Читать книгу: «Медвежий брод», страница 2

2 июля

Деревенские будто подобрели и с утра пораньше один за другим потянулись на метеостанцию: кто молоко принесет, кто яйца, кто свежие овощи.

Нина смотрела на эти дары снисходительно, и между ее красивыми бровями залегала морщинка, которая становилась глубже, когда она видела, как Федя суетится, как благодарит деревенских, как хохочет над их несмешными расистскими шутками.

Нина сидела на крыльце – завалинке, как ее называли местные – сидела и смотрела, как Федя работает. Она редко оказывалась с ним на станциях, а потому на лысой поляне посреди леса это для нее было единственное развлечение: как он снимает показания, как поправляет очки, как что-то записывает в блокнот и как грызет ручку, задумавшись и смотря в облака.

Когда-то профессия метеоролога казалась Нине романтичной: формы облаков, погоня за грозами и холодные-холодные станции на льдинах. В советские времена метеорологи были героями, которые забирались в места, куда не ступал никто, кроме них, где посреди темного леса и заячьих следов они собирали данные по температуре, ветру, давлению. Когда она только встретила Федю, ей думалось, что она будет кататься с ним по стране, что переживет все трудности и горести, что будет как жена декабриста, что…

Мало ли что она думала. Жизнь истерла все мысли, подрезала крылья ее мечты, спустила Нину на землю и больше никакие облака и ветра ей были не нужны.

– Милая! – восторженно крикнул Федя. – Ночью будет дождь!

Его очки блестели на солнце, как два светлячка, непонятно зачем вылетевшие под голубое небо. Интересно, летают ли светлячки днем, подумала Нина. Он всегда так нежно звал ее «дорогая» и всегда так восторгался результатами своих подсчетов. Федя любил все считать вручную, будто на дворе и правда пятидесятые.

– Я пойду прогуляюсь, – сказала Нина, поднимаясь и поправляя платье. Сегодня белое в маленькую красную птичку.

Не думая о том, услышал ли ее Федя, она направилась к дальней стороне лысого холма – в траве извивалась ведущая в лес тропинка, протоптанная бог весть кем.

Трава щекотала голые щиколотки Нины, ласкала опухшую от жары кожу, забиралась под юбку и терлась о бедра. Кузнечики надрывно стрекотали, заглушая все остальные шумы и даже пульс в ушах. Нина рассеянно провела рукой по стеблям. Солнце пекло затылок, вынуждая ускорить шаг, чтобы спрятаться от зноя под сенью приветливо шумящих деревьев. Она ступила в тень и будто тут же пропала с поляны. Когда она обернулась, домик и метеостанция растворились в пятне яркого света. Стрекот отступил за тень, испугался и тем подарил ушам Нины благостную передышку. Земля – каре-зеленая, увитая корнями и ветками, – казалась здесь холоднее, будто совсем не нагревалась. Нина глубоко вдохнула, чувствуя умиротворяющую прохладу, которой не чувствовала уже несколько дней – с душной электрички, пыльного автобуса и жаркого костра.

Нина положила одну руку на живот, а второй цеплялась за кору деревьев, пробираясь вперед. Стволы переплетались клеткой, словно не хотели, чтобы она шла дальше, а тропа дразняще извивалась впереди.

Холм закончился и обрывисто пошел вниз, и Нинины босоножки – городские, серебристые, совсем не подходящие для леса, – заскользили по влажной земле. Она вжалась в дерево и даже чуть испугалась, замерев.

И в этот момент в шуме хвои ей почудилось что-то иное – что-то влажное, мокрое, освежающее. Журчание. Нина принялась осторожно спускаться боком, ступая между клеточками ветвей и корней, словно играла в паутинку. Лес был дикий, и ощущение, что село и дом были всего в ста метрах, постепенно исчезало. Настоящая тайга, какой она никогда не видела.

Нина споткнулась, неловко сделала несколько шагов вперед, и ее босоножки врезались в гальку. Успокоив взметнувшееся к горлу сердце, она подняла глаза и в сумраке увидела ручей.

Тонкий скользкий ручей тек мимо нее, склонялись ветви к воде и журчали будто сами камни. Это место было некрасивым – не как на картинках лесных ручьев, а просто – галечная полоса, за ней полоса воды, и снова галька. Острые камни впивались в подошвы босоножек Нины, ноги заскользили, когда она сделала несколько шагов вдоль ручья и испуганно впилась ногтями в молодое деревце. Ручей был узким, неглубоким, всего пара метров, но за ним лес будто густел, мрачнел, и тянуло холодом. Хвоя из светло-зеленой становилась изумрудной, синей, почти черной, лучи солнца с неба досюда не доходили, и влажность смачивала кожу Нины.

Она посмотрела на ту сторону. Всмотрелась во тьму, столь контрастную посреди ясного дня. Светлая поляна таяла в памяти при виде этой тьмы. Нине захотелось вернуться.

Она повернулась к тропе и вдруг заметила в черноте какой-то блеск. Нина приложила руку ко лбу и всмотрелась.

И завизжала, отпрянув.

– Нина! – в голосе Феди звучала паника, настоящий ужас. – Нина! Ты где? Нина! Дорогая!

Нина моргнула. Блеск в листве исчез, вместо него на том берегу она увидела короткий деревянный столб. Повернув голову, она поняла, что их несколько – они тянулись, будто граница, вдоль ручья: один, два, три, четыре. Просто деревянные столбы. Такие же, как на площади.

– Нина! – голос Феди раздался ближе, громче, испуганнее. Он вывалился из листвы позади Нины, колени в земле, на локте ссадина, очки съехали. – Нина, ты в порядке?

Нина стояла на берегу, глядя на ту сторону. Она медленно повернулась к мужу, осмотрела его и кивнула.

– Да, просто поскользнулась, – спокойно сказала она.

Нина не знала, почему соврала. Но не могла же она сказать, что испугалась деревянного медведя.

* * *

Федя разодрал коленку в лесу, а в доме не оказалось аптечки. Он отправился в деревенскую аптеку. Он смутно помнил, что они проезжали нечто похожее со старостой. Нина осталась в доме, сказав, что прогулки ей надоели. Он был совсем не против – с ее сроком лучше поменьше двигаться.

Федя бодро шагал по дороге вниз с холма. Солнечное казалось приветливым, немного странноватым, как всякая глухая деревня, но добродушным к чужакам. Он выскочил на улицу и замер, оглядываясь по сторонам.

В середине дня в поселке царила настоящая испанская сиеста – жители исчезали, коровы лениво жевали траву на обочине, петухи укрывались в тени заборов. Федя прошел мимо дворняги, которая лежала на спине и сопела, подставив уши и пузо солнцу. На улице не было ни души.

Пес встрепенулся, когда Федя проходил мимо, поднял большую голову, неторопливо встал на лапы и потрусил за ним.

– Сопроводить меня решил? – с усмешкой спросил Федя у пса. Тот не ответил, глядя на него большими черными глазами с катышками в уголках. Слепень вился над его хвостом, и пес нетерпеливо дернул им. – Знаешь, где аптека? – Федя оглянулся по сторонам и решил пойти дальше.

Некоторое время они с псом шли рядом. Затем тот свернул в какой-то двор, будто это Федя провожал пса. Федя как раз дошел до «Продуктов», где он уже был в первый день. Он толкнул синюю дверь и зашел: здесь пахло молоком и старым холодильником.

Из-за прилавка поднялась женщина – худая, тонкая, еле заметная на фоне пузатых бутылок водки. Паутинистое лицо с пустыми голубыми глазами обернулось к Феде.

– Чего случилось? – равнодушно спросила она.

– Теть Клав, а где у вас тут аптека? – Федя улыбнулся.

Тетя Клава улыбаться не стала. Она осмотрела его с ног до головы, будто искала причину вопроса, и остановила взгляд на коленке.

– Разбил, – сказала она, даже не спрашивая.

– Ага, у ручья.

– Ручья? – Тетя Клава вернула свои бледные глаза к его лицу. – Какого?

– Да тот, что за холмом. Споткнулся в лесу, и вот, – Федя показал на коленку.

Продавщица снова посмотрела на коленку и поджала тонкие сухие губы.

– А зачем ходил?

– Да просто прогуляться… разведать обстановку, так сказать.

Федя почувствовал странное недовольство в голосе тети Клавы и неловко почесал в затылке. Возникло ощущение, будто его ругает воспитательница.

Женщина исчезла за прилавком, затем со стуком поставила на него коробку.

– Не надо ничего разведывать, – категоричным тоном сказала она, принимаясь рыться в коробке. – Городским лучше не ходить в лес.

– Ха-ха, вы правы, – натянуто улыбнулся Федя. – Мы и потеряться можем, совсем же не ориентируемся.

– Или что похуже, – глухо отозвалась тетя Клава. Она выудила из недр коробки тонкую бежевую полоску и протянула ему. – Вот, заклеишь.

– Спасибо, – Федя благодарно принял пластырь. – Но я все-таки схожу в аптеку.

– Второй поворот налево, – сказала тетя Клава, шумно убирая коробку обратно.

– Спасибо.

Федя направился к двери и со скрипом ее открыл.

– Не ходи к Медвежьему броду, – услышал он в спину.

– Что? – Федя обернулся.

Солнце заливало ему затылок, и из-за этого внутренности магазина, особенно прилавок, утопали в полумраке.

Оттуда донесся вздох. Прождав несколько секунд и ничего больше не услышав, Федя пожал плечами, крикнул: «До свидания» и вышел наружу.

3 июля

Нина скучала. Скука расползалась по дому, забиралась во все щели и даже затуманивала экран телевизора. Телевизор начинал барахлить, тупить, голоса смазывались, изображение плыло – и Нина переводила глаза на окно.

За ним был Федя. Он всегда чем-то был занят – а если не занят, то поправлял очки и тут же искал себе дело, будто без дел его не существовало, будто, замерев на месте, он бы исчез, растворился в барахлящем телевизоре и пылинках на солнце.

Когда-то Нина любила за ним наблюдать: движение жизни всегда гнало Федю вперед, всегда подталкивало сзади, и он казался белкой в колесе, словно и вправду знал, что там – за этим колесом, словно нашел какой-то тайный смысл жизни и стремился к нему.

Потом Нина поняла, что смысла жизни он не нашел. Он просто суетился, деятельничал. Легкая завеса таинственности, укрывшаяся за толстыми стеклами очков Феди, однажды рассеялась, и Нина увидела его именно таким, каким он был: маленьким и щуплым корейцем, потерявшимся в бесконечных русских лесах.

Но он был добрым. Добрым к ней, к жизни, к людям вокруг. Вежливый, улыбчивый, даже обаятельный. Может, за это она когда-то его и полюбила. Доброта в других ее влекла, завораживала, особенно если доброта была направлена на нее.

Федя обернулся за окном и тут же улыбнулся, увидев, что Нина смотрит на него. Он помахал рукой. Нина почти инстинктивно приподняла кончики губ и уже было махнула рукой, но потом сжала ее в кулак и снова уронила на колени. Она отвернулась и вздохнула, взглянув на телевизор.

Федина улыбка увяла. Он снова принялся за расчеты, за приборы, за солнце, за небо – быстрее, чтобы это выбило ненужные мысли из его головы, и те просто пропали. Он не мог развеять скуку Нины – он не понимал ее. Нина будто родилась с ней – она скучала, сколько он ее знал, а это уже почти десять лет.

Федя уставился на солнечный зайчик на линзе и задумался, передается ли скука по наследству. Он надеялся, что нет. Ведь в нем скуки не было, Федя никогда не скучал. Он всегда знал, чем себя занять, как себя устроить.

За его спиной скрипнула дверь, и на пороге показалась Нина – сегодня в зеленом в полоску платье, с маленькой сумочкой через плечо, ремешок обнимал живот сверху.

– Прогуляюсь до магазина, – сказала она дороге, по которой направилась прочь от дома. Федя кивнул своему блокноту.

Нина довольно быстро спустилась с холма, выходя на главную улицу. Целью ее прогулки был не магазин, а сама прогулка, поэтому она не торопилась. День уже отбыл первую половину, и деревенские постепенно освобождались от дел. Она встречала людей у заборов – стариков, скрюченных в тени, детей, резвящихся вдоль канав и гоняющих кур, мальчиков, играющих в футбол прямо на дороге. Мяч пролетел мимо нее и чуть не попал, заставив Нину испуганно вздрогнуть.

– Простите! – крикнул мальчишка, подбегая к ней. Загорелое лицо, большие глаза, голый торс и шорты. Он, как и все дети, уставился на ее живот. – Простите, – повторил он и ухмыльнулся, демонстрируя дырку между передними зубами.

Нина кивнула, продолжая свой неторопливый путь. На плече мальчишки, когда он отвернулся, она заметила рисунок синей ручкой – будто подмалевок для татуировки – кривой ревущий медведь. Ей вдруг вспомнились столбы у ручья и стало интересно.

Скука немножко отступила перед этой крошечной вспышкой.

– Эй! – крикнула она мальчишке вслед, поражаясь собственной смелости. Тот обернулся, недоуменно глядя на нее светлыми глазами. – Почему медведь?

Мальчик хмыкнул, открыл рот, довольно щурясь.

– Он охраняет! – крикнул он и припустил прочь к своим товарищам на дороге.

Нина ничего не поняла. Скука вновь встрепенулась, медленно поглощая ее, пожирая мысли. Нина направилась дальше, медленно ступая по камешкам на обочине. Влажное лето сминало ткань, и под грудью уже собралась полоса пота, а живот, будто огромный мешок с песком, тянул ее к земле. Нине захотелось присесть. Впереди была площадь – та самая, на которой в первый день горел костер. Теперь только черное пятно перед черным столбом напоминало о нем.

Днем площадь выглядела как небольшой сквер: кусты по краям пятачка, скамейки у столба. Ночью же место преображалось, от него веяло чем-то потусторонним, особенно когда горело живое пламя.

Нина устало присела на скамейку прямо напротив медведя. Она впервые видела его так близко в светлое время: грубые борозды на дереве переходили в тонкую резьбу, формируя морду, а волнистые линии формировали шерсть. Столб будто вырезали снизу, и постепенно мастер становился все искуснее: у основания резьба была грубой, отрывистой, крупной, но чем выше, тем тоньше шел нож, тем любовнее ложилась шерсть, тем тщательнее вырезались клыки и острые когти на поднятых лапах. И глаза: это, наверное, были какие-то камни, которые вставили в дерево, и теперь черные бусинки следили за каждым на площади – сейчас за одной Ниной. Столб был такой толщины, что Нина бы не смогла его обнять двумя руками, особенно с животом, а ростом он был как две Нины. Она задрала голову, глядя на свирепую морду и гадая, что заставило жителей села поставить такой тотем на центральной площади.

– Отдыхаете? – раздался голос сбоку.

Нина повернула голову и увидела Ивана Борисовича: в том же наряде, в котором он встретил их. В зубах у него была сигарета, а под мышкой зажата газета. Нина медленно кивнула. Он махнул на серое здание.

– Перерыв, – пояснил он, хотя Нина не спрашивала.

Он уселся на ту же скамейку, закидывая ногу на ногу и поджигая сигарету. Выдохнул в сторону от Нины.

– Хорошая погодка, – сказал он будто для того, чтобы что-то сказать.

Нина снова кивнула, отрешенно наблюдая, как солнечные блики, просочившиеся сквозь деревья, играют на столбе в догонялки.

– Вы как, освоились? – Иван Борисович повернулся к Нине, кладя между ними газету.

Нина поправила юбку и подумала, что кивать в третий раз будет невежливо.

– Да, спасибо, – вежливо сказала она, хотя в ее голосе не слышалось вежливости. Скорее потаенное желание поскорее отделаться от старосты.

Тот сделал затяжку, глядя в небо. Он казался расслабленным, и оттого Нина начала напрягаться. Ей вдруг захотелось разбить эту тишину, хотя говорить не хотелось.

– Почему у вас в центре деревни стоит столб с медведем?

– Я слышал, вы к ручью ходили.

Они посмотрели друг на друга в изумлении, потому что заговорили одновременно. Затем Иван Борисович неловко улыбнулся.

– Ходили, – сказала Нина. – А вы откуда знаете?

– У нас в деревне слухи быстро разносятся. Все свои, – махнул рукой староста. – А медведь… – Он посмотрел на столб и прищурился. – Это хранитель нашей деревни.

– Это как? – спросила Нина. – Как покровитель?

– Не совсем, но почти, – уклончиво сказал староста. – Этот столб вырезали местные, на Совете решили, что установим его здесь. Я вам уже говорил, что все дела мы решаем сообща.

Маленькие глаза Ивана Борисовича уставились на Нину. Ей вдруг показалось, что сам он был против столба.

– Я сначала подумала, что это стела погибшим на войне, как везде, – сказала она, глядя на морду медведя. – А потом рассмотрела.

– Местные верят, что медведь защищает нашу деревню от напастей и бед. Ходит легенда, что основателю села жизнь спас медведь, живущий в этом лесу, и с тех пор все жители считают его своим защитником. Многие носят изображение медведя как оберег, – Иван Борисович посмотрел на Нину и улыбнулся. – Почти язычество, получается. Хотя и церковь у нас поздно появилась – всего лет двадцать как, до этого места были дикие, неци-ви-ли-зованные. Вот поп все эти годы и пытается из них это выбить, да все без толку. Сызмальства ребятишкам сказки про медведей рассказывают, вот они про него и талдычат. Сейчас хоть в церковь ходят все, примирились с Богом, так сказать. А что раньше было…

Нина открыла было рот, чтобы спросить, как он узнал про мальчишку с татуировкой ручкой, но затем подумала, что это глупо. Конечно же, он не знал. Он говорил про всех. И что же было тогда, «раньше»?

– А вы тоже местный? – спросила она.

– Да, где родился – там и пригодился, – хохотнул Иван Борисович, туша сигарету о край скамейки. – Мать моя отсюда, отец – из города.

– Города?

– А, так мы называем поселок, где жэ/дэ станция. Молодежь наша вся туда стремится – и магазины там, и вокзал, да и школа старшая тоже там.

– И это дети каждый день час туда, час обратно на автобусе? – спросила Нина.

– Ну а что поделать. Учиться тоже надо, не все ж коров пасти, – пожал плечами Иван Борисович. – Сначала при церкви учатся, попадья им уроки дает, все что нужно: счет, алфавит, письмо. Кто дальше учиться хочет – тому в школу в городе, а кто не хочет – тот уже по хозяйству помогает. Правда, детей у нас не так много. Уже несколько лет младенчиков нет, а те, что подрастают, разъезжаются. Многие только на лето и приезжают, родных проведать, а зимой у нас пусто, тихо, почти мертво.

Это слово – мертво – почему-то зацепило Нину, будто крюком, вырвало из оцепенения шумящей листвы и кузнечиков стрекотни.

– Летом хорошо, – Иван Борисович откинулся на спинку скамейки и запрокинул голову. – Летом жарко, все родится, все живое.

Нина ничего не ответила, и снова воцарилась тишина. Она закрыла глаза, чувствуя, как блики бегают по векам. Она размышляла о том, смогла бы она жить в такой деревне, которая летом живет, а зимой в спячку впадает. Кажется, местные и правда жили как медведи. Нина бы так, наверное, не смогла. Когда завеса скуки приподнималась, Нине очень хотелось жизни – бурной, активной, яркой, такого в деревне не сыщешь. Правда, с тех пор, как в ее животе поселился другой человек, таких всплесков у нее становилось все меньше и меньше, словно этот незнакомец забирал у нее всю жизнь, всю яркость, всю радость.

– Совет хочу вам дать, Нина, – неожиданно заговорил Иван Борисович. Нина приоткрыла глаза – староста поднялся и чуть наклонился к ней, будто это был какой-то секрет. – У нас тут вокруг тишь да гладь, все друг друга знают, все помогут. Но вы лучше не отходите из деревни далеко в лес в одиночку. Медведей у нас не видели давно, но легенды на пустом месте не возникают, – он широко улыбнулся, растягивая губы. – Мало ли что.

«Мало ли что». Эти слова все еще отзывались в голове Нины заговорщицким шепотом, когда Иван Борисович уже скрылся в сером здании с газетой под мышкой. И его улыбка вдруг показалась ей не такой дружелюбной и приятной, как она думала до этого.

Посреди жаркого летнего дня она посмотрела на столб, и ее пробрала странная дрожь.

4 июля

Федя оказался прав: вечером налетели тучи, закрыли небо, и оно потемнело, скуксилось, не видно было ни звездочки. Нина лежала в кровати и слышала, как гремит где-то вдали – будто кто-то стучит в дальнюю дверь, а потом вдруг прогремело близко, и Нина потянула одеяло на себя. Федя давно спал, и его мирное, привычное посапывание сбоку почему-то не успокаивало. Гром растекся по небу, сверкнуло за занавеской, и стены словно задрожали. Нине казалось, что весь холм вздрогнул.

А потом в тишине – когда примолкли все сверчки и кузнечики – разразился ливень. Дождь забарабанил по крыше, и Нина вдруг с испугом подумала, не протекает ли она. Дождь все стучал и стучал, но никто не спешил ему открывать: Федя спал, Нина куталась в одеяло от охватившего ее озноба. Завыл с силой ветер, задрожали стекла, и в который раз Нина подумала о том, как хорошо было бы, если б они не приезжали.

Что-то царапнуло по стеклу, и она вздрогнула. Нина никогда не была трусихой – но новое существо, растущее в животе, отнимало у нее смелость и сеяло семена страха в ее сердце, благо находилось прямо под ним. Сверкнуло раз, два, три, и ей показалось, что за окном кто-то есть.

Нина спустила ноги с кровати, говоря себе, что стены дома толстые, из добротных бревен, которые еще сто лет простоят, а на крыше установлен громоотвод. По стеклу что-то скреблось и било, шумно рыдал дождь. Нина на носочках подошла к окну.

Она отвела занавеску в сторону и на мгновение застыла. Затем – позабыв, что хотела увидеть, – вернулась и забралась под одеяло, прижимаясь к Фединой спине. Его теплое тело успокаивало ее и дарило ощущение безопасности. Она закрыла глаза, чтобы не видеть молний, не видеть грозы, и решила спать.

Потому что за окном точно не могло быть огромного медведя.

* * *

После летней грозы провода, и без того дышащие на ладан, совсем одряхлели и почили, оборванными нитями вися среди веток. Федя узнал об этом раньше Нины – когда с утра обнаружил, что свет не включается и электричества нет.

Пока Нина открывала глаза, Федя уже успел снять показатели со своих приборов, обойти дом, проверить, как сильно размыло дорогу, и совершить самое бесполезное дело – попробовать набрать Ивану Борисовичу по стационарному телефону.

Когда Нина вышла из дома, она первым делом посмотрела в ту сторону, куда выходило их окно. Мокрая трава неприятно щекотала ее голые щиколотки, когда она обогнула дом и встала перед стеной, глядя в сторону леса. Трава шелестела, роса падала на землю, лужи виднелись в рытвинах. Она пошла вперед, внимательно глядя под ноги, – к большому дереву, что росло на окраине поляны. И замерла, увидев то, что хотела – и что страшилась найти: яму размером с ее ногу, затопленную водой.

– Нина, чего ты там? – крикнул сзади Федя.

Нина пару мгновений смотрела на лужу, и ей все казалось, что она круглая, а не вытянутая, как след, потом она моргнула, и лужа показалась почти квадратной.

«Глупости», – подумала Нина. Просто лужа.

– Ничего! – крикнула она, возвращаясь к крыльцу.

По логике вещей, будь здесь медведь, он бы разнес метеостанцию и попытался найти съестное в сарае. Но все было целое – будто ей приснилось.

– Я пойду вниз, в деревню, узнаю, что с электричеством, – сказал Федя, стоя в шлепанцах и шортах посреди размытой дороги. – Ты пока посмотри, как там холодильник. Что-то надо съесть, пока не подключат.

– Ага, – отозвалась Нина.

Она присела на лавку, чувствуя, как уже подступает усталость. Ночью она плохо спала, и потому теперь казалось, будто полдня миновало.

Федя покружился по двору, затем порылся в предбаннике, выуживая старые резиновые сапоги, и натянул их на босу ногу. Сапоги оказались чуть большеваты, и Федя в них смотрелся забавно. Нина даже хмыкнула, глядя на него.

Он махнул ей рукой и пошел вниз с горы. Нина наблюдала за ним, пока его макушка не исчезла за линией земли, затем грузно поднялась, чувствуя холодную влагу на ногах.

Федя шлепал по лужам, пока не вышел в деревню, но никого не встретил: магазин был закрыт, дворы тоже, будто вся деревня разом вымерла, погрузилась в послегрозовую спячку. Он направился по дороге к площади, надеясь переговорить с Иваном Борисовичем – и, к своему изумлению, нашел там всю деревню. Мужчины окружили столб, а женщины столпились у скамеек, о чем-то возбужденно переговариваясь. Издалека Федя увидел, как Григорий несет стремянку к столбу.

Он подошел, различая в гомоне отдельные голоса:

– …сверкало-то, сверкало, всю ночь не могла уснуть!

– …Ага, как же, дрыхла без задних ног, Витька мой выходил проверить, стеной шел…

– Я видела эту молнию из своего окошка…

Федя снова посмотрел на столб и увидел, что верхушка его, там, где топорщились уши медвежьи, будто почернела, обуглилась, и длинная трещина прошла меж черных глаз.

– О, метеоролог, – окликнул его кто-то, и тяжелая ладонь хлопнула Федю по плечу. – Авось пришел узнать, чей-та электричества нет?

Федя обернулся, глядя на Ивана Борисовича. Тот улыбался, но как-то натужно, через силу, а глаза его смотрели за спину Феди – на медведя.

– Да, доброе утро. Провода из-за грозы оборвались? – спросил он, хотя сам видел их.

– Видать. Из города теперь дожидаться ремонтников, – сказал староста, сжимая его плечо. – Вона как сверкало, даже в столб наш ударило.

– Дерево, что поделать. Молния… – Федя пожал плечами, оборачиваясь на тотем.

Ему вдруг стало жалко работу мастера, что с такой любовью вырезал шерсть, а теперь она вся обуглилась, будто медведю голову пеплом посыпали.

– Да, – согласился Иван Борисович, косясь на Федю. Григорий забрался на стремянку, обнимая медвежью голову и разглядывая ущерб. Он что-то крикнул мужикам снизу, что держали его за ноги, а потом полез вниз. – Да, – рассеянно повторил Иван Борисович.

Федя покосился на него, не понимая, почему тот выглядит так потерянно. Он открыл было рот, чтобы спросить про столб, но затем закрыл его. Было очевидно, что тотем играл какую-то важную роль для жителей Солнечного, если все они собрались здесь.

– А когда приедут ремонтники? – вместо этого спросил Федя, наблюдая, как Григорий отдает какие-то указания.

– Скоро. Скоро, – сказал староста. – Сейчас мужики поедут к станции, телефоны все равно не работают. А там уже и…

– Просто у меня приборы, – сказал Федя, поправляя на носу очки. Он пожевал губы, задумавшись, как бы обозначить важность этой задачи. – Показания надо снимать каждые три часа. Без электричества придется вручную…

– Да-да, понимаю, все понимаю, – староста оторвал взгляд от центра площади и снова улыбнулся Феде. – У кого-нибудь найдется запасной генератор. Коли вам совсем невмоготу, одолжим. А пока – ждите у моря погоды, – он усмехнулся. – Выходной у вас, получается.

– Выходной… – повторил Федя. По какой-то причине то, как работали мужики в центре пятачка, завораживало. Они принесли инструменты, и Григорий снова полез по стремянке наверх, держа в руке стамеску и долото. – Это Григорий медведя вырезал?

– Ага, его творчество. Он у нас мастеровитый, башка хорошая, только не в то дело приложенная, – сказал Иван Борисович, и Федя не понял его слова. – Медведь-то наш охранник, надо подлатать, а то как бы чего не вышло.

– Чего не вышло? – не понял Федя.

– Как знать, как знать, – в глазах старосты снова появилась растерянность.

Федя перестал на него смотреть и обратил все внимание на столб. Вся деревня наблюдала, как Григорий добрался до макушки медведя, примерился и аккуратно, почти нежно для такой большой ручищи, тесанул по дереву. Послышался деревянный визг, и крохотная щепка слетела вниз. Взгляды были прикованы к ней, когда она, медленно планируя, перевернулась в воздухе несколько раз и приземлилась на вытоптанную землю. Староста рядом с Федей вздохнул.

* * *

Нина решила сходить на речку, пока электричества нет. Федя остался в доме – теперь без автоматической настройки ему приходилось каждые три часа снимать показания и записывать их. Нина не стала уговаривать его пройтись. Она собрала сумку, надела на голову большую соломенную шляпу и вышла из дома.

Разжарилось. Пока Нина шла до реки, ее преследовал стук долота с площади. Он разносился на всю округу, будто покрывая своим мерным тиканьем все Солнечное. Нина подстроила шаги под стук, но звук ускорялся, и она не поспевала за ним, а потому вскоре отстала, будто опаздывала.

Нина шла по дороге, которая медленно спускалась – мимо нее проходили деревенские, дети, собаки. Казалось, отсутствие электричества выгнало всех из домов, и когда она пошла по еловой аллее, что вилась по полю к серебристой ленте реки, вокруг нее уже собрались мальчишки, оживленно болтающие между собой. Нина прислушалась.

– Да это древнее проклятье! Проклятье!

Посреди яркого солнечного дня слова звучали как карканье, совсем не к месту.

– Точно тебе говорю, это оно! Мне мама сказала.

– Бред!

– Эй! Ты на мамку-то мою не гони, она больше твоего понимает.

– Тогда почему сразу проклятье? Может, предупреждение.

– Потому что, деда мне еще рассказывал… – мальчик понизил голос и оглянулся на Нину. – Потом!

Мальчишки рванули вперед, отрываясь от нее. Нина равнодушно смотрела, как они сгрудились впереди и исчезли за поворотом.

Она поправила шляпу, глядя в сторону, откуда доносился стук долота. Федя рассказал ей про молнию – может, ребята о ней? Нина вспомнила медвежью тень, которую видела ночью в грозу: почему она ей привиделась? Вставала ли она вообще? Живот тянуло вниз, ноги опухали от жары. Нина побрела вперед.

Берег реки усыпали дети, женщины, мужики. Жара гнала всех в воду, и когда Нина ступила на песок голыми ногами и огляделась, то не нашла свободного места. Деревенских оказалось очень много: дети с визгом забегали в реку, женщины щелкали семечки в теньке, несколько мужчин курили под соснами среди выступающих корней. Нина пошла вдоль линии леса, чтобы найти себе местечко на корягах.

– Эй! – окрикнула ее женщина. – Нина! Идите к нам.

Она прищурилась, глядя против солнца на фигуру. Фигура отчаянно махала рукой, подзывая ее. Нина заколебалась, но затем пошла к ней. Это оказалась попадья, но Нина совершенно не помнила, как ее зовут. Ее сморщенное белое лицо приветливо улыбалось, а от ее длинной серой юбки Нине самой стало жарко.

– Садитесь, – попадья похлопала по покрывалу, – вам с пузом стоять тяжко, по себе знаю, ноги гудели как трубы.

Нина поджала губы. Она стояла над покрывалом, и ее тень накрывала попадью, будто большое круглое солнце. Короткие волосы до плеч делали ее тень на песке еще круглее.

– Садитесь-садитесь, – попадья сдвинулась, освобождая место. Потом вдруг резко повернулась к воде и оглушительно рявкнула: – А ну обратно плыви, Вадик! Я все вижу!

Нина от неожиданности вздрогнула и тоже обернулась. Мальчишка в блестящей воде махнул рукой и поплыл обратно к берегу.

– Младший мой, – пояснила женщина. – Спасу от ребятишек этих нету.

Нина молча кивнула, приземляясь на покрывало. Она уже пожалела, что решила пойти к реке. Она разглядывала профиль попадьи, вспоминая ее у костра в первую ночь: деловитая, толстая, активная. Кажется, Варвара. Варвара-как-ее-там. С огромным выводком детей и полным отсутствием такта.

– Правда, хорошо, когда в доме ребятня. Сейчас это редкость, – вдруг сказала попадья, поворачиваясь к ней и глядя на живот. – В первый раз у реки?

Нина растерялась от резкой смены темы.