Земля – Заря: сборник фантастических рассказов

Наконец, Григорий решился:

– Знаешь, Люба, я вчера ничего такого сказать не хотел. Просто у нас с Василием ну… такая манера шутить, что ли. А на самом деле я очень уважаю техников. Вот.

Девушка оглядела астронома тем самым манером, каким обычно строгие учительницы оглядывают извиняющегося двоечника, не выучившего очередной урок. Вид у Кулесова был невероятно жалкий, и девичье сердце оттаяло.

– Да ладно, – сказала она, протягивая Григорию ручку. – Мир.

– Мир, – радостно согласился Кулесов, пожимая ладошку. Ему было невероятно хорошо от того, что Люба его простила. Он решил не дразнить судьбу и отложить признание на потом. Например, на конец недели. Конец недели казался невероятно далёкой датой, и к этому времени многое могло измениться. Но дни шли, конец недели приближался, а ничего не изменялось. К пятнице Кулесов не продвинулся в развитии отношений ни на йоту. Каждый день он надеялся, что удача наконец повернётся к нему лицом, и каждый день разочаровывался в своей неверной фортуне. Хуже всего было то что теперь каждый вечер заканчивался разносами со стороны Петрейкина.

– Трус! – ревел старший механик, нарезая круги по каюте. – Капитулянт! Давно бы признался в любви – и дело с концом! Нет, блин, таскается за ней как телёнок и мычит: «Люба, дай помогу! Люба, дай помогу!» – Ни ума, блин, ни фантазии. Она же из тебя верёвки вьёт, а ты даже не замечаешь.

Кулесов только вздыхал. В начале недели он ещё спорил с Петрейкиным, но под конец решил, что проще будет дать своему коллеге выговориться и спокойно лечь спать. К тому же он и сам начал понимать, что отношения с Любой приняли какой-то неприятный односторонний характер. Она привыкла к опеке Кулесова и начала воспринимать его помощь как нечто само собой разумеющееся. Более того, она сама начала просить Кулесова помочь ей по любому поводу. А Петрейкин продолжал рубить правду-матку.

– Ты же понимаешь, что ты ей даже не друг. Ты – подружка. Когда ты, наконец, признаешься ей во всём?

– Не твоё дело! – отвечал обычно Кулесов, а про себя думал: «В воскресенье». Наступило воскресенье, Кулесов взвесил все «за» и «против» и решил, что признается в понедельник, в понедельник отложил всё на вторник. А во вторник нервы Петрейкина не выдержали.

– Всё, тряпка, – сообщил он после ужина. – Либо ты сейчас же пойдёшь и сознаешься ей во всём, либо я это сделаю за тебя. Мне лично надоело любоваться на твою страдальчискую физиономию.

– Отвали, а! – вяло огрызнулся Кулесов.

– Хорошо, – зловеще процедил Василий. – По причине упорного нежелания подсудимым признать свою вину в снисхождении суда к подсудимому решено отказать, а приговор следует привести в исполнение немедленно.

При этих словах Петрейкин решительно направился к двери.

– Стой! – закричал Кулесов. – Не надо! Я сам всё сделаю, но завтра. Сегодня уже поздно. Она, наверное, спать легла. Неудобно как-то.

– Неудобно, агрорном, как я тебе неоднократно говорил, сопли слонам подтирать, остальное терпимо. Люба сегодня в любом случае услышит признание в любви. А вот от тебя или от меня – решать тебе.

Кулесов сдался. Он прекрасно себе представлял, что может наговорить Любе Василий и понимал что ни к чему хорошему это не приведёт. Лучше было признаться самому. По крайней мере, так он узнает об успехе или провале своей операции гораздо быстрее и из первых рук. Стараясь выглядеть по возможности гордо и молодцевато, старший астроном направился к кают-компании. Сердце колотилось в груди с такой силой, что его удары отдавались даже в копчике.

«Господи, как будто на первое свидание иду, – думал несчастный влюблённый. – Чего же я так разволновался? А что мне ей сказать? Может быть, правда прижать её к стенке и поцеловать? Да нет, бред какой-то. Да и по морде можно схлопотать. Нужно сказать ей что-то красивое, что-то такое, на что она не сможет ничего возразить».

Тут Григорий сообразил, что уже пару минут стоит у двери в кают-компанию. Он обернулся. Сзади него из двери в каюту наполовину высунулся Петрейкин. Проклятый техник скорчил какую-то невообразимую рожу и театрально прошептал:

– Стучи, давай.

Кулесов грустно вздохнул и постучал. Петрейкин тут же скрылся в каюте, но дверь, гад, закрывать не стал.

Из кают-компании донеслось лёгкое шебуршание, затем сонное: «Я сейчас».

«Нужна какая-то блистательная фраза, что-то такое, что ещё никто и никогда не говорил», – думал Кулесов.

Дверь отворилась, свежеразбуженная Люба подняла на Григория мутные от сна глаза.

– Что-то случилось? – спросила она.

«Ну же, – подбодрил себя Григорий, – сейчас или никогда.»

– Знаешь, – сказал он, – я втюрился в тебя как заяц в морковку.

И тут же подумал: «Лучше бы я прижал её к стене!»

Люба молчала. Неизвестно о чём она в этот момент думала – лицо девушки ничего не выражало.

– О, как – сказала она после нескольких секунд размышлений.

– Вот как-то так, – подтвердил Григорий.

Они ещё немного помолчали. Наконец, Любовь заговорила.

– Знаешь, ты очень милый. Правда, очень, очень милый человек, но…

Сердце Кулесова рухнуло вниз больно ударилось о печень, отрикошетило от почек и укатилось куда-то в область таза.

– Понимаешь, – продолжала Люба, – у меня на Земле есть парень. Ну и ты всё-таки старше меня на десять лет, тебе, скорее всего, со мной было бы скучно и…

Адамово яблоко Григория решило по всей видимости занять оказавшееся вакантным место сердца, но на своём пути к грудной клетке застряло в районе ключиц, передавив попутно трахею.

– Мне кажется, нам лучше всего будет остаться друзьями. Ты же не против?

Теперь уже Григорию казалось, что все органы устроили в его теле игру в чехарду, решив разом поменяться друг с другом местами. Язык ещё, к счастью, остался на месте, поэтому он смог ответить Любе.

Конечно, он не против быть ей другом, он совсем не обиделся, и, если и расстроился, то самую малость. Он всё понимает, и он сам виноват в этом разговоре, и вообще спокойной ночи. Люба осторожно, словно боясь повредить хрупкий механизм, закрыла дверь. И Григорий на ощупь отправился обратно. Перед глазами у него плыл лиловый туман и плясали весёлые чёртиками лица, которые странно напоминали лицо старшего техника. У двери в каюту туман слегка рассеялся, лица чёртиков стали не видны, но зато стало отчётливо видно лицо Петрейкина, сидящего с самым невинным видом на кровати.

– Ну что, покоритель дамских сердец и корнеплодов, облажался? – ласково спросил старший механик. – В следующий раз зови меня к себе суфлёром. Я за умеренную плату подскажу тебе пару слов любви. А то ты, того и глядишь, сравнишь девушку с чем-нибудь неприличным, и она убьёт тебя во цвете лет.

Кулесов вошёл в каюту, аккуратно закрыл за собой дверь, а затем… Хотя не стоить описывать, что он говорил Петрейкину, как он это говорил – вы наверняка сами прекрасно понимаете, что говорят в подобных ситуациях. Главное то, что к концу монолога старшему астроному стало гораздо легче.

Вот, пожалуй, и всё. Не бог весть какая концовка, если честно. Гораздо эффектнее было бы если бы они поженились, желательно прямо на станции, и чтобы в роли священника, ну или работника ЗАГСА, выступил Петрейкин. Или Люба оказалась родной сестрой Григория, похищенной в детстве из родового гнезда (или, скажем, подменённой в роддоме) и Кулесов узнал бы её по медальону (родимому пятну, выговору буквы «р» в слове «индифферентный»). А возможно, станцию сбил бы гигантский метеорит, и Кулесов ценой своей жизни спас бы Любу, а она в благодарность сохранила бы верность ему до самой своей смерти. Но всё получилось гораздо банальнее.

Григорий до самого конца Любиной практики помогал ей во всём, хотя понимал, что романа явно не выйдет. Люба этой помощи не особо сопротивлялась, хотя и чувствовала некоторую вину за то, что не смогла ответить на чувства несчастного астронома. Но она была девушка рассудительная и посчитала, что отказываясь от помощи Кулесова, она ещё больше расстроит бедного воздыхателя. К тому же внимание Григория было ей приятно. Петрейкин продолжал называть Григория тряпкой и подкаблучником, но без особой злобы, скорее, по привычке. Кулесов вяло огрызался, но тоже без особой злобы. Затем на станцию прилетел Быстров и забрал Любовь Юных на Землю. Порочный круг был разорван, и жизнь потекла своим чередом.

Осталось только добавить, что во время следующего отпуска Кулесову, наконец, повезло. В клубе фанатов «Любви и Сил» он познакомился с замечательной девушкой по имени Илона. У них случился чудесный роман и продлился целых три недели.

Аделина Зарипова. «Маленькое путешествие в Икйал»

Как же это все-таки работает? Ведь чувствую, что и правда существуют миры внеземные, а может даже и пространственные, как в известной книге Кира Булычева. Только как вот туда попасть? Очутиться бы там… Хоть одним глазком посмотреть, как там все устроено. Мечты, мечты. «Без мечты невозможно любое научное открытие!» – любит восклицать наш учитель химии Александр Ипполитович. Очень хороший учитель, толковый, только дисциплины на уроке нет у него. Вчера из-за этого Сема чуть без нюха на всю жизнь не остался. Решил нарушить правила безопасности: сразу, открыв флакон с жидкостью, поднес к носу и как завопит на весь класс: «Я сейчас умру!». Всех на уши поставил. Александр Ипполитович еле всех угомонил и продолжил лабораторную.

Осень. Темнеет сейчас рано. Вот небо уже сине-черное. Суровое. А на нем звездочки мерцают. Смотришь, смотришь на них и сама как будто расширяешься и вот-вот уйдешь в эту космическую даль. Миры там разные.

Хватит мечтать, Адиля! Завтра 3 ноября. В этот день в далеком 1957 году была запущена в космос Лайка, первая собака-астронавт. К завтрашнему уроку в изостудии надо выполнить работу «Первый полет в космос». Скорей домой, в тепло и за краски.

Какая красивая Лайка получилась: глаза умненькие, доверчивые. Вот сейчас дорисую ей хвостик. И тут как будто кто-то подтолкнул мою руку. Неосторожное движение – и баночка с водой опрокинулась на мой почти законченный рисунок. Работу надо спасать! Только я потянулась к ней, как бумага вся зашипела, заискрилась миллионами маленьких огоньков.

Вначале глаза Лайки, потом зрачки стали расширяться и поглотили меня блестящим вихрем. Сперва было холодно, потом стало немного потеплее, но кружиться, как в карусели, я не переставала. «По всей видимости, я в какой-то барокамере. Домечталась, называется. Так. Спокойствие. Надо применить совет учительницы музыки: песня способна успокоить человека в разных ситуациях. Попробуем:

 
Это знает всякий, это не слова,
Преданней собаки нету существа.
Преданней собаки, ласковей собаки»,
 

– пела я. Но что это? Вместо песенных слов начали вырываться повизгивания. Тут снова все закружилось искристыми звездочками, вращение постепенно прекращалось, переходя на легкое, убаюкивающее покачивание. Я уснула.

Как проснулась, поняла, что нахожусь внутри блестящего шара, пол которого усыпан маленькими снежками. Стенки помещения казались полупрозрачными, сквозь них пробивался зелено-оранжевый свет. Я посмотрела на одну из искристых точек над собой. Она стала увеличиваться и передо мной возникла та самая Лайка, которую я рисовала.

– Лайка, это ты? – тут я поняла, что свои слова пролаиваю. Меня пронзила догадка: я превратилась в собаку. Отчаяние и страх, по всей видимости, выразились в моих глазах.

– Не переживай, Адиля, ты очутилась в одном из космических государств. Цифровые временные линии наложились один на другой, поэтому твои мысли осуществились, и ты смогла оказаться в нашем мире. Правда, совсем ненадолго. По-нашему, это целый день. Но наш день равен вашим тридцати секундам.

– Почему я лаю?

– А как ты хотела. Разве могли бы мы понимать друга друга, если бы не один язык, на котором мы говорим?

– Где я?

– В нашей космической стране Икйал. Здесь живут собаки, которые помогли другим существам в разных уголках нашей необъятной Вселенной. Пойдем, я познакомлю тебя со своими друзьями.

Я с легкостью подпрыгнула неожиданно для себя, вильнула хвостом и побежала за Лайкой.

– Кстати, Лайкой меня назвали потом, за звонкий голос. Мое настоящее имя – Кудрявка.

– Как ты очутилась здесь?

– Меня выбрали для полета в космос на Земле. Подходила я по всем параметрам: небольшой вес, спокойный характер. Но любой опыт может окончиться неудачей для испытуемых. Так произошло и со мной. Вернуться на Землю я не смогла и попала сюда через Вселенский туннель пространственного перемещения.

– Но ты проложила дорогу в космос для людей. Я знаю, первым человеком, который полетел в космос, стал наш земляк – Юрий Гагарин!

– Верно, первопроходцами были мы, собаки. Недавно мы смотрели в наш телескопер* и с радостью увидели, что на Земле помнят наши заслуги. Оказывается в нашу честь установлен памятник в самой Москве! – Лайка благодарно пролаяла.

– Вот мы и пришли, – тут моя эскурсовод пролаяла очень протяжно, музыкально (у нас на Земле так собаки лаять не умеют), и со всех сторон сбежались жительницы Икйала, такие же доброжелательные, гостеприимные и приветливые, как Лайка.

– Познакомься, Адиля, это мои друзья. Все они помогли разным существам, не только землянам, но и жителям других планет, о которых, может быть, вы когда-то тоже узнаете.

– Приветствую тебя, молодая жительница Земли! – обратилась ко мне собака породы овчарка. – Меня зовут Дина. Во время войны я была санитаром. Подползала к раненым и подставляла бок с медицинской сумкой. Солдатам без сознания я лизала лицо. Кого-то согревала своим дыханием. Тебе это трудно представить, но над умершими я плакала.

– А меня зовут Дик, – продолжила колли, – я принимал участие в разминировании Сталинграда, Лисичанска, Праги и других городов. Свой главный подвиг совершил в Павловске. За час до взрыва обнаружил в фундаменте дворца фугас в две с половиной тонны и часовым механизмом. На Земле я дожил до глубокой старости и был похоронен с воинскими почестями, как и подобает герою.

– Я тоже герой Великой Отечественной войны, боец 14-й штурмовой инженерно-саперной бригады, обнаруживший более 7000 мин и 150 снарядов, награжден медалью «За боевые заслуги». Зовут меня Джулбарыс.

Я слушала и понимала, как мало знала о способностях братьев наших меньших, ведь они совершили такое, на которое не всякий человек способен. И все это ради нас, людей. Храбрые герои.

– Мы и сейчас помогаем советами своим собратьям на Земле, – сказала Лайка, – посмотри на эту телепатическую трубочку. Через нее наши мыслеформы вылетают и достигают мыслей тех, кто сможет оказать своими действиями помощь людям. И это необязательно обученные собаки, ими могут быть и обычные бродячие собаки…

Наша беседа неожиданно прервалась. Я снова закружилась, как в карусели. Открыв глаза, увидела свой рисунок. Лайка мигнула мне левым глазом. Или мне показалось? Нет. Рука потянулась к телефону. Набрав в поисковике строку «Собаки-герои» убедилась, что истории, рассказанные собаками из моего небольшого путешествия, были правдивы.

Правильно говорят, что собака – это единственное существо на Земле, которое любит тебя больше, чем себя. Теперь я знаю, что не только на Земле.

Мария Герани. «Портрет космонавта»

В магазине продавалось всё, что когда-то имело ценность, а ныне не могло привлечь даже любителей винтажа. Это была настоящая лавка старьёвщика и запах соответствующий. Пустые чайные коробки колониальных времён соседствовали с деревянными шкатулками советских кустарей, бумажные шахматы, ватные игрушки, чашки с олимпийскими медвежатами. Одним словом – всякое барахло.

И всё же Боб Савранский любил этот магазин, затерявшийся на Петроградской стороне, и раз в неделю, по вторникам, заходил к Аркадию Михайловичу, владельцу, поговорить. Так приходят к собрату, понимающему тебя с полуслова. Аркадий Михайлович был потрёпан жизнью, стар, рассказывая о былом, повторялся, и всё же помнил имена всех чокнутых фанатиков, готовых искать бриллианты в куче хлама – купить за рубль, продать за миллион. Иных уж нет, но дело их живо. Были ли его воспоминания реальностью или вымыслом, Боб не знал, но слушал с удовольствием, врать не мешал.

Савранский всегда хотел большего. А кто не хочет! Есть такие люди, really? Даже сейчас, когда казалось бы всё пространство исторических артефактов уже перепахано, время от времени появлялись слухи, что кому-то таки повезло. Слухи согревали душу как рождественский глинтвейн.

Он приходил в этот пыльный вертеп, не боясь испачкаться, и часами дышал затхлым, вредным для здоровья, но таким многообещающим воздухом. Глядя на Аркадия Михайловича, он иногда думал, что если ему не повезёт, его ждёт такая же унылая старость. И тогда, быть может, кто-нибудь из молодых вот так же будет скрашивать умным разговором и его беспросветные будни. Боб Савранский был осознанным молодым человеком и, занимаясь в некотором роде благотворительностью в отношении старшего товарища, вкладывал и в своё будущее. Впрочем, ему, конечно, повезёт.

Он даже находил забавным, когда они сидели в открытой подсобке за бархатными занавесками с бахромой, кисточками и пришпиленным ценником – неужели кто-то захочет купить эти поеденные молью пылесборники? – и разговаривали о предметах и людях, настолько далёких от того, что их окружало, что он иногда испытывал ощущение нереальности происходящего.

В тот вторник он припозднился. Отвозил заказчику добытую трудами праведными табакерку, предположительно XVIII век, а, впрочем, кто его знает, может, и новодел. Аркадия Михайловича на привычном месте не оказалось. Редких посетителей тоже не наблюдалось. Савранский потоптался, покашлял.

– Аркадий Михайлович, я пришёл!

Ответа не было. Он прошёл в подсобку, чего без Аркадия Михайловича никогда не делал. За бархатными занавесками было так тихо, а Бобу так неловко, что он было подумал оставить записку и уйти. Не дай бог ещё пропадёт что, потом отвечай.

Аркадий Михайлович сидел спиной к стеллажу, забитому пыльным хламом, и вроде был жив, но как-то странен, потерян и обессилен. Перед ним стоял мольберт, а на мольберте – то ли постер, то ли фотография.

– Аркадий Михайлович, дорогой, что же вы меня так пугаете? – Савранский изобразил облегчение после тревоги и почувствовал, что оно было искренним.

Аркадий Михайлович посмотрел на него. Взгляд его был не вполне осмыслен, но Боб неожиданно для самого себя уловил в нём какую-то боль.

– Знаете, Володя… – сказал торговец.

Савранский вздрогнул. Не от изменившегося голоса собеседника, а оттого, что тот назвал его подлинным именем.

– Знаете, Володя. Я всю жизнь мечтал найти что-то стоящее. Наверное, мы с вами в этом похожи. У меня были удачи, были провалы, а вот крупного успеха не было никогда. И теперь, когда это всё-таки произошло, я чувствую… Да не важно, что я чувствую! Я чувствую, понимаете?

Савранский ничего не понимал.

– Посмотрите, – торговец показал на мольберт, – посмотрите на это.

Савранский посмотрел на мольберт. Это был не постер и не фотография, а картина без рамы, сантиметров сорок в высоту – изображение какого-то космонавта в скафандре. Соцреализм, определил он сходу. На любителя.

– Аркадий Михайлович! – Протянул Савранский разочаровано.

Торговец, казалось, пришёл в себя, вскочил с места, выбежал из подсобки:

– Минуточку!

Савранский услышал, как тот закрывает входную дверь и выключает свет в зале. Когда свет погас и в подсобке, ему сделалось не по себе. Торговец включил старую зелёную лампу на полке над мольбертом. Савранский был уверен, что она не работает.

– А теперь? – Спросил Аркадий Михайлович и отошёл в сторону. – Ну, смотрите же, смотрите!

Боб Савранский повернул голову и пошатнулся. В желтоватом свете он увидел то, что никак не укладывалось в голове. Соцреализм исчез. Космонавт оказался живым, тёплым и даже как будто подмигивал. Он прижимался грудью к краю холста и смотрел на них, как через экран телевизора. На чёрном небе, начинавшемся прямо за его спиной, из глубины световых лет проступали далёкие звёзды. В подсобке, где пыль поглощала любые запахи, даже табачный дым, вдруг запахло бесконечностью. История искусства прошелестела книжными страницами. Бесспорно, это был шедевр неизвестного искусствоведам направления. Боб, он же Володя Савранский попятился, зацепил ногой стул и свалился на него:

– Аркадий Михайлович, что это?

Торговец посмотрел на него глазами побитой собаки и вздохнул:

– Если бы я знал, если бы я только знал.

– Откуда это у вас? – Савранский бросился к портрету.

Он водил по нему пальцами, боясь прикоснуться к холсту, словно звёздный омут мог поглотить его. Нет, только холст и подрамник, холст и масло, больше ничего, но краски, краски, манера письма – что там «Лунная ночь на Днепре». И ещё этот космонавт. Из всех космонавтов в лицо Савранский знал только Гагарина, но это был не он. В нижнем углу вместо имени автора змеилась неразборчивая закорючка и год – 1965-й.

Торговец, казалось, не замечал бобиковых сомнений:

– Моя бывшая соседка решила переехать на старости лет из коммуналки в отдельную квартиру и вот нашла, в закромах. А я купил. На любителя. За четыре тысячи деревянных рублей.

– О, вас можно поздравить! – Сказал Савранский рассеяно.

– С чем? Я даже не знаю, как это продать!

– Может быть, я могу чем-то помочь? – Савранский наконец вспомнил, зачем он здесь.

– Можете, – заявил торговец. – Только не там, где думаете.

Наступила неловкая пауза. Торговец пристально смотрел сквозь него. Савранский смутился и, кажется, покраснел. Аркадий Михайлович выключил «рентген»:

– Вы обаятельный молодой человек, Володя, вы производите впечатление честного человека. Сходите к ней. Она наверняка что-то знает, но мне говорить не хочет. Здесь недалеко, в доме Лидваля.

– О чём вы? – Спросил Савранский в недоумении.

– Ираида Сергеевна, соседка моя бывшая, – шумно выдохнул торговец.

– У которой вы купили картину?

– Я вам об этом только что сказал. Попейте с ней чаю, вы обаятельный. Узнайте хотя бы, как он к ней попал. А впрочем, всё, что получится. Если вообще получится, – торговец вздохнул и неожиданно добавил: – Пожалуйста, очень прошу вас!

– Конечно, Аркадий Михайлович, о чём речь!

Савранский был так обескуражен, что забыл спросить, в чём состоит интерес Аркадия Михайловича, которому зачем-то понадобились такие сантименты, на которые он, как ему казалось, не был способен. Продать картину можно было и без лишних телодвижений.

– Сколько же она может стоить? – Задумчиво произнёс он вслух. – Хотя бы приблизительно.

Торговец посмотрел на него внимательно и произнёс загадочно:

– Место этому портрету в музее.

***

Коммунальная квартира, где жила Ираида Сергеевна, разъезжалась. Входная дверь была открыта, старый стул с продавленным сиденьем подпирал её. Рабочие в синих комбинезонах выносили коробки и мебель. В пустом коридоре не горел свет. Из потолка, где когда-то был светильник, торчали провода. Савранский с купленной по дороге коробкой конфет казался сам себе нелепым и лишним элементом на этой картине.

Он деликатно постучал в указанную ему дверь и, не дождавшись ответа, вошёл. Старуха сидела за круглым столом, покрытым тяжёлой бархатной скатертью. Постель с горой подушек, трюмо с подсвечниками, на комоде по старинке – кружевная салфетка. Казалось, она не собирается никуда съезжать. Правда, на окнах отсутствовали занавески.

Ей было лет девяносто. По рассказам Аркадия Михайловича старуха давно выжила из ума. И всё же её глаза смотрели на Савранского живо и осмысленно. Он ожидал чего угодно, но только не того, что произошло. Старуха открыла рот и закаркала. От неожиданности он ударился плечом о дверной косяк и выронил конфеты. И только тогда понял, что она не каркает, а смеётся.

– Надо же, – сказала старуха, вытирая слёзы, – какого младенца ко мне подослал. Словно молочный поросёночек. Садись, чего стоишь. В ногах правды нет.

Боб Савранский аккуратно сел за стол, положил поднятые конфеты и понял, что надо импровизировать. Бабка, видать, умная, на кривой козе не объедешь.

– Интерес мой, Ираида Сергеевна, вот какого свойства, – начал он медленно, как бы раздумывая, но старуха прервала его.

– Ишь, как заговорил! Пришёл про портрет выспросить, так выспрашивай.

Савранский повинно склонил голову, признавая правоту собеседницы, и неожиданно искренне сказал:

– Поразительная живопись, просто поразительная! Аркадий Михайлович говорит, что место ему в музее, но я не знаю музея, где хранилось бы что-то похожее.

– Можно подумать, – хмыкнула старуха, – ты все музеи мира объездил.

– Клянусь, Ираида Сергеевна, – Бобик приложил руки к сердцу, – в студенческие годы из Эрмитажа не вылезал!

– Аркадий Михайлович твой пятьдесят лет на этот портрет пялился, пока не съехал. За полвека сердце даже не ёкнуло. А теперь боится, как бы его удача большой бедой не обернулась.

Савранский похолодел от этих слов.

– У меня сложилось впечатление, что он не хочет его продавать, – сказал он осторожно.

– Пусть хоть продаёт, хоть отдаёт. Не его это судьба, так и передай. – Старуха стукнула ладонью по столу.

«Всё-таки, она сумасшедшая», – подумал Савранский. – «Какой-то странный разговор!»

– Ираида Сергеевна, нам бы хотелось знать, кто написал это чудесное полотно, и кто изображён на нём.

Старуха посмотрела на него долгим пронзительным взглядом:

– Кто изображён – не знаю.

– Как этот портрет попал к вам?

– Он не попадал. Он всегда был.

– Что это значит?

– А то и значит. Этот портрет написала я.

Бобик посмотрел на старуху. Она определённо была сумасшедшей.

– Постойте, Ираида Сергеевна, что-то тут не сходится.

– Что именно? – Сказала старуха вполне осмысленно. – Ваш Аркадий Михайлович наверняка сообщил, когда направлял вас ко мне, что я всю жизнь преподавала рисование в школе.

– Да, но…

– Учитель рисования, по вашему мнению и мнению недалёких обывателей, не может так писать? А между тем я была неплохим копиистом и всю жизнь изучала старых мастеров. Вермеер, Корреджо, Рафаэль, Тициан. Эти имена что-либо говорят вам?

– Конечно-конечно! Но это же совершенно иная манера, иная эпоха. Кроме того, вы сказали, что не знаете, кто изображён на портрете. Как это возможно?

Старуха помолчала, задумавшись, а потом произнесла:

– Всю свою жизнь я прожила в этом доме, в этой квартире и в этой комнате, с аркадиями михайловичами, их тазами, велосипедами, рваными носками и бигудями их мадам. Но это не имело ровно никакого значения, потому что я жила не здесь, а в жарких переулках Неаполя, Флоренции, Рима, среди их садов, фонтанов, мостов. Я различаю краски их неба и земли, чистых вод кастальских ключей, лимонных деревьев и их плодов. Лавры! Я вижу тончайшие оттенки света и тени, тона и полутона. Я могу пройти между ними на цыпочках. Я умею слышать симфонию цвета, музыку миров, находить в тысячеголосом хоре по голосам. Я училась и, наконец, достигла совершенства. А ваш Аркадий Михайлович скупал в это время иконы за бесценок. У старух. Видимо, мечтал разбогатеть. А ведь мы с ним ровесники.

– Как ровесники? – Спросил ошеломлённый Савранский.

– Неужели я выгляжу настолько старше этого блёклого крысёныша? Впрочем, это моя плата, я смирилась.

– Подождите, подождите, но зачем же вы тогда продали ему портрет? Истинно за бесценок!

Старуха опять засмеялась, словно закаркала:

– Да потому, юноша, что цена в этом деле не имеет ровно никакого значения. Я бы и бесплатно ему отдала, если бы не хотела увидеть этот взгляд опьянённого сладострастием хорька. Мне пора уходить. Пришло время отпустить портрет.

Бобик мало понимал, о чём она говорит. Да это его уже и не волновало.

– Кто же изображён на нём?

– Я.

Он решил, что ослышался:

– Что?

– Вы всё правильно поняли, юноша. Это автопортрет.

– Но ведь на нём же мужчина! – Савранский повысил голос.

– А разве мы себя знаем до конца?

– Невероятно!

Савранский был поражён: как он мог так вляпаться?

– Полагаю, Аркадий Михайлович меня на портрете не узнал, – ядовито добавила сумасшедшая старуха. – Вам-то простительно.

– Ираида Сергеевна, простите великодушно, зрение садится, да здесь и темновато, – заюлил Савранский, показывая на окно.

Старуха протянула костлявую руку к шнуру и включила свет.

– А так?

Савранский потерял дар речи. Перед ним сидел космонавт с портрета и улыбался. Савранский похолодел.

– Пора! – Сказал космонавт и опустил скафандр.

Свет медленно затухал. Мимо Савранского к окну проплыла тень. Он повернул голову ей вслед и увидел, как сливаются в одно оба окна, и как горит в глубине парка космическая тарелка станции метро «Горьковская».

Савранский рванул к выходу.

Он мчался по Каменноостровскому проспекту в ранней ноябрьской темноте, сбивая прохожих и разбрызгивая лужи. Подбегая к магазину, он врезался в толпу и получил от кого-то заслуженный тычок. Это привело его в чувство. Он протиснулся вглубь и увидел человека в пиджаке, лежащего лицом в луже. Силуэт человека в жёлтом свете фонарей показался Савранскому знакомым. Да, это был он, Аркадий Михайлович собственной персоной.

– Что, что с ним? – Спросил Савранский какого-то мужичка.

– Самокатом сбили. Гоняют не по-детски, уж и лето прошло, а всё гоняют. Давно пора запретить эту хрень.

– Он жив?

– А шут его знает! Сейчас скорая приедет, разберётся.

– Надо же посмотреть, может, жив, – неуверенно сказал Савранский.

– Сам и смотри, если такой умный! – Просипел мужик и исчез в толпе.

Савранский потоптался на месте, не решаясь притронуться к неподвижному телу. Магазин был в двух шагах от этого места, он и не заметил, как прибежал, и открытая дверь манила из-за спин. После некоторых сомнений, он решил, что Аркадию Михайловичу помочь в любом случае не сможет и юркнул внутрь.

В магазине никого не было. Савранский прошёл в подсобку и сразу увидел, что портрет так и стоит на мольберте. Только зелёная лампа погашена и в полутьме подсобки на портрете не видно космонавта. Савранский зажёг свет. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Космонавта действительно не было, только равнодушные звёзды всё также висели в глубине космоса. И на столе остывали две нетронутые чашки кофе.

Савранский пялился на то место, где полагалось быть космонавту и не знал, что ему делать теперь – вернуться к телу торговца и всё-таки проверить, жив ли тот, или уйти и забыть об этой странной истории навсегда. Он внимательно оглядел подсобку, словно это действие могло ему чем-то помочь. Здесь кто-то был после него? Кто-то знакомый, потому что с кем попало Аркадий Михайлович кофе бы пить не стал. Впрочем, погоди-ка, кофе он бы ни с кем пить не стал. Не пил он его и не держал даже!

Савранский понюхал содержимое чашек, сначала одной, потом второй. Кофе, и явно не растворимый. Странно, очень странно, откуда он здесь взялся. Чашки были ещё тёплые, но ни кофейника, в котором его могли сварить, ни термоса, в котором могли принести, не наблюдалось. У него разболелась голова, и он поспешил выйти на улицу.