Читать книгу: «Честное комсомольское», страница 3

На комсомольском собрании

Саша Коновалов вел открытое комсомольское собрание. Школьный зал был заполнен учащимися. На первой скамье, против сцены, на которой стоял стол президиума, сидели Александр Александрович, директор школы Нина Александровна, строгая, в черном платье с белым воротничком, с черными волосами, собранными сзади и заколотыми шпильками, и заведующая учебной частью Алевтина Илларионовна, женщина средних лет, с красным полным лицом, толстоватым носом и прямыми соломенными волосами, уже слишком длинными для того, чтобы назвать их стрижеными. Она то и дело пыталась собрать волосы в пучок круглой гребенкой, но они в беспорядке рассыпались по плечам.

Эти трое учителей сидели впереди. За ними второй ряд оставался пустым.

Собрание было бурным, во время выступлений зал приглушенно гудел. Но вдруг водворилась такая тишина, словно в этой большой, многооконной комнате, увешанной портретами писателей и ученых, никого не было. К столу председателя поднялся Миша Домбаев. Он в этот момент далеко не походил на того смелого парня, которого ребята привыкли видеть на переменах. Его хитрые узкие глаза растерянно бегали по комнате. Был он сейчас какой-то особенно чистый, промытый, особенно приглаженный. Этаким скромным маменькиным сынком выглядел Миша в своем новом черном костюмчике – толстовке и брюках, заправленных в начищенные сапоги. Товарищи, увидев его таким необыкновенным, добродушно улыбались.

Саша не понял, отчего развеселились ребята, и строго прикрикнул:

– Тише! Слово имеет Домбаев, – и сел за стол.

– А что, собственно, говорить мне? – сказал Миша намеренно очень тихо и несколько театрально развел руками.

В зале не слышали его слов и зашумели.

– Громче! – крикнул с последней скамейки Пипин Короткий и, совершенно не интересуясь Мишей Домбаевым, занялся вырезыванием своих инициалов на впереди стоящей скамейке.

– Не играй! Ты на комсомольском собрании! – упрекнул Домбаева Саша.

И тот, с опаской взглянув на председателя, заговорил уже громко и без всякой наигранности:

– Я виноват, ребята. Глупо так получилось. Хотел, чтобы наша бригада на первое место вышла. Вот и придумал этот межпланетный корабль, чтоб ему… – Он опасливо взглянул в сторону учителей и замолчал.

– Кончил? – спросил Саша.

Домбаев опять широким жестом многозначительно развел руками и склонил голову набок, что красноречиво означало: кончил.

Неожиданно в зал вошла высокая, худая школьная секретарша. Она прошла в первый ряд, привлекая к себе всеобщее внимание, и, склонившись к директору и заведующей учебной частью, что-то им сказала.

На коленях Нины Александровны лежал открытый блокнот и остро отточенный карандаш. Она написала на листке:

Пришла комиссия районо. Мы уходим. Домбаева необходимо проучить за хулиганство. Мне хотелось бы, чтобы ваше выступление было как можно резче.

Она вырвала листок, подала его Александру Александровичу и, величественно приподняв голову и поглядывая по сторонам, пошла к выходу, строгая, гордая, неприступная.

Нина Александровна привлекала внимание своей внешностью. Ее можно было бы считать даже красивой, если бы черты ее лица, улыбка, выражение глаз не были такими холодными.

За Ниной Александровной утиной походкой проплыла Алевтина Илларионовна, на ходу одергивая коричневое, в складку платье с белым воротничком и белыми манжетами. Девочки, одетые тоже в коричневые платья с белыми воротничками, проводили ее насмешливыми взглядами.

С уходом директора и заведующей учебной частью в зале опять поднялся гул. Разговаривали почти вслух, не считаясь с Александром Александровичем. Ученики других классов привыкли беззастенчиво пользоваться его глухотой. Им нравилось говорить при учителе все, что хотелось.

Саша несколько раз стучал по столу, требуя тишины. Но тишина восстанавливалась только в те редкие минуты, когда выступающие говорили что-нибудь особенное. Была, например, полная тишина во время выступления Ивана Каменщикова. Как всегда, он говорил необычные вещи, к тому же на него интересно было посмотреть. Дело в том, что летом, работая на полях, Ваня по заданию бригадира вез на грузовике необходимый для работы инвентарь. Произошла авария. Машина перевернулась на полном ходу. Шофер получил тяжелые увечья и сотрясение мозга, а Ваня при падении встал на голову и остался цел и невредим. По этому поводу его школьные товарищи острили, что у Ивана Каменщикова «голова каменная и сотрястись в ней нечему». Как бы то ни было, но немедленно доставленный в больницу Ваня удивил врачей. Он был совершенно здоров, но все же на всякий случай его на двое суток оставили под врачебным надзором.

– И за эти двое суток со мной произошло только одно, – говорил Ваня, худой, длинноногий, высокий, – я с малых лет был убежден, что буду агрономом, а теперь решил стать хирургом.

– А может быть, это и есть проявление сотрясения? – крикнул кто-то из зала.

Никита Воронов резонно спросил у Каменщикова, какое отношение имеет его рассказ к поступку Домбаева.

– Только время зря отнимаешь, и так дня не хватает! – заметил Никита.

Но тут на него обрушился Сережка:

– Ишь хозяин! Небось баню не достроил?

В зале снова поднялся шум, окончательно заглушивший слова, которыми Ваня тщетно пытался пристегнуть свое выступление к поступку Домбаева.

Александр Александрович догадался, что происходит, и приблизительно понял смысл перепалки. Он попросил слова у Саши и, не выходя на сцену, повернулся лицом к ребятам:

– Ивана Каменщикова порицать не надо. Он захотел поделиться с нами своими мечтами о будущем. Не будем же строгими к нему. Захотелось что-нибудь сказать – выходи, говори. Говорите обо всем, что вас волнует. Я видел, что вам интересно было слушать Ваню. А это самое главное.

И он сел.

– Все? – удивленно спросил Саша. – А как насчет Домбаева?

– Насчет Домбаева выступлений было уже много. Товарищи осудили его. Может, хватит?

Александр Александрович сердито взглянул на записку, которую держал в руках, и скомкал ее.

В нише

Учительская помещалась на втором этаже, в просторной комнате с четырьмя нишами, в которых хранился учебный инвентарь. Посредине комнаты стояли соединенные друг с другом, накрытые красной материей четыре стола. К стенам были прислонены еще не старые, но уже изрезанные ученическими ножами и облитые чернилами стулья.

В открытые окна врывался уличный шум. Школьники не спеша расходились домой. По асфальтированному широкому тракту, по узким деревянным тротуарам шли в обнимку и под руку девочки в коричневой форме с белыми воротничками и мальчики, одетые как попало. Сколько ни пытались учителя ввести форму и у мальчиков, ничего не получалось. Правда, за последнее время в сельпо появились для старшеклассников черные вельветовые курточки с «молниями». Курточки неожиданно стали модными, и многие ученики девятых и десятых классов надели их. Директор школы попросила заведующую сельпо завести такие курточки и для мальчиков младшего возраста. В сельпо пообещали привезти курточки только к Новому году. Пока что их не было, и мальчишки тянулись по улице, одетые в разноцветные рубашки, в брюки разного фасона, начиная от физкультурных шаровар и кончая галифе.

Миша Домбаев в это время еще только шел к выходу по коридору второго этажа. Он проходил мимо учительской и заметил, что в двери торчит ключ. Миша не замедлил повернуть ключ и заглянуть в дверь. Против обыкновения, классные журналы лежали на столе. Он не знал, что журналы были приготовлены для педагогического совета, который должен был начаться через несколько минут. Не заглянуть в журнал десятого класса, который так призывно и доступно лежал наверху, Миша не мог. Он перелистал журнал, нашел лист с надписью «Литература» и прочитал: «Листкова Стефания – 4. 3», «Домбаев Михаил – 5. 5». Он так и знал: по литературе против его фамилии всегда стояли только пятерки.

По коридору послышались шаги. Миша кинулся к двери, но понял, что выйти из учительской уже невозможно. Сюда кто-то шел, видимо учителя. Он обежал глазами комнату, юркнул в незакрытую дверку ниши, присел в ней на корточки и прикрылся свертками карт.

«Вот так влопался!» – подумал он, предвидя, что сейчас соберутся учителя, а потом неизвестно когда уйдут и закроют дверь на ключ. Что будет, если кто-нибудь заглянет в нишу и обнаружит здесь десятиклассника, трусливо присевшего на корточки, как какой-нибудь первоклассник? У Миши даже холодный пот выступил на лбу и руки стали мокрыми.

Нетрудно было догадаться, что начался педагогический совет. На счастье, Александр Александрович сидел у самой ниши, плотно приставив к ее дверкам стул. Александр Александрович не слышал, как Миша шебаршил бумагами, передвигая то одну, то другую затекшую ногу.

Педагогический совет длился четыре часа, но Мише казалось, что прошла целая вечность. Он испытывал такую боль в согнутых ногах, в руках и спине, что порой с трудом сдерживал стон. Он давно бы вылез из ниши, если бы знал, что за эту выходку поплатится только взысканием от директора школы. Что значит взыскание по сравнению с той пыткой, которую устроил он сам себе! Но его останавливала мысль о том, как жестоко он будет осмеян во всем Погорюе, особенно теми мальчишками, к которым они, десятиклассники, только что вышедшие из младшего возраста, относятся с пренебрежением.

И он покорно сидел в нише, почти уже не слушал того, что происходило на педагогическом совете. Но временами он все же прислушивался к высказываниям учителей, и многое его удивляло. Мог ли, например, он предположить, что его выдумка с межпланетным кораблем обернется против Александра Александровича?

В школе всегда есть любимые и нелюбимые учителя. Эта любовь и нелюбовь передается у ребят из года в год и из класса в класс. Александр Александрович в Погорюйской школе был любимым учителем. А в десятом классе – самым любимым, самым уважаемым.

Несмотря на страшную боль во всех суставах, Миша не упустил ни одного слова из выступления Алевтины Илларионовны. Он не видел ее, но ярко представлял себе, как она встала за стул, вцепилась в спинку красными руками, толстая, неуклюжая, с неаккуратно припудренным носом.

– Математика – это есть тихое помешательство всех старших классов в ущерб другим предметам. – Алевтина Илларионовна своим красивым, бархатным голосом точно переводила с иностранного на русский. – Они, то есть ученики наши, аккуратно выполняют задания только по математике. Они помешались на астрономических кружках, математических конкурсах и даже придумали какой-то математический фестиваль, который, к счастью, я и Нина Александровна, – в этом месте, Миша знал, Алевтина Илларионовна преданно посмотрела на директора, – не разрешили проводить.

– И зря! – прогудел бас физика Алексея Петровича. – А что касается увлечения математикой, так это величайшая заслуга Александра Александровича. Учиться всем нам нужно у Бахметьева, как излагать свой предмет ученикам.

– Я не кончила, Алексей Петрович! – раздраженно сказал бархатный голос. – Вот в том-то и дело, что уроки Бахметьева не на должной высоте. Вы же знаете заключение методиста из облоно? Пользуясь глухотой учителя, ученики на уроках делают что угодно…

– Убегают почти целыми бригадами с поля, – сказала Нина Александровна.

– Да-да! – ласково поддержала Алевтина Илларионовна. – И учитель молчит на комсомольском собрании, – продолжала она, – точно хулиганский поступок Домбаева весьма похвален! Вообще взгляды ваши очень часто не совпадают с педагогическими требованиями, Александр Александрович.

– В чем же? – спросил Бахметьев.

– Ну, хотя бы этот вечный спор ваш о дисциплине. Вы считаете, что ученики не могут спокойно сидеть на уроках…

– Не должны сидеть на уроках, как куклы, – поправил Александр Александрович.

– А эта история с межпланетным кораблем? – сказала Нина Александровна.

– Я бы тоже убежал, даже в сорок лет, если бы услышал такое, – возразил Александр Александрович.

– Вы слышите, товарищи?! – Голос Алевтины Илларионовны задрожал.

– В самом деле, представим себя в шестнадцать – семнадцать лет… Кто бы из нас удержался, чтобы не побежать? – спросил историк Павел Сергеевич.

– Все бы убежали! – поддержал Алексей Петрович.

– И это говорят педагоги! – возмутилась Алевтина Илларионовна.

Повысив голос, она раздраженно продолжала:

– Я давно замечаю, что вы, Александр Александрович, плохо влияете на коллектив. Вы никогда не задумывались над тем, чтобы уйти из школы и заняться другим, более подходящим для вас делом?

Поднялся возмущенный гул.

– Вы, Алевтина Илларионовна, не даете себе отчета в своих словах! – холодно оборвала ее Нина Александровна.

Миша попробовал повернуться, но это оказалось невозможным.

– Ой, не выдержу! – прошептал он и с ожесточением подумал: «Когда же окончится этот бесконечный педсовет?!»

От боли и оттого, что затекли ноги, руки и поясница, он почти терял сознание и даже не поверил наступлению того счастливого момента, когда в учительской задвигали стульями, застучали ногами и наконец все ушли. Он с трудом вылез из ниши и, хромая, согнувшись в три погибели, в дверях наскочил на сторожиху.

– Окна забыли закрыть, – сболтнул он первое попавшееся на язык и необыкновенно вежливо добавил: – До свидания, тетя Маша.

По перилам лестницы он скатился так быстро, как это умеют делать только мальчишки.

Опять фантазия

Было уже темно и тихо. На завалинке около клуба играл баянист и небольшой, но слаженный хор пел «Рябинушку». То в одной, то в другой стороне села лениво брехали собаки.

Миша прошел мимо недавно отстроенного каменного здания правления колхоза. Окна были открыты. С утра здесь шло собрание колхозников. Как ни сердился председатель колхоза на дедовские обычаи сидеть на сходках сутками, собрания все же из года в год шли по старым традициям: с утра и до глубокого вечера. На улицу, как при пожаре, выплывали струйки махорочного дыма, слышались голоса выступающих.

Миша испытывал особенную радость оттого, что мучительное сидение в нише кончилось и никто из учителей его не видел.

Он остановился под окнами, залез на скамейку. Слышно было, как председатель сельсовета Матрена Елизаровна громко говорила:

– Можно предполагать, товарищи, что одна только Сибирь в этом году даст около миллиарда пудов зерна…

Миша от изумления присвистнул, прыгнул со скамьи и столкнулся с Сашей Коноваловым. Тот тоже остановился у окна послушать, о чем говорят на собрании, и взглянуть на новоселов, приехавших на целинные земли.

– Ты слышал, Сашка? Около миллиарда пудов зерна… Вот это да!

Саша в темноте посмотрел на Мишу, сделал вид, что не узнал его, и холодно отвернулся. Но Миша дотронулся рукой до Сашиного плеча и сказал:

– Коновалов, есть важная новость.

– Что-нибудь опять сочинил?

– Честное слово!.. Я был на педсовете.

– Когда перестанешь врать? – возмутился Саша.

– Честное слово!..

Не сговариваясь, они повернули от дома, прошли по деревянному мостику, переброшенному через канаву, заросшую крапивой и кипреем, и вышли на дорогу. Саша шел по-взрослому, сцепив сзади руки. Вид его выражал явное недоверие товарищу. Миша же для большей убедительности размахивал руками, забегал вперед и виновато заглядывал Саше в глаза. Он рассказывал все, что слышал на педагогическом совете, и кончил с искренним раскаянием:

– Честное слово, Саша, я не думал, что причиню такую неприятность Александру Александровичу! Я просто хотел пошутить…

– Ну, насчет этой шутки мы достаточно говорили вчера на собрании. Ведь тебя, по существу, Александр Александрович взял под защиту, а то бы вкатили тебе предупреждение… Тебя все это чему-нибудь научило или нет?

– Нет, – вдруг искренне ответил Миша. – Я только сегодня кое-что по-настоящему понял.

Саша уловил неподдельную правду в словах Миши и смягчился.

– Поздно понял-то! – вздохнул он.

– Поздно! – согласился Миша. – Я как ребенок с запоздалым развитием. До меня все позднее, чем до всех, доходит. Я и сегодня опять, Саша, такую штуку выкинул, что не сказать… Вот сейчас только понимаю, как плохо сделал.

– Что опять? – спросил Саша.

Они подошли к дому Коноваловых, и Саша предложил Мише посидеть на скамейке в палисаднике.

Они сели и прислушались к докатившемуся до них шуму поезда. У людей пожилых этот шум рождает обычно грусть, а у таких молодых, как Миша и Саша, – стремление птицами взметнуть ввысь и полететь далеко-далеко…

Поезд отгремел, и наступила обычная, знакомая до мелочей тишина осеннего села.

Саше показалось, что Миша раздумал признаваться в совершенном проступке.

Но Миша заговорил:

– Сегодня опять меня черт попутал… Шел в школу, забежал на почту. Вижу – кабинка с телефоном свободная. Заскочил в нее, позвонил в районо и говорю: «Звонят из облоно. Едет к нам в район, в командировку, писатель Шолохов. Просим поприветить». Говорю басом да так гладко. Слышу, сам Михайлов у телефона. Пристал: как да что. А я трубку поскорее повесил да бежать. Не знаю уж как, но весть эта все село облетела. На педсовете тоже о приезде Шолохова говорили…

Теперь Саша долго молчал и думал: что это за человек Миша Домбаев? Совершит глупость, потом сам не рад и готов искренне раскаиваться.

– Ты вот что, Михайло, если фантазия у тебя бьет фонтаном, пиши рассказы, что ли, или сказки, как дед, а в жизни брось свои сюжеты разыгрывать. Вот написал бы рассказ о падении межпланетного корабля – и не стал бы на поле врать… Или о том, как в район приехал знаменитый писатель. – Саша вспомнил разговор со Стешей и добавил с усмешкой: – Или о племяннике польского короля…

– Ты все шутишь! – рассердился Миша. – А как же Александр Александрович?

– Вот раньше и надо было умом пораскинуть, а то мыслишки у тебя коротенькие, как у Буратино. Напакостил ты Александру Александровичу изрядно и всей нашей бригаде, но теперь ничего уж не поделаешь.

– Не поделаешь… – согласился Миша.

– А ты воздерживайся от подобных вещей, – посоветовал Саша.

– Постараюсь воздерживаться, – покорно согласился Миша и честно добавил: – Если смогу.

– «Если смогу»! Тоже комсомолец! Билет-то не стыдно в кармане носить?

Миша промолчал.

– Ну, ладно. Пора по домам, – сказал Саша и встал со скамейки.

Миша быстро исчез в темноте, а Саша в раздумье остановился у ворот.

«А как же Александр Александрович? Неужели это правда? Если он слышал все то, что говорила Алевтина Илларионовна, он может уйти из школы!»

Эти мысли не давали покоя. Хотелось посоветоваться со Стешей. Он дошел до угла и пересек небольшой пустырь, ведущий к переулку, где стоял Стешин дом. В окнах не было света, но в открытой калитке белело чье-то платье.

– Стеша! – радостно крикнул Саша, и сердце его забилось.

Никто не ответил.

Он приблизился к дому и увидел Людмилу Николаевну. В темноте можно было уйти незамеченным, но это было не в Сашином характере.

– Здравствуйте, Людмила Николаевна! – сказал он. – Я думал, это Стеша.

– Стеша спит, – неприветливо сказала Людмила Николаевна. – А тебе я советую не шляться по ночам и вообще забыть дорогу к нашему дому.

И она ушла, хлопнув калиткой.