Читать книгу: «Плац. Том 1», страница 2

Пётр Ильич и Полина сидели, наслаждаясь утром, и не подозревали, что в это время шагал домой вне себя от их счастья Иван Савинов, а на поселении Сава. Немногим раньше, когда Пётр Ильич потешался с женой, наблюдал Сава через щель в заборе за их забавами, прямо с улицы и никого не боясь. В сдвинутой на затылок солдатской фуражке, молодой мужик затаив дыхание видел одним глазом, как Полина Андреевна, в исподней рубашке, бесстыже спустилась по ступенькам крыльца, как прокралась к бочке, что у колодца, как плескала пригоршней воду на спину мужа, а потом носилась, заливаясь смехом, по двору. Вспотел от того Сава. Купные бисеринки пота покрыли его лоб и пунцовым стало лицо от напряжения. А когда догнал его мечту законный муж, заиграли у Савы желваки, хищным сделался взгляд и неровно задышал бывший каторжанин… Треснул основанием кулака он в доски ворот, резко оттолкнулся от них и зашагал решительной походкой прочь, что-то бормоча себе под нос…

Глава 1

Пёстрая масса людей рассыпанным горохом гремела по дощатому перрону сотнями ног, обутых в сапоги, башмачки и туфельки, шаркала лаптями, стучала босыми пятками. Она, то растекалась, то становилась гуще, напоминая пчелиный рой, разорённого медведем гнезда, клокотала, сипела, что-то выкрикивала, бурлила на разные голоса и стонала. Живые звуки странным образом перемешались с ядрёным духом новизны наступившей эпохи. Воздух был густым от запаха разогретых шпал, мазута, жареных пирожков, старого дерева, угля и дыма, который тонко прорезал аромат дорогого табака и женских духов. Густо вздыхали паром, сдобренным металлическим привкусом железного нутра, машины⁵. От всего этого просто захватывало дух.

– Оленька! Ты не забудь, отпиши непременно за меня братцу! – напомнил нарочито громко худощавый мужчина невысокой, слегка располневшей даме. Его нервное и узкое лицо, украшенное усиками, было подёрнуто усталостью, за которой едва скрывалось раздражение, и оттого казалось серым. Он был одет в костюм из недорогой ткани чёрного цвета, которую используют для шитья одежды в дорогу. Сорочка была уже далеко не свежей, а уголки её воротничка слегка задрались вверх. Голову украшал котелок, в опущенной вдоль туловища руке, мужчина держал небольшой, потёртый, кожаный саквояж.

Попутчица мужчины была в болотного цвета платье и такого же цвета шляпке, украшенной синими цветами из шёлка. Гардероб супругов носил отпечаток долгого путешествия: был в мелких морщинах на спине.

Они только сошли с поезда, прибывшего из Финляндии, и стояли у открытых дверей багажного вагона.

Мужчина с опаской оглянулся на маячившего чуть поодаль рослого господина в пенсне, взгляд которого дольше, чем положено, задержался на них. Было заметно, что приехавший волновался, и, с присущей неопытностью, пытался скрыть сей факт. Оттого – не к месту сделанное напоминание о письме брату, едва успев оказаться в Петрограде.

– Отпишу, Николай Ильич! – обещала устало женщина, которую мужчина называл не иначе как Оленька, и тут же крикнула на сторону: – Носильщик!

Николай Ильич непроизвольно вздрогнул, но взял себя в руки.

– Сам подойдёт, не кричи! – взмолился он, и предостерёг: – Голос сорвёшь.

Невысокий, сгорбленный с почерневшим лицом дедок, в белом фартуке и форменной фуражке, делающей его похожим на гриб, подхватил оба чемодана, которые Николай Ильич обменял на квитанцию у багажника.

– Куда-с изволите-с? – прошамкал носильщик, обдавая Ольгу запахом табака и лука.

Женщина недовольно фыркнула. При этом напудренный впопыхах носик, смешно сморщился.

– Обратно в вагон! – велел на полном серьёзе Николай Ильич и хохотнул, повеселев больше от вида супруги, чем от собственной шутки. – Как будто, братец, не видишь, что только приехали. Конечно, на площадь!

Он старался острить, раздавать советы или о чём-то просил супругу при этом то и дело смахивая со лба пот скомканным свободной рукой платком.

Несмотря на тщедушный вид, носильщик резво бросился через толпу, в сторону выхода на привокзальную площадь. Женщина слегка приподняла низ платья и, едва поспевая за ним, засеменила следом.

Неожиданно носильщик встал перед возникшим на пути препятствием, в виде человека в форме. Следом резко остановилась и Ольга.

– Что?! Как?! – Николай Ильич испуганно крутил головой, словно выбирая направление, куда бежать. – Для чего?

Встреча с околоточным надзирателем насмерть перепугала Николая Ильича. Похожий на квадрат служивый был облачён в чёрного цвета мундир, ворот и обшлага которого были отделаны красной окантовкой и имел зелёные погоны, украшенные по центру серебристой полосой. Шаровары были заправлены в лаковые сапоги. На голове фуражка. Судя по крестам, украшавшим грудь, фельдфебель был из бывших военных, за которым оставили старое звание. За спиной околоточного маячил городовой. Этот был не чета начальнику: худой, но высокий.

– Извольте ваши документы! – Околоточный небрежно козырнул.

– В чём, собственно, дело? – проблеял Николай Ильич и, не к месту добавил: – Мы с дороги!

– На каком основании? – возмутилась вслух Ольга и с удивлением посмотрела на супруга. – Я буду жаловаться! – Она перевела взгляд на околоточного и заявила: – У нас есть связи!

Николай Ильич мысленно выругался и попытался успокоить жену:

– Ольга Иннокентьевна! – окликнул он её.

– Я обязательно сегодня встречусь с господином Никифоровым! – угрожала она околоточному, не обращая внимания на увещевания мужа. – Он занимает высокий пост в департаменте таможенных сборов. Уж поверьте, водит дружбу с вашим начальством!

– Не обращайте внимания! – попросил Николай Ильич околоточного умоляющим тоном. – Это у неё от дороги. Нервное.

Он негодовал. Причём тут Никифоров? Они действительно как-то ехали с коллежским асессором одним вагоном. Приятный, моложавый чиновник в форме понравился Ольге, и она всю дорогу искала возможности перекинуться с ним хотя бы парой фраз. Тогда Николай Ильич даже стал ревновать её к этому мужчине.

– Извольте документы! – стоял на своём околоточный, на которого не произвело впечатления знакомство Сараниных с таможенным чиновником.

Ругая про себя Ольгу, Николай Ильич достал паспорт.

В принципе, ничего удивительного не было в том, что у прибывших поездом людей проверяли документы. Шла война, и в город стекался самый разный люд. Было много беженцев и беглых солдат. Пользуясь неразберихой, то тут, то там шныряли уголовные элементы. Однако, Николай Ильич сам причислял себя к заговорщикам, а потому затрясся. На фоне столпотворения и жары со стороны это было трудно заметить, но ему всё равно казалось, что все находящиеся сейчас вокруг люди устремили свои взоры в их, с Ольгой Иннокентьевной, сторону. Одновременно, за какой-то миг, пронеслось в голове виденье того, как восходит он босой по доскам деревянных ступеней на эшафот. Николай Ильич даже съёжился от разом возникшей в голове барабанной дроби, а по спине и рукам пробежали мурашки от той отчётливой прохлады под ступнями ног. «А кто сказал, что сейчас вешают? – удивился он собственным воображениям. – Вдруг стреляют?» – И тут же, против своей воли, оказался у стены в простой рубахе и с повязкой на глазах. Только странным образом сквозь неё он увидел строй целящихся в его грудь из ружей солдат. Страх, какие у них лица! А жутко как! Один глаз зажмурен, а второй открыт и неподвижен как у мертвяка… Он сразу припомнил отца, которого обнаружил в саду после удара. Как пронзил его тогда вид мёртвого лица родного человека! И до того остро ощутил Николай Ильич дыхание смерти, словно на самом деле оказался перед этой невидимой и ужасной бесконечностью. Вся способность думать и складывать в голове логические мысли враз улетучилась, оставив после себя странный, нарастающий и густой гул, в котором стали растворяться все земные звуки.

– Откуда приехали? – спросил между тем околоточный и углубился в изучение документа.

Николай Ильич вздрогнул. Он хотел было, ответить, но в горле пересохло, а воздух враз показался липким и густым.

– Откуда изволите-с приехать? – повторился служивый. Было шумно, и он подумал, что его просто не расслышали.

– Из Копенгагена, – рапортовал, наконец, Николай Ильич, собравшись с духом. – Я служу торговым агентом, и совершаю поездки в Швецию, большую часть времени проводя в поездах…

– Это так утомительно! – вставила зачем-то Ольга.

Между тем Николай Ильич пытался понять, есть ли в голосе или повадках околоточного настроенность на его задержание и препровождение в участок. Но служивый выглядел вполне мирно и, даже, устало. Ещё от него несло чесноком, которым он пытался скрыть следы вчерашней попойки.

«Нет, такой зараз не арестует, – подумал Николай Ильич успокаиваясь, и зачем-то мысленно добавил: – Свой!»

– Какова была цель путешествия? – допытывался между тем околоточный.

Николай Ильич окончательно взял себя в руки.

«Чего это я? – Он усмехнулся собственным страхам. – Кто же меня вешать будет? Сейчас для таких как я кроме ссылки, наказаний-то больше никаких нет».

Николай Ильич округлил глаза, изображая возмущение.

– Голубчик, разве вы не видите, предписание «Фабиан Клингсланд АО»? – ответил он вопросом на вопрос. – Этим летом я принят в это общество в качестве…

– Мне это ровным счётом ни о чём не говорит, – признался фельдфебель голосом, который показался Николаю Ильичу подозрительным.

Тем не менее, он принялся объяснять:

– Это, голубчик, Скандинавская торговая фирма, контора которой, с весны сего года, располагается в Петербурге…

– В Петрограде, – поправил фельдфебель.

– Ах, право, какая разница! – возмутилась Ольга Иннокентьевна и закатила глаза. – Не цепляйтесь к словам!

«Вот же баба дура! – отругал её про себя Николай Ильич. – Зачем пререкаться? Ведь известная истина, немецкие названия ещё в начале войны из-за недовольства населения поменяли на русские! Два года с тех пор прошло, а всё срывается с языка в самый не подходящий момент и как будто назло! Вот сейчас как заподозрит сатрап неладное, да для досмотру заберёт! Будешь тогда знать, как и где умом своим куриным блистать!»

Вслух, однако, он и мысли не допускал такого сказать, а тем более обозвать свою жену курицей. Да что там, даже внешне никак не выдал своего негодования.

– В Россию переправляются товары, особенно необходимые именно сейчас, в разгар военной компании, – продолжил с пафосом Николай Ильич, специально акцентируя внимание фельдфебеля на войне. – Страна как никогда нуждается в медицинском оборудовании, медикаментах и текстиле. Разъезжая, я заключаю договора, передаю предложения, участвую в оформлении документов и представляю образцы товаров.

– Благое дело! – похвалил фельдфебель, возвращая документы и беря под козырёк. – Не смею больше вас задерживать!

Николай Ильич окончательно осмелел. Как это бывает после большого испуга самим же преувеличенной опасности, его потянуло на разговор.

– А в чём, собственно, дело? – спросил он, убирая бумаги и паспорт во внутренний карман. – Неужели не видно, что порядочные граждане едут, а никакие там не шпионы?

– Сейчас чем порядочней внешне, тем поганей внутри, – произнёс зло фельдфебель. – Революционеры расплодились по России как вши на нищем…

«Знал бы ты, голубчик, какую рыбу упустил! – злорадствовал про себя Николай Ильич, пробираясь вслед за носильщиком через толпу. – Как раз на революцию деньги и переправляю. Я, может, и вовсе главная в этом персона. Ай, да молодец, Николай Ильич! – стал он мысленно нахваливать себя и восторгаться своею выдержкой. – И товарищи молодцы! Как ловко охранку одурачили! Продают товар, а деньги пускают на партийные нужды. Выходит, сам государь и платит за своё свержение!»

Всё это вихрем пронеслось в голове Николая Ильича и тут же сменилось другой, более приятной картинкой. Он снова стал мечтать. В своих мыслях в такие моменты Николай Ильич становился человеком будущего, тем, кем он непременно станет через пару лет такой работы. Николай Ильич грезил, что когда-то сойдёт с поезда под аплодисменты сотен людей и марш оркестра, как освободитель России от царского гнёта. Он с трудом понимал, что это такое, равно как и свою нынешнюю роль и место во всём движении, но это не давало ему никаких ограничений кем угодно видеть себя на фоне новых веяний. Ещё более бестолковыми казались Николаю Ильичу собственные объяснения того, что ему кто-то должен аплодировать и уж тем более играть оркестр. Просто хотелось, и он в мечтах себе в этом хотении не отказывал.

«Странно, а вот как добьёмся мы свободы, то значит, я этот багаж сам носить буду?» – подумал вдруг Николай Ильич, глядя на щуплую, промокшую потом меж острых лопаток спину носильщика. Вопрос возник в голове и тут же исчез, не дождавшись ответа как, впрочем, и сотни других, таких же, то и дело всплывающих из глубины сознания. К слову сказать, такое положение дел стало Николая Ильича настораживать. Он всё чаще задумывался над тем, почему его перестаёт беспокоить отсутствие понимания многих вещей, которые его окружают и которые, в том числе, касаются и его существования, а в иных случаях, может быть, и самой жизни? А между тем, он продолжает пребывать в круговоротах неподдающихся его осмыслению событий и процессов, иногда начинающих казаться катастрофическими, завися от них, и даже становясь их участником или частью.

Вот и сейчас, Николай Ильич не мог сам себе объяснить, почему, удаляясь от полицейского, он, ещё мысленно отвечая ему, вдруг солгал, что деньги на революцию доставляет? И хотя это был всего лишь внутренний голос, всё же вынырнувшая из глубины сознания ложь его слегка озадачила.

«Может, это болезнь какая-то душевная? – заволновался он вдруг. – Ведь глупость несусветную подумал!»

На самом деле, Николай Ильич денег никогда не возил. Лишь однажды, зимой, довелось доставлять небольшую сумму наличными, которую нужно было утаить от таможни. На шведской станции в Торнио-Йоки ему пришлось сойти с поезда и пересекать границу на санях до Оулу. До сих пор от одних только воспоминаний о том путешествия по заснеженной тундре мороз по коже. Тогда его впечатлила та организация перевозок, которой добились товарищи. Но тайными маршрутами ему больше не довелось пользоваться. В основном же он перевозит послания, которые нельзя доверить телеграфу и обыкновенной почте или вовсе, разную, печатную продукцию в тайниках багажа. Каждый раз в таких поездках на шведской станции в Торнио-Йоки, а если едут из России то в Хапарнде, им с супругой приходится покидать поезд, чтобы переплыть реку на пароме, а если путешествие зимой, то переехать на санях. Этот участок границы выматывал обоих путешественников на нет. Физические страданья усиливались страхом разоблачения. Опасность представляли не только таможенники и пограничные стражники, но и агенты царской охранки, рыскающие с поездами. Николай Ильич об их присутствии додумался сам. Ведь идёт война, и наверняка контрразведка пытается пронюхать, кто и с чем едет этим путём в Европу или обратно. Тем более теперь это единственный и самый безопасный маршрут из воюющей России. Вот и сейчас, в корсете Ольги Иннокентьевны искусно упрятана статья Ульянова для газеты «Искра», а в шляпке его личная записка адвокату Козлевичу. Завтра, отдохнув от изнурительного путешествия и приведя себя в порядок, они с женой посетят внешне неприметный многоквартирный пятиэтажный дом в Басковом переулке на углу Сергиевской. Именно в этом доме, расположенном недалеко от Преображенской церкви и казарм лейб-гвардии полка Его Величества, закончится путешествие Сараниных. Войдя в одни двери, и, выйдя, через некоторое время, в другие, они направятся готовиться к следующей поездке.

Для Николая Ильича казалось символичным, что конечный пункт его рискового предприятия находится неподалёку от того места, где когда-то проходил службу в чине поручика его братец. Осуждённый военным судом к двум годам каторги и вечному поселению в далёком Забайкалье Пётр, которому Николай Ильич с детства уступал во всех качествах, не всегда был для него идеалом. Старший брат был ловчее, умнее и усидчивее, отчего ему легче давалась учёба, а оттого он получал больше похвал от родителей и был их любимцем. Николай Ильич сильно страдал от этого с самого детства и пытался конкурировать. Однако решение Петра уволиться из гвардии, чтобы пойти в обычные полки генерала Куропаткина и тем самым иметь возможность воевать с японцами, навсегда похоронил у Николая Ильича мечту когда-то и в чём то превзойти братца. Что уж говорить о том несчастии, случившимся после возвращения Петра Ильича из Порт Артура? Тогда, за словесное оскорбление братец просто прибил своего начальника. Можно сказать его выходка стала эталоном поведения в глазах младшего брата, когда цена жизни человека уступила для него в цене достоинства и чести. Убийство ротного командира, который позволил себе оскорблять офицера – геройство, считал Николай Ильич, и при любом удобном случае хвастал этим среди дружков. Причём иногда ему самому казалось, что он больше чем положено, заостряет внимание на этом вопросе, даже когда окружающим совсем не интересно, либо и вовсе ни к чему. Николай Ильич понимал, что в собственных глазах ищет оправдание своим деяниям, об истинном вреде которых, пока с трудом представлял, отчего в поездках испытывал страх. Но когда всё заканчивалось, неприятные мысли оставляли его. Казалось это обычной забавой для так и не повзрослевших людей, обзывавших себя партийцами. Они с напускной серьезностью требовали и от Николая Ильича, учиться. Он, стараясь не выдать своих чувств, отвечал в том же тоне, что работает над собой.

Николай Ильич очень жалел, что не может поведать брату о своём занятии. Слишком далеко сейчас Пётр, чтобы увидеться с ним. В письмах же делать подобные сообщения – самоубийство. С началом войны усилила свою работу охранка. Стали строже приговоры судов за деятельность против государя. На всех почтовых станциях появилась цензура.

Извозчик, бормоча под нос ругательства, наконец, выехал с площади, наводнённой к приходу поезда повозками и автомобилями. Лошадь пошла веселее, звонко стуча копытами по брусчатке мостовой. Повсюду сновали люди. То и дело на глаза попадались солдаты. Кто-то из них хромал, или придерживал на перевязи руку. Бегали, путаясь под ногами прохожих, мальчишки с пачками газет. Они выкрикивали заголовки статей, стараясь перекричать друг друга. В воздухе витал запах извести, цемента и свежей стружки, сдобренный ядрёным зловонием конского навоза, который не успевали убирать с улиц. Высушенный на солнце, измельчённый и взбитый копытами лошадей, он поднимался в воздух даже от небольшого ветерка, отчего над городом почти всегда в это время года стояла взвесь жёлтой пыли. Она гнала, среди прочего, горожан за город, на ставшие в это время модными, дачи. Был разгар строительства и ремонта. Многие дома одеты в сколоченные из досок леса. К шуму толпы, крикам газетчиков и извозчиков, звукам клаксонов и грохоту трамваев прибавился перестук молотков и топоров. Где-то взвизгивала пила. Вывернувший из-за угла автомобиль напугал лошадь. Она шарахнулась в сторону, дёрнув повозку, оттопырила хвост и обдала пассажиров отвратительным запахом.

Ольга прижала носик одетой в перчатку ручкой.

– Но, пошла! – прикрикнул кучер, словно стыдясь за срам. Лошадь резво прибавила ходу.

Повозку затрясло так, что мелко застучали зубы. Николай Ильич морщился, но терпел. А как иначе? Ещё немного, и булыжная мостовая кончится, и они поедут по дороге, уложенной торцом. Шестиугольные деревянные шашки укладывали на бетонное основание и тщательно подгоняли друг к другу. Щели между ними заливали то ли асфальтом, то ли смолой, смешанной с песком. Особо Николай Ильич в этих тонкостях не разбирался, однако ездить по таким дорогам любил и считал за удовольствие. Всякий транспорт по ним шёл мягко, не говоря уже о том, что на рессорах и имеющий дутые резиновые шины. Именно такие и позволял себе Николай Ильич. Вот и сейчас, извозчика на «дутиках» взял. Однако за пол версты до дому, мостовая, вымощенная торцом, снова кончится, и их затрясёт по булыжникам. Мостовые из торца обходились городу очень дорого, были непрочны и требовали частого ремонта. Особенно после дождей с ними беда. Шашки во время наводнений могли и вовсе всплыть. К тому же, вонь от них была несусветная, поскольку конские отходы они вбирали в себя, не чета булыжникам. Поэтому, даже не все центральные улицы и набережные были вымощены ими. Хотя, такие проезды как Невский, Морская, Миллионная и Дворцовая набережная были обустроены так от самого начала и до конца. Встречался местами и асфальт. А вот рабочие окраины приводили в уныние. Вместо тротуаров вдоль заборов пара досок – редкость. Грязь несусветная. Николай Ильич в тех краях бывал очень редко, и не понимал, как в таких условиях вообще можно нормально существовать? Рабочие выглядели плохо, а лица у всех словно сделаны из пересохшей глины. Серые и в трещинах морщин. Дети и бабы под стать им. Николая Ильича тянуло туда взглянуть на людей, из-за которых он рискует. Так и хотелось, схватить кого-то за одежду, придержать и разоткровенничаться, чтобы терпели и знали, заботит их жизнь неравнодушных людей, и вскорости они добьются своего. Заживут тогда все одинаково, в светлых домах с ванными и лифтами, под стать тем, что сейчас в центре города. Там, как ему казалось, как раз и есть настоящая европейская благодать!

– Ско-ро толь-ко ав-то-мо-би-ли да трам-ваи нач- нут по всем надобнос-тям людей раз-возить! – сообщил Николай Ильич, вибрируя голосом из-за брусчатки. – И навозу не сыс-кать будет. С ним запах и мухи уй-дут!

– Скорее бы! – молвила Ольга.

«Царя свалят, порядок настанет», – додумал Николай Ильич уже мысленно, не решаясь произнести крамолу вслух. Он не ведал, причём тут царь, но почему-то считал, что раз он революционер, обязан непременно так считать.

Вообще, Николай Ильич занимался нынешней работой не по своей воле. Случай, который вынудил его стать противником царя, произошёл только благодаря его пристрастию к вину, картам, женщинам и вранью. Хотя, по природе своей, все несчастья начинаются с одних и тех же пороков. Представившись однажды тайным сотрудником контрразведки, он своей героической историей так вскружил голову одной барышне, что очутился у неё в апартаментах. Кто же мог подумать, что особа эта окажется женой одного из самых влиятельных мужей города – господина Зверева Аркадия Дорминдонтовича? Уж откуда прознали об этом севшие играть с Николаем Ильичом в карты в тот же вечер двое молодых людей из Выборга, одному богу известно. Но под самый конец игры, когда ему вдруг пошла карта, один из них, портовый инженер по фамилии Поздняков, игриво намекнул, что при любом раскладе Николай Ильич останется должен. Партию он тогда продул подчистую. Но это было уже не важно. Чего стоила новость о том, что Позняков ходит в родственниках у Зверева и считает его оскорбление, своим. Сердце тогда у Николая Ильича зараз в пятки ушло. Поздняков всё стращал и рисовал словесные картины тех расправ, на которые способен обманутый муж в положении. А потом вдруг сменил гнев на милость, и предложил отработать в пользу некоего общества. Тогда Николай Ильич как раз в Стокгольм собирался по делам компании, вот ему и поручили письмо из Петербурга прихватить. С виду пустяковое дело и Николай Ильич даже подумал, что легко отделался. Однако в каждую поездку после того раза он что-то с собой брал. Причём не только когда выезжал из России, но и на обратном пути. Иногда эти посылки занимали внушительную часть багажа. Всё бы ничего, но однажды Николаю Ильичу безапелляционно приказали обзавестись в Цюрихе специальными чемоданами с двойным дном. Причём сделали это уже не Поздняков, а сам начальник, что был над ним в компании… Этим летом и вовсе, случилось то, что поселило в нём чувство будто он сам себе уже и не принадлежит нисколько, а является чей-то собственностью и могут им понукать как душе угодно. В начале июня Николаю Ильичу было приказано перейти в другую компанию, тоже занимавшуюся торговыми делами, не спросив у него, имеет ли он на то хоть какое-то желание. Так он и оказался в уже озвученном им полицейскому уряднику «Фабиан Клингсланд АО». Впрочем, здесь он занимался тем же самым, что и по предыдущей работе, и быстро успокоился.

Так или иначе, но занятие, к которому его увлекли путём обыкновенного шантажа, вдруг действительно стало нравиться. Но более от него в восторге оказалась Ольга Иннокентьевна, которой приелась скучная и размеренная жизнь сплетницы из высшего сословия. Руководствуясь принципом Аристотеля: De duobus malis minus est semper eligendum⁶, Николаю Ильичу пришлось ей соврать, будто проигрался он в карты и оттого попал в курьеры. И всё-таки, постепенно авантюрист всё чаще стал задумываться над сложившейся ситуацией, а на душе, день ото дня, становилось всё неспокойнее. Уж очень странным со стороны могло показаться дело. Взамен пустяковой услуги, Поздняков поступился репутацией семьи. Это пугало. Нет, Николай Ильич конечно знал, что запретное что-то возит и может от того пострадать, но казалось ему куда страшнее будут неприятности от обманутого мужа. Однако время шло, и его суждения об том менялись. Из-за постоянных беспокойств, Николай Ильич стал мучиться бессонницей, а если засыпал, то под утро обнаруживал, что мокрый весь от поту, а сны почти никогда не помнил, хотя знал, что кошмары в них одни. К врачам обращаться боялся, однако и без того понимал, нервное у него это было… Между тем, приобщив Николая Ильича поначалу лишь к курьерскому делу, Поздняков стал таскать его за собой и по кружкам…

Наконец, повозка выехала на улицу, мощёную торцом, и Николай Ильич облегчённо вздохнул.

– Теперь нутро от вибрации хоть отдохнёт! – пошутил он, слегка, по привычке, наклоняясь к супруге, хотя грохот и стук почти стих, а коляска пошла мягко и ровно. – Ты довольна путешествием?

Появилось вдруг желание поболтать. Хотелось отвлечься от тревожных мыслей.

Но Ольга говорить не хотела. Погружённая в свои мысли, она смотрела куда-то вбок и словно не слышала. За размышлениями подъехали к дому. Николай Ильич спрыгнул на землю, и помог спуститься жене.

Извозчик терпеливо дождался, пока прислуга Николая Ильича в лице уже немолодого, рыжеволосого Ивана, снимет с задников багаж, и громко цокнул языком. Лошадь описала круг, разворачивая повозку, и затрусила обратно.

– Парасковья померла, – ошарашил Иван.

В нос ударил запах перегара.

– Тьфу, ты! – Николай Ильич скривился и отмахнулся от прислуги. – Сколько раз тебе говорить, не жри корчму⁷ с утра!

– Так мы же… – Иван растерянно-испуганно заморгал глазами, переводя взгляд на хозяйку и обратно. – Помянули с Никодимычем.

Он ожидал, что его известие произведёт больший эффект, но Саранины восприняли новость спокойно. Лишь Ольга Иннокентьевна, картинно закатила глазки к небу, осенила себя крестом и тут же заспешила во двор, на ходу справившись, когда всё случилось, и как давно схоронили. Узнав, что уже отметили девять дней, она принялась осматривать дом.

Николай Ильич дождался, когда Иван пройдёт в гостиную, окинул его высокомерным взглядом и указал в сторону лестницы на второй этаж.

– Голубчик, – проговорил он как можно ласково и попросил: – Снеси пока всё наверх. И вели принести воды. Устали страсть как!

– Будет сделано! – заверил Иван и попытался откланяться, но коробки с чемоданами уже и так держали его в напряжении, поэтому он лишь кивнул, и устремился выполнять поручение.

«Как можно даже представить, чтобы вот такие неловкие, грязные и необразованные мужики могут в одночасье с нами уровняться? – задался вдруг Николай Ильич вопросом и вспомнил вокзального носильщика. – Да не бывать этому! – возразил он автору слов о всеобщем равенстве и братстве, что услышал на одном из собраний русских социал-демократов в Цюрихе. – Шалость всё это от тоски и безделья! А, может, просто для того, чтобы царя вразумить? Прознает он о том, сколько людей его низвергнуть хотят, да одумается и поменяет в стране порядки…»