Читать книгу: «Хроники Вечных: Эпиграф. Часть 1»

Глава 1: Первая глава нового романа.

Мраморный холодный пол ласкал ее босые ступни. Огромный зал тонул в тенях, лишь редкие лучи лунного света пробивались сквозь высокие стрельчатые окна, выхватывая из темноты блики золота на одеждах и остроту скул коленопреклоненных фигур. Воздух был густым, почти осязаемым – смесь дорогих масел, сандала, металла и едва уловимого, сладковатого запаха страха. Ее страха. Того, что она внушала.

Они стояли на коленях перед ней. Не просто мужчины – хищники. Титаны в своих мирах. Принц Халид, чьи руки по локоть в крови неугодных журналистов, чей взгляд заставлял леденеть сердца генералов. Его темные глаза, обычно мечущие молнии, сейчас были полны щенячьей преданности, устремлены на кромку ее шелковой ночной сорочки, словно это был единственный источник света во вселенной. Рядом – шейх Рашид, чье имя шепотом произносили на биржах и в тайных советах, человек, способный обрушить экономику страны одним росчерком пера. Его пальцы, унизанные перстнями с камнями размером с голубиное яйцо, сейчас слабо подрагивали на холодном мраморе. Он едва дышал, боясь нарушить тишину, боясь спугнуть ее мимолетное внимание.

А она… она сидела на высоком, резном стуле, больше похожем на трон, но без излишней помпезности. Ей не нужны были символы. Власть была не в троне, не в золоте. Власть была в ней. Она пульсировала под кожей горячей, тяжелой волной, разливалась по венам жидким огнем удовольствия. Кайф. Чистый, незамутненный, абсолютный.

Это было лучше, чем любой наркотик. Острее, чем лезвие. Она чувствовала их нутром – их страх, их восхищение, их унизительное, всепоглощающее желание подчиняться. Она играла на струнах их душ, как на арфе, извлекая музыку абсолютной покорности. Каждый их вздох был подвластен ей. Каждый удар их сердца отдавался в ее собственном теле триумфальным эхом.

Халид судорожно сглотнул, его взгляд стал почти безумным от желания коснуться до нее, но он не смел. Он знал цену неповиновения.

Напряжение в зале стало почти невыносимым. Оно вибрировало, как натянутая струна перед тем, как лопнуть. Она знала, чего они ждут подсознательно – приказа, унижения, возможно, даже боли, лишь бы это пришло от нее. Но она наслаждалась именно этим – ожиданием. Паузой. Тем, как их могущественные тела дрожали от бессилия перед ее спокойствием.

Она видела, почти физически ощущала их ближайшее будущее: холодные кабинеты, блеск хирургических инструментов в руках безликих исполнителей, крики тех, кто посмел предать Халида. Она слышала ледяной голос Рашида в телефоне, стирающий с биржевой карты очередного конкурента, обрекающий сотни на нищету одним росчерком. Жестокость была их инструментом, их языком в том мире, куда они вернутся через несколько часов.

Но здесь… здесь вся их мощь, вся их способность ломать и уничтожать была лишь потенциалом, ждущим ее команды. Они могли бы сжечь полмира по ее слову. И это знание – что эти безжалостные хищники станут ее послушными клинками, если она того пожелает – пьянило сильнее любого вина.

Они подчинялись не потому, что она держала компромат или обещала богатство – смешно, у них было и то, и другое в избытке. Они преклоняли колени, потому что их животный инстинкт, отточенный годами борьбы за власть, кричал им: она – иная. Не просто женщина, не просто правительница. Что-то древнее, первозданное, воплощенное в этом хрупком, но несокрушимом теле. Сила, не зависящая от армий, денег или связей.

Она видела в их дрожащих зрачках отражение их собственной ничтожности перед ней. Они, кто привык измерять мир купюрами и стволами, столкнулись с тем, что нельзя купить или застрелить. Она была вершиной пищевой цепи, а они, при всей своей земной власти, – лишь ступенью ниже. Их армии, их службы безопасности – все это было бесполезно против ее тихого слова. Но еще сильнее они боялись того, что случится, если они ее ослушаются. Интуиция, звериное чутье подсказывало им: наказание будет не просто жестоким. Оно будет абсолютным. Уничтожающим не только душу, но и саму суть их существования.

Однообразная покорность начинала утомлять. Нужно было что-то новое, что-то, что еще глубже втопчет их гордыню в холодный мрамор, что заставит их осознать пропасть между ней и ими не только разумом, но и каждой клеткой униженного тела.

Ее губы изогнулись в хищной, предвкушающей улыбке. Идея пришла внезапно, острая и восхитительно унизительная. Ее голос прозвучал тихо, но в абсолютной тишине зала он прорезал воздух, как раскаленный нож масло. «Пол…» – Она сделала паузу, наслаждаясь их внутренней борьбой, их отчаянными попытками угадать, что последует за этим словом. «Он так грязен от вашего страха…» – она обвела взглядом пространство перед ними. «Вылижите его. Дочиста».

Она видела, как краска отхлынула от лица Халида, как дернулся кадык у Рашида. Их глаза расширились от шока, неверия, и глубоко запрятанного, инстинктивного протеста, который тут же был подавлен всепоглощающим страхом перед ней. Они знали, что ослушаться – немыслимо. Они знали, что унижение – это цена их дальнейшего существования под ее незримым покровительством.

Но подчинение своей королеве прервал резкий, неуместный, оглушительный звук, разорвавший священную тишину ее власти. ДЗЗЗЗЗИНЬ!

Механический, настойчивый трезвон телефона.

Власть. Кайф. Ощущение божественного всемогущества. Все это… исчезло. Мгновенно. И взамен этого пришла ярость. Холодная, черная, которая поднялась из самых глубин ее существа, замораживая кровь в жилах. «Кто?! Кто из этих ничтожеств посмел?!». Они подписывали негласный договор своим преклонением, договор на абсолютное подчинение, на полное растворение своей воли в ее. И частью этого договора было отключение от внешнего мира, от всего, что могло бы нарушить ее власть. И кто-то из них… нарушил.

Наказать. Немедленно. Жестоко. Но не так, как наказывали они – пытками, физической болью. Она хотела вскрыть их души тупым, ржавым ножом и вывернуть наизнанку. Она хотела поселить в их разумах червей сомнения и страха, которые бы грызли их годами, десятилетиями. Чтобы каждый раз, закрывая глаза, они вспоминали этот миг, этот звонок, и последовавшее за ним наказание – не для тела, для самого их "я". Она знала, как это сделать. Она знала их самые уязвимые точки, их потаенные страхи, их хрупкое эго, скрытое за маской силы и денег. И она знала, что может разорвать их на куски, не пролив ни капли крови.

«Кто из вас, грязь под моими ногами, посмел принести сюда ЭТОТ шум?!».

Но что-то изменилось. Звонок теперь… он казался… знакомым? Он звучал… ближе. Слишком близко. Мраморный пол под ногами на мгновение стал мягким и теплым, как… простыня? Тени в углах зала задрожали, теряя свою глубину. Фигуры коленопреклоненных мужчин начали таять, расплываться, теряя контуры. Их страх, такой реальный секунду назад, стал фантомом, эхом эмоции, а не самой эмоцией.

Это… нереально.

Звонок. Он был настоящим. Он был здесь, рядом с ней, а не там, в зале ее власти.

Сон.

Это был всего лишь сон.

Ощущение холодного мрамора исчезло окончательно, сменившись привычной мягкостью матраса. Тяжесть власти испарилась, оставив лишь фантомную усталость. Ярость схлынула, уступая место легкой дезориентации и раздражению на настойчивый звук. Мир абсолютного контроля рушился, рассыпался на пиксели, уступая место… реальности.

Звонок продолжал требовательно гудеть где-то рядом.

Эмили открыла глаза.

Потолок. Белый, знакомый, и до тошноты скучный потолок ее спальни. Не мраморные своды, не игра теней и лунного света. Телефон на тумбочке продолжал вибрировать и пиликать с упорством дятла, долбящего по нервам.

Раздражение вспыхнуло мгновенно, обжигая остатки сна. Она с силой шлепнула ладонью по экрану, пытаясь вслепую нащупать кнопку «отбой», чтобы снова отправиться в сладкий сон, пока еще окончательно не проснулась. Промахнулась. Звук не прекратился.

«Да твою ж мать!» – прошипела она, рывком садясь на кровати. Сонные глаза с трудом сфокусировались на светящемся прямоугольнике. Имя на экране вызвало новую волну злости, на этот раз направленную не на телефон, а на себя. «Какого черта, Эмили?! Опять забыла поставить на беззвучный! Идиотка!».

Она с силой ткнула пальцем в красную иконку, обрывая наконец назойливую трель. Тишина, наступившая после, показалась оглушительной и какой-то… пустой. Лишенной той пьянящей власти, что наполняла ее еще мгновения назад. Осталось только глухое, вязкое раздражение.

Эмили откинула одеяло и свесила ноги на пол. Прохладный ламинат неприятно холодил ступни. Она потерла лицо руками, пытаясь стереть остатки сна и липкое чувство досады.

«Долбанные подлизы,» – пробормотала она, поднимаясь и направляясь к шкафу за халатом. «Неделю! Неделю не могут прожить без напоминания о себе! Что им нужно в такую рань? Или это уже не рань?». Она мельком глянула на часы на телефоне, который теперь держала в руке. Девять утра. Не так уж и рано, но для нее, после такого сна… это было преступление.

«Вот кто таких воспитывал?» – злость снова начала закипать, пока она шла по коридору в сторону кухни. Она чувствовала, как напрягаются мышцы шеи. «Даже с женщиной нормально общаться не способны. Неужели нельзя просто… быть нормальным. Вот что там опять? О, кинул свой торс и предложил приехать. Боже, где же кавалеры, которые сражались за женщин в дуэлях. Всем только быстрого секса хочется, только тела, а души всем перестали быть интересны».

Она вошла в кухню, щелкнула выключателем кофемашины. Мерное гудение аппарата немного успокаивало, внося в хаос утреннего раздражения нотку привычного ритуала. Эмили открыла холодильник, достала молоко, затем потянулась к полке за любимой чашкой. Руки двигались на автомате, но мысли продолжали метаться.

«И ведь знают же, что ненавижу звонки по утрам. Знают! Но все равно лезут. Вырвали из такого сна, чтобы скинуть свой долбанный торс…». Она на мгновение замерла с пачкой кофе в руках, пытаясь удержать ускользающие обрывки ночного видения – ощущение полета, абсолютного контроля…

Она засыпала кофе в рожок, механически утрамбовывая его. Взгляд снова упал на телефон, лежащий на столешнице. Помимо пропущенного от "лучшего в мире мужчины", горел значок уведомлений. Она разблокировала экран. Пять пропущенных от мамы.

Эмили закатила глаза так сильно, что на секунду заболели глазные мышцы. Тяжелый вздох вырвался из груди.

«О, ну конечно! Вишенка на торте!» – проговорила она вслух, обращаясь к гудящей кофемашине. «Как будто мне мало этих идиотов, так еще и мама со своим контролем». Она поставила чашку под рожок и нажала кнопку. Аромат свежесваренного эспрессо начал наполнять кухню, но даже он не мог смягчить ее раздражения.

«И что она хочет услышать? "Как дела, доченька?"» – Эмили передразнила писклявым голосом, помешивая ложечкой дымящийся кофе. «Да так же, блин, как и вчера! И неделю назад! Что может глобально поменяться за ночь в моей скучной жизни, мам?! Солнце встало на востоке? Да, спасибо, кэп! Работа все там же? Да, представляешь!». Она сделала глоток горячего, горького кофе. Он немного обжег язык, но это было даже приятно – физическое ощущение отвлекало от внутреннего кипения.

«Какой смысл в этих бесконечных "Как дела?" Каждый раз одно и то же. "Все нормально". "А у тебя?". "Тоже нормально". Информативность – ноль! Пустая трата времени и нервов. Просто чтобы галочку поставить? Что пообщалась с дочерью? Надоело!».

Эмили отставила чашку и подошла к окну, глядя на просыпающийся город. Машины внизу ползли, как сонные мухи. Но теперь она видела не просто медленное движение. Она видела серость. Не только в утреннем свете, пробивающемся сквозь дымку, но и в самой сути города. Серость бездушных коробок из стекла и бетона, серость асфальта, серость лиц людей, спешащих по своим делам с озабоченным, пустым выражением.

Ей показалось, что весь этот огромный мегаполис – лишь гигантский механизм, где люди – винтики, давно забывшие, что у них есть душа. Все бегут, суетятся, чего-то достигают, но для чего? Чтобы потребить больше? Чтобы получить больше власти? Чтобы использовать друг друга? Да, именно так. Использование. Это слово эхом отдавалось в ее голове, вызывая тупую, ноющую боль где-то под ребрами.

Она прижалась лбом к прохладному стеклу. В ее жизни… было так же. Серо. Пусто. Без любви. Не той приторной, фальшивой любви из фильмов, а настоящей, глубокой, где тебя видят, слышат, чувствуют… Где ценят не только твою внешнюю оболочку, но и то хрупкое, ранимое, что прячется внутри.

Воспоминания нахлынули непрошеной волной. Все они… ее бывшие… Они смотрели на нее с восхищением, с желанием, с жадностью. Они осыпали ее комплиментами, подарками, обещаниями. Но их руки, их взгляды… они всегда скользили по поверхности. Они хотели обладать ее телом. Но никто… никто даже не попытался заглянуть глубже. Никто не спросил, о чем она мечтает перед сном, чего боится в темноте, что заставляет ее сердце биться чаще не от страсти, а от… нежности? Грусть стала почти физически ощутимой, сдавливая горло. Хотелось плакать от этого вселенского одиночества посреди многомиллионного города.

Она вернулась к столу, взгляд скользнул по разбросанным на нем вещам. Утренний кофе, телефон, пара книг, которые она читала вчера вечером, пытаясь найти ответы… или хотя бы утешение. «Психология жертвы», «Как распознать манипулятора», что-то про НЛП… Она поморщилась. Сейчас эти названия казались такими же серыми и безнадежными, как и вид из окна. Прочь. Не хочу об этом думать. Не сейчас.

И в этот самый момент…

Динь-динь-динь-дон!

Не просто звук уведомления. А тот самый звук. Короткая, переливчатая мелодия, которую она специально установила на сообщения от него. Звук, который мгновенно, как разряд тока, пронзил серую пелену ее уныния.

Сердце подпрыгнуло и забилось где-то в горле. Она замерла, боясь поверить. Воздух вокруг словно наэлектризовался. Грусть, серость, мысли об использовании – все это испарилось без следа, вытесненное внезапной, всепоглощающей волной… счастья? Нет, это было нечто большее. Эйфория. Чистая, незамутненная, оглушающая.

Эмили бросилась к телефону, пальцы слегка дрожали, когда она разблокировала экран. Да! Это он! Сообщение от него! Она впилась глазами в строчки на экране, губы сами собой расплылись в широкой, глупой, абсолютно счастливой улыбке. Он предлагал встретиться. Сегодня. Через час.

«Да! Да! ДА!» – она подпрыгнула на месте, едва не опрокинув стул. Весь мир мгновенно преобразился. Серость за окном? Какая серость! Солнце сияло, город жил, дышал, и все эти люди внизу наверняка спешили навстречу своему счастью, точно так же, как она сейчас!

Любовь! Вот что имело значение! Не та фальшивка, которую она знала раньше, а настоящая, та, что заставляет сердце петь, а душу – парить! Он был другим. Он видел ее. Он слышал ее. Он единственный за последние… да за всю жизнь, наверное! – кто интересовался ее мыслями, ее чувствами.

«Час! Всего час!» – паника смешалась с восторгом. Нужно собраться! Что надеть? Она метнулась к шкафу, лихорадочно перебирая вешалки. Это платье? Слишком просто. Это? Слишком вычурно. Нужно что-то… особенное. Что-то, что скажет ему без слов, как она рада, как она ждала этого сообщения, этой встречи!

Эмили кружилась по комнате, напевая какую-то бессмысленную мелодию, энергия била через край. Мир снова обрел краски, звуки, запахи. Кофе на столе уже остыл, но кого это волновало? Сейчас ее грела не кофеиновая горечь, а предвкушение встречи, тепло его улыбки, глубина его глаз. Она чувствовала себя героиней самого прекрасного романа о бесконечной, всепобеждающей любви. Все прошлые обиды, вся циничность, весь мрак – все это казалось теперь далеким, неважным сном. Реальность была здесь – в этом сообщении, в этом бешено стучащем сердце, в этом сияющем обещании счастья, которое ждало ее всего через час. Она летела навстречу ему.

Она схватила сумочку, ключи, мельком глянула в зеркало – глаза блестят, щеки горят, улыбка до ушей – идеально! – и вылетела из квартиры, захлопнув дверь с такой силой, что в прихожей качнулась картина. Сердце колотилось, как сумасшедшее, разгоняя по венам не кровь, а чистый норадреналин, смешанный с шампанским эйфории. Мир за дверью квартиры встретил ее взрывом красок и звуков, словно кто-то выкрутил настройки реальности на максимум. Солнце било в глаза слепящим золотом, гул города превратился в волнующую симфонию, каждый шаг по лестнице отдавался легким, пружинящим толчком – она не шла, она летела!

На лестничной площадке она едва не снесла соседку, пожилую женщину, медленно поднимавшуюся с пакетом молока. Эмили пронеслась мимо, вихрем воздуха едва не выбив пакет из ее рук. «Ой!» – донеслось сзади, но Эмили уже была тремя пролетами ниже. «Ой, как неудобно вышло!». Выскочив из подъезда на тротуар, она резко свернула направо, прямо в девушку, которая только что вышла из маленького магазинчика с лотком яиц в руках. Удар! Пластиковый лоток взлетел в воздух, и хрупкие скорлупки с отвратительным хлюпаньем разбились об асфальт, разбрызгивая желтки и белок. Девушка ахнула, глядя на растекающееся месиво у своих ног. «Смотри, куда бежишь, дура!» – крикнула она вслед Эмили, стыд у которой даже не мог появиться из-за огромного количества эндорфифнов, которые вырабатывались от мысли свидания с ним.

Впереди, у перекрестка, она увидела его – свободное такси, желтое, как само солнце, идеальное! Но к нему уже направлялся мужчина в костюме, явно спешащий на важную встречу. Он был ближе, он уже поднял руку… Но Эмили была быстрее. Или наглее. Она рванула через дорогу, игнорируя недовольное бибиканье машины, пронеслась мимо опешившего мужчины и буквально впрыгнула на заднее сиденье такси, выкрикнув водителю: «Гони!». Мужчина в костюме что-то крикнул ей вслед, но его голос потонул в шуме улицы и реве мотора – водитель, удивленный таким напором, уже нажал на газ. Но Эмили это сделала не специально, фокус на радости был настолько сильный, что она не только не заметила, что в такси уже хотел есть другой человек, она даже не заметила, как села не в свое такси.

Эмили откинулась на сиденье, тяжело дыша. Победа! Она успела! Она достала зеркальце, поправила выбившуюся прядь волос. Губы все еще горели от улыбки, глаза сияли почти безумным блеском. Мир за окном такси проносился яркими, смазанными пятнами.

Такси неслось по улицам, сливая дома, витрины и светофоры в одну яркую, пульсирующую ленту. Эмили смотрела в окно, но видела не город, а отражение своего сияющего лица и вихрь мыслей в голове. Улыбка не сходила с ее губ, глупая, счастливая, абсолютно искренняя.

И тут, среди этого калейдоскопа радости, всплыли слова мамы. Она вспомнила их почти со смехом, таким абсурдным казался сейчас этот вечный мамин рефрен. «Никогда, слышишь, Эмили, никогда не найдется парень, который полюбит тебя по-настоящему. Никто не полюбит все твои стороны. Ты просто глупая девчонка, столько лет, но еще маленький ребенок, ты ничего не понимаешь в жизни».

Эмили тихонько хихикнула, прикрыв рот ладошкой, словно делясь секретом с самой собой. Бедная мамочка! Вспомнились ее слова, всегда произносимые с такой тяжелой, всезнающей грустью, от которой у самой Эмили сжималось сердце.

«Эмили, милая, ты ведь как будто… не здесь. Ты порхаешь в своем мирке, и людей-то толком не видишь. Не замечаешь… что оставляешь за собой след. Ты думаешь, это кому-то нужно? Кто захочет разбираться во всем этом?» – Мама обычно неопределенно обводила рукой воздух вокруг Эмили, словно та была окружена невидимой, но проблемной аурой. – «Ты такая… наивная. Строишь в голове красивые картинки, а реальность… она другая. Никто не полюбит все твои стороны».

Раньше от этих слов становилось невыносимо горько. Мама считала ее глупой, неловкой, витающей в облаках тихоней, неспособной на настоящие, взрослые отношения. Будто она какая-то недоделанная, не приспособленная к жизни. Эмили съеживалась под этим взглядом, полным тревожной жалости, и чувствовала себя ужасно виноватой за то, что она вот такая – не такая, как надо маме, не такая, как все. Ей даже стало немножко жаль маму. Как же она теперь будет переживать, узнав, что ее «неприспособленная» дочка все-таки нашла кого-то? Наверное, сначала не поверит. А потом…

Хотя… если бы мама узнала всю историю их знакомства… Эмили снова улыбнулась, чувствуя, как щеки заливает румянец – то ли от смущения, то ли от восторга. Ох, мама бы точно решила, что парень – полный псих. Она бы назвала его непредсказуемым, может, даже опасным, и их знакомство – чистым безумием. Кто ж так знакомится? Мама бы точно сказала, что это не нормально, что так не бывает, что Эмили опять вляпалась в какую-то свою фантазию.

Но Эмили-то знала! Их встреча – это не безумие, а судьба! Мама бы не поняла. Она бы увидела только внешнюю, шокирующую сторону, не разглядев той удивительной связи, что возникла между ними. Если бы мама смогла почувствовать, как она смотрит на него, то изменила бы свое мнение. И тут Эмили растеклась в своих же мыслях, каждое внешнее воздействие начало тригерить ее на то самое воспоминание их встречи – самое прекрасное событие за последние несколько лет. Эмили усмехнулась. Та презентация… Она до сих пор чувствовала ладонями гладкую прохладу микрофона. Зал гудел, как растревоженный улей. А он на сцене – центр вселенной, небрежно элегантный, раздающий автографы с видом небожителя, снизошедшего до смертных.

Эмили, сама писательница, пришла тогда не просто как фанатка. Ей нужно было увидеть его в движении, услышать живую интонацию, почувствовать эту ауру контроля, которую он так мастерски описывал в своих книгах о мужской власти. И Эмили снова окунулась, как в омут памяти, в это воспоминание.

Зал был наэлектризован. Виктор Хорст, облаченный в дорогой костюм и ауру неприкасаемости, только что закончил очередной пассаж о природе власти, сравнив ее с изящным хищничеством в городских джунглях. Его голос, бархатный и чуть насмешливый, окутывал аудиторию, загипнотизированную его цинизмом и блеском. «Кто следующий рискнет бросить вызов хищнику?» – спросил он с улыбкой, обводя зал взглядом сытого льва.

Поднялась рука. Неуверенно, почти робко, Эмили двинулась к микрофону. Она казалась неуместной в этом зале полированного цинизма – простое платье, растерянный взгляд, пальцы, нервно комкающие какой-то листок. Словно заблудившаяся школьница на светском рауте.

«М-мистер Хорст…» – ее голос был тихим, почти детским, но микрофон усилил его, донеся до каждого уголка зала. «Здравствуйте. Я… я прочла все ваши книги. Они… такие… заставляют думать. Но…», – она запнулась, уставившись в свой листок, словно ища там спасения. «Скажите, а вот ваши герои… они такие умные, такие всё просчитывают… А они… они когда-нибудь… ну… просто любят? По-настоящему? Чтобы вот… бабочки в животе и всё такое?».

Волна сдержанного смеха прокатилась по рядам. Сам Хорст откинулся в кресле, на его губах заиграла откровенно брезгливая улыбка. Он оглядел девушку с головы до ног с видом энтомолога, обнаружившего под микроскопом особенно примитивный организм.

«Бабочки? В животе?» – переспросил он, и его смешок был подхвачен залом, который уже не сдерживался. «Деточка, вы с какой планеты к нам пожаловали? Мои герои занимаются сексом, заключают выгодные альянсы, манипулируют чувствами для достижения цели. А ваши «бабочки» – это, простите, либо симптом гастрита, либо признак затянувшегося пубертата. Оставьте их для авторов слезливых романов в мягких обложках. Здесь мы говорим о серьезной литературе. О реальных механизмах власти».

Эмили густо покраснела, но не опустила глаз. «Но… но ведь говорят, любовь – самая сильная вещь на свете? Разве она не может… ну… сделать человека лучше? Даже самого… такого… сложного, как ваши герои? Может, им просто не везло? Может, они бы изменились, если бы встретили… ту самую?».

Смех в зале перерос в откровенный гул одобрения цинизму мэтра. Люди переглядывались, качая головами – какая наивность! Хорсту явно доставляло удовольствие это маленькое представление.

Он театрально вздохнул, проведя рукой по идеальной укладке. «О, святая простота! Как это… невыносимо трогательно!». Он наклонился к микрофону, его голос стал вкрадчивым, почти интимным, но глаза оставались холодными, как лед. «Послушайте меня внимательно, дитя мое. "Та самая" – это удачный рекламный слоган для продажи бриллиантов и дешевых грез. В мире, который описываю я, любовь – это слабость. Уязвимость. Троянский конь, начиненный розовыми соплями. Нажми на эту точку – и любой титан рухнет. Мои герои это знают. Поэтому они предпочитают быть теми, кто нажимает, а не теми, на кого нажимают. Вам, с вашим… инфантильным мировосприятием… вам бы лучше пойти рисовать открытки с котятами. Там ваша "любовь" будет смотреться органично».

Унижение было густым, почти осязаемым. Оно повисло в воздухе, и Эмили стояла под его тяжестью, теребя свой несчастный листок. Казалось, она вот-вот разрыдается и убежит. Но вместо этого она снова подняла на него глаза, полные странной, слепой веры.

«Но… неужели совсем нет надежды?» – ее голос дрожал, но упорно продолжал звучать. «Неужели все так… цинично и пусто? А как же… душа? Разве ваши герои не страдают от того, что у них нет… ну… простого тепла? Может, вся их жестокость – это просто… крик о помощи? Потому что им на самом деле одиноко и страшно без любви?».

И тут что-то щелкнуло. Улыбка Виктора Хорста исчезла, словно ее стерли. Лицо стало жестким, острым. Он резко подался вперед, почти упираясь в микрофон. Глаза сузились, в них вспыхнула чистая, неприкрытая ярость.

«Душа? Тепло? Крик о помощи?!» – его голос сорвался на шипение, весь бархат исчез, остался скрежет металла. «Да что ты несешь, идиотка?! Ты вообще читала мои книги или только аннотации для слабоумных?! Мои герои – хищники! Альфа-самцы! Вершина пищевой цепи! Они наслаждаются своей силой, своим одиночеством, своей свободой от таких сопливых иллюзий, как твоя "любовь". Страдают?! Да они презирают таких, как ты! Таких вот… инфузорий, мечтающих о "тепле" и "бабочках", не способных понять элементарную истину: миром правит СИЛА! Контроль! Желание подчинять! А твоя хваленая любовь – это просто набор гормонов для размножения и удобный самообман для лузеров, боящихся посмотреть правде в глаза!».

Он почти кричал, слова вылетали, как пули. Зал замер. Смех оборвался на полуслове. Люди смотрели на Хорста с испугом – маска гения слетела, обнажив уродливый, яростный оскал.

Эмили прошептала, но микрофон уловил каждое слово, по ее щекам катились слезы: «Но… вы… вы сами… неужели вы тоже так думаете? Что нет ничего… настоящего?».

«Я?!» – Хорст ударил кулаком по столу с такой силой, что подпрыгнул стакан с водой. Он вскочил, лицо стало багровым, черты исказились от гнева. Руки тряслись. «Да какое тебе дело до того, что думаю Я?! Кто ты такая вообще, чтобы задавать мне такие вопросы?! Приползла сюда со своими девчачьими фантазиями, со своей розовой блевотиной про любовь и пытаешься ковыряться в моей голове?! Думаешь, ты что-то поняла?! Думаешь, твои идиотские вопросы могут что-то значить?! Да ты просто пыль! Функциональный ноль! Пустое место, заполненное ванильной ватой! Охрана!» – заорал он, тыча пальцем в сторону Эмили. «Уберите ее отсюда! Немедленно! Вышвырните эту непроходимую дуру на улицу, пусть там ищет своих бабочек! Вон!!!».

Он стоял, тяжело дыша, впившись взглядом в окаменевшую Эмили. Ярость волнами исходила от него, заполняя пространство. Охранники уже двигались к девушке, которая стояла неподвижно, бледная, со слезами на щеках, но не отводя взгляда от него. В зале стояла мертвая тишина. Все видели одно: великий писатель, кумир, только что на их глазах превратился в разъяренного, потерявшего контроль зверя, который с наслаждением растоптал безобидную девочку за невинный вопрос о любви.

Вот только Виктор забыл, что он публичная личность, и нужно контролировать свои эмоции на сцене. Видео с презентации, где великий Виктор Хорст, властитель умов и мастер психологических игр, срывается на визг, обрушивая на неизвестную девушку поток отборных оскорблений, разлетелось по сети со скоростью лесного пожара. И толпа, еще вчера рукоплескавшая ему, теперь с упоением вгрызалась в его репутацию, как стая гиен в поверженного льва. Хейт обрушился цунами: ток-шоу, гневные статьи, карикатуры, мемы – его имя стало синонимом токсичного нарциссизма. Рекламные контракты таяли, издательство требовало немедленно потушить пожар. Контроль, его бог, ускользал.

Пришлось действовать. Пиарщики настояли: публичное извинение, на главном телеканале страны, лицом к лицу с той самой девушкой. Эмили. Имя, которое теперь знал каждый.

Он ждал ее в гримерке перед эфиром, готовый раздавить ее своим снисходительным раскаянием, заставить публику снова увидеть в нем гения, оступившегося, но все еще гения. Но когда дверь открылась, он замер. Вошла не та испуганная серая мышка с дрожащим голосом и листком в руке. Вошла женщина. Волосы, оттенка черного мрамора, уложены дерзкими волнами, платье – ярко-алое, облегающее, почти вызывающее. На губах – такая же алая, хищная помада. Она двигалась плавно, уверенно, и в ее глазах не было ни следа прежней робости – только холодное, изучающее спокойствие.

Это был удар под дых. Не просто трансформация – это была декларация войны. Этот вызывающий наряд, эта внезапная уверенность – он воспринял это как личное оскорбление, как плевок в лицо его гению. Толпа теперь будет обсуждать не его книги, не глубину его мысли, а эту… эту самозванку, укравшую его гром. Его унижение на той презентации меркло перед этим новым – ощущением, что его, Виктора Хорста, низвели до партнера по скандалу для какой-то выскочки. Он увидел в ее спокойствии затаенную обиду, и это, парадоксально, задело еще сильнее. Не его гений, а его слабость стала центром внимания. Неполноценность – чувство, которое он презирал больше всего на свете, – неприятно кольнуло где-то под ребрами.

Интервью прошло гладко, слишком гладко. Она принимала его извинения с вежливой отстраненностью, не давая ни единого шанса ни на жалость, ни на снисхождение. Он чувствовал себя актером в чужом спектакле. И чтобы избавиться от этого гадкого чувства, чтобы снова взять контроль, после эфира, когда камеры погасли, он предложил ей пройтись.

Ночной город принял их в свои объятия. Неоновые огни скользили по ее лицу, по алому платью, по блестящим волосам. Они шли молча, и в этой тишине, вдали от судящих глаз, он вдруг увидел ее по-другому. Не как жертву, не как противника. Он увидел в ней отражение – ту же скрытую интенсивность, ту же стальную волю под внешней оболочкой. Что-то в ее молчаливом присутствии резонировало с его собственной сутью. Ощущение сходства было почти физическим, внезапным и оглушающим. И тогда, повинуясь импульсу, который он сам не до конца понял – то ли желание обладать этим отражением, то ли уничтожить его, слившись с ним, – он притянул ее к себе и поцеловал. Резко, властно, без предупреждения. Первый поцелуй под равнодушным светом уличных фонарей.