когда на палубу выбрался Гришка. Он был весь мокрый, и его заметно потряхивало. Когда «Заяц» подпрыгнул на волне, Гришку перекинуло через борт, но, на его счастье, он не отпустил швартовы. В другом случае, его вполне могло бы затянуть под винты. Лихорадочно перебирая руками, парень выбрал канат и по нему поднялся на палубу.

Увидев Гришку живого и здорового, дед с облегчением вздохнул, но, тут же прокричав в переговорную трубу: «Полный назад!» и ещё круче заложив поворот, высунулся из рубки и заорал:

– Гришка, держись за кнехт, сейчас тряханёт. Готовсь прыгать.

Парень ошалело закивал головой и, не поднимаясь, обхватил руками кнехт. Пароходик ощутимо тряхнуло, раздался скрежет гнущихся ограждений, и Гришка, вскочив, ловко перескочил на борт баржи. Закрепив положенным образом швартовый, Гришка замахал руками, и капитан, отдав команду: «Полный вперёд!», стал выводить баржу подальше от берега.

Немецкие самолёты снова развернулись, и теперь один из них нацелился прямо на баржу, оттаскиваемую «Зайцем». Увидев надвигающуюся опасность, Гришка упал под самый фальшборт, скорчился и закрыл голову руками. Дед ещё сильнее довернул натужно взревевшего «Зайца» и тем самым сбил прицел немецкого лётчика, длинная пулемётная очередь только краем зацепила баржу, пробивая мелкие отверстия, но не подожгла, начавшую вытекать нефть. Вырвавшийся из плена благодаря усилиям деда Григория, буксир «Трудовая доблесть», весь закопчённый, но целый устремился к ближайшей от пожарища ещё уцелевшей барже. Буксир был в густом чёрном дыму от горящей нефти, и немцы его пока не видели. Это позволило «Трудовой доблести» быстро сблизиться с баржей, начать оттаскивать её от огня.

Дед Григорий, успевающий следить за буксиром, нервно бил кулаком по штурвалу, приговаривая:

– Быстрее, растак вашу мать! Быстрее! Как бы не рвануло!

И тут из клубов чёрного дыма на «Зайца» вынырнул ещё один немец. Капитан поднял голову и увидел несущуюся на него смерть. Бешено вращающиеся лопасти машины, словно бы замедлили свой ход, чёрные, пустые зрачки крыльевых пулемётов зловеще подмигнули старику и окрасились красным, выплёвывая раскалённый свинец. Насколько позволял ему возраст, дед Григорий со всей возможной скорости бросился из рубки на палубу. Сильно ударившись коленом о дверь, старик вжался в палубу, когда над ним рой свинцовых пчёл в клочья разнёс рубку, изрешетив всё пространство, где только что был капитан. Тяжело поднявшись, старый капитан длинно выругался вслед фашистскому лётчику и, для наглядности показав неприличный жест, бросился обратно в остатки рубки. Штурвал был пробит и расколот в нескольких местах, но продолжал слушаться и исправно передавал рулевые команды пароходу. А вот переговорной трубы больше не было, как и большей части всей рубки.

Капитан опасливо оглянулся на клубы чёрного дыма, ожидая, что вот-вот вынырнет третий немецкий самолёт. Но взглянув на берег, дед Григорий увидел, что третий самолёт больше не участвует в расстреле судов. Третьего фашиста полностью увлекла охота на людей. Когда он первый раз спикировал на бегущих к лесу детей и женщин, некоторые из них настолько были потрясены и скованны ужасом, что остановились или упали на землю. Некоторые дети просто сидели на песке и от ужаса, непонимания происходящего громко плакали, но не делали никаких попыток спастись. Часть женщин, также сильно испугавшихся вначале, упали, пытаясь вжаться в землю, но потом снова вскакивали и бежали, снова падали, некоторые были ранены и ползли, кто к лесу, кто к своим малышам. Эта ситуация явно понравилась немцу, он снова и снова разворачивал свою машину, чтобы выцеливать и расстреливать пулемётным огнём даже самые маленькие фигурки на береговом пространстве.

Хватаясь за обломки некогда рубки, к деду подбежал Гришка, он запыхался и весь дрожал. Оглядевшись, он спросил:

– Где Марфуша?

Старик указал рукой на место гибели буксира.

– Нырнула, что твоя нерпа! Моя школа, не боись, Марфушка знатный пловец!

Уже не слушая деда, Гришка схватил валяющийся на полу спасательный пояс, быстро нацепил его на себя и прыгнул за борт.

Марфуша не видела атаки на «Зайца», она в это время уже добралась до плачущего ребёнка, уцепившись за плавающую крышу рубки, гладила и успокаивала девочку. Потом, схватившись за обломанные края крыши, стала толкать её перед собой, направляясь к противоположному берегу. Ей приходилось часто останавливаться и отталкивать с пути почерневшие мёртвые тела и крупные деревянные обломки, то и дело преграждавшие дорогу. Девочка перестала плакать, только судорожно всхлипывала, и огромными своими заплаканными глазами смотрела на спасительницу. Марфуша что есть силы работала ногами, помогая себе одной рукой, отчаянно стараясь выбраться из этого кошмарного места. Иногда, задевая рукой что-то мягкое, старалась не думать о том, что это могут быть мёртвые люди, она продолжала усиленно грести. Неожиданно девушка заметила какое-то движение, что-то небольшое, преодолевая течение, направлялось к ней. Остановившись, она вдруг увидела усатую кошачью мордочку, торчащую над водой.

Корабельный кот Максим, любимец капитана буксира «Сильный», оглушённый, помятый держался из последних сил. Выкинутый через иллюминатор взрывной волной, кот хватался за все возможные обломки, даже забирался на плавающих мертвецов, но те даже под таким незначительным весом начинали погружаться в воду, и коту приходилось искать спасения у следующего трупа. Так он постепенно выбивался из сил, пока не увидел Марфушку и её маленький плотик. Кот что есть силы бросился к ней, словно знал, что это его единственный шанс спастись.

Остановившись, девушка сдвинула плот в другую сторону, стараясь успеть, пока обессиленный кот совсем не скроется под водой. Когда когтистая лапа начала безуспешно скрести поверхность крыши, Марфуша поняла, что у кота больше нет сил, и он не сможет сам забраться на плот. Девушка поднырнула и рукой подтолкнула задние лапы животного. Максим, бессильно скребя когтями по скользкому дереву, забрался на крышу и тут же попал в объятия маленьких ручек. Девочка так сильно сжала промокшего, дрожащего от холода и бешенной усталости кота, что тот невольно мяукнул, но не сделал никаких попыток освободиться. Сейчас, когда он спасся, когда его окружили живые люди, он с благодарностью принимал любое проявление их внимания. А для испуганной девочки появление мохнатого пловца было подобием чуда. Всё её маленькое естество молило о спасении, о тепле, о защите, и этот кот – символ домашнего уюта, тепла и спокойствия, стал для девочки той самой опорой и защитой. Ощущая его дрожь, биение маленького сердца, дыхание, девочка успокаивалась, смирялась с жуткой действительностью. Этот прижимаемый к груди пушистый зверёк был спасением, от безумия, в которое скатывалось хрупкое детское сознание.

12 3 След.

Путь скорби (Via Dolorosa)

Глава 1. Марфуша

С этой книгой читают