Дорога на Ай-Петри

Волнуясь, она свернула во двор, прошла еще один и вот, наконец, дом, на торцевой стене которого все так же, как когда-то, сияло солнце и плыли куда-то корабли. Но мозаика местами уже отпала, и серые проплешины проступали на море и на небе, и на кораблях. От былого великолепия детской площадки остался лишь облупленный кораблик, сиротливо кренящийся над грязной песочницей. Почти весь дворовый сад вырублен, и большая часть площадки была теперь залита асфальтом, на котором теснились, блестя под ярким солнцем боками, фарами, тонированными стеклами, иномарки. Дом был и оставался престижным.

Странно, что она и в самом деле в нем когда-то жила.

Нет, не она, тут же поправила себя. Не она, а маленькая, любимая папой и мамой, счастливая девочка. Которая, непонятно за какие провинности, лишилась вдруг в течение короткого времени и мамы и папы и своего счастливого дома…

Мама умерла зимой, когда Любе только-только исполнилось шесть лет. Тогда-то она впервые и услышала это грозное слово: рак.

Наверное, год они жили с отцом вдвоем. Когда он уходил в плавание, к ним на какое-то время переселялась мамина мама, бабушка Клава. Этот – предшкольный – год Любовь Ивановна помнила не очень хорошо. Он слился в ее памяти в один длинный зимний день в детском саду, – ее отдали на пятидневку. Были еще и пугающие длинные ночи в большой и холодной спальне, куда собирали ребят изо всех групп. Когда воспитательница выходила, они рассказывали друг другу сказки и всякие ужастики. Только Любочка ничего никогда не рассказывала, до краев наполненная тоской по дому, по маме и папе, по своей комнате и своей кроватке, над которой висел пушистый коврик с Белоснежкой и гномами. Но в своей кроватке она спала теперь только по выходным.

Вероятно, в один из таких выходных и пришла к ним Любочкина учительница по музыке, мамина подруга тетя Сима, поскольку в тот день все были дома – и папа, и бабушка, и она, Любочка. «Вам надо продолжать учить девочку, – сказала тетя Сима, – у нее абсолютный слух и большие способности». Папа, виновато отводя глаза в сторону, кивал головой, а бабушка, выслушав учительницу, сказала прямо: не получится. «Некому ее водить в музыкальную школу, отец ее, как вы знаете, плавает, а я уже достаточно старая женщина, пока сюда из деревни своей доберусь, устану, а надо еще ребенка из садика забрать и на другой конец города везти в вашу школу… не по силам мне. Да и что даст ей эта музыка»? «Ваша дочь была выдающейся пианисткой», – растерялась тетя Сима. «Музыка ее не спасла, – горько улыбнулась бабушка. – А сколько сил и денег она нам стоила – не рассказать. Нет, пусть Любочка сначала школу закончит, а потом уж и выбирает, кем ей стать, музыкантом или еще кем-то». «Вы же прекрасно понимаете, что потом она музыкантом не станет», – покачала головой тетя Сима. «Мы подумаем, подумаем», – повторял папа, провожая учительницу до двери. Думали ли они или нет, но в музыкальную школу Люба никогда больше не ходила.

Осенью она пошла в первый класс. Их выстроили на торжественную линейку впереди больших школьников, они стояли долго, слушали музыку и слова, которые говорили учителя. Под конец Любочка устала, и все искала глазами папу, ей хотелось, чтобы он поскорее забрал ее из этой большой толпы школьников. Отыскать папу было нетрудно, он один был в красивой морской форме. Когда она в очередной раз посмотрела в его сторону, то увидела, как он оживленно разговаривал с какой-то женщиной с черными длинными волосами. После линейки они подошли к Любочке вместе. «Познакомься, – сказал папа, – это тетя Анфиса». Женщина внимательно посмотрела на нее большими черными глазами, и растянула губы в ненастоящей улыбке, отчего Любочке стало страшно.

Свадьбы не было. Папа просто привел домой тетю Анфису. И не одну. Вместе с мачехой в их доме появилась высокая полная девочка с круглыми черными глазками на очень белом лице.

– Ты ведь хотела иметь сестричку? – спросил папа каким-то не своим, каким-то слишком веселым голосом. – Вот Люся и будет твоей старшей сестрой. Она учится в пятом классе. Вы будете жить в одной комнате, ходить в одну школы и обязательно подружитесь. Ведь не зря же у вас даже имена одинаково начинаются: Лю и Лю. Так мы и будем теперь вас звать: Лю-большая и Лю-маленькая. Красиво, правда?

Любочка едва верила своим ушам. Эта толстая большая девчонка будет жить в ее комнате и называться ее сестрой? Значит, папа будет считать своей дочерью не только ее, Любочку, но и эту противную толстушку? Может быть, он пошутил? Но, судя по его серьезному, напряженному виду, папа не шутил. Ей снова стало страшно. Это не обещало ничего хорошего. Сколько сказок читала ей мама и бабушка о злой мачехе и о злой мачехиной дочке…

– Она не может быть моей сестрой! Сестра это когда у детей и папа и мама одни и те же! А у нас мамы разные, и ты не ее папа, а только мой! – крикнула Любочка и убежала в свою комнату, где спряталась за дверью. Размазывая по лицу слезы, она слышала, как папа произнес, словно извиняясь:

– Не обижайся на нее, Люся, она привыкнет.

– А я и не обижаюсь, – послышался спокойный голос новообретенной сестры. – Она еще маленькая и многого не понимает.

В Любочкиной комнате, поставили еще одну кровать. Туда же принесли папин любимый письменный стол, который до этого стоял в спальне. Детям нужнее, сказал папа.

Теперь после продленки Любу из школы забирала ее «старшая сестра». Нет, она, вопреки Любиным страхам, совсем ее не обижала. Но и дружбы между ними никакой не было. Насколько помнилось Любе, они почти и не разговаривали. Люся была девочкой замкнутой и немногословной, она любила читать и смотреть телевизор. Ее мать также едва интересовалась жизнью Любочки. Впрочем, и своей дочерью ей заниматься было некогда – Анфиса работала секретарем в суде, уходила на работу рано, возвращалась поздно. Теперь каждый в их доме жил сам по себе, был сам по себе, и это было так необычно после той веселой и шумной жизни, которая была раньше, когда жива была Любочкина мама.

Через год после новой женитьбы, отец повесился. Случилось это когда выпал первый снег. Она играли во дворе в снежки с ребятами, когда во двор въехала машина скорой помощи. Вышла Любина соседка и велела детям идти по домам, а потом, наклоняясь, спросила, не хочет ли Люба посмотреть у нее мультики. И увела ее к себе домой, угостила чаем, а потом Люба до вечера смотрела телевизор, пока за нею не пришла Анфиса. Похорон Люба не помнила, возможно, она на них и не была, но помнила, как ее и бабушку везли на машине к бабушке в деревню. Помнила, как сидя на диване в полутемной комнате, она плакала, не веря, что и папы у нее теперь больше нет, и время от времени задавала бабушке один и тот же вопрос: зачем, зачем он так поступил?

– Теперь, деточка, у него уже не спросишь, – гладила ее по волосам шершавой рукой бабушка, прижимая к себе.

И в самом деле, никогда не узнать, что послужило причиной такому необъяснимому поступку – напряжение ли, вызванное долгим рейсом, или были какие-то проблемы в новой семье, или – как хотелось думать Любе – тоска по первой жене, с которой были они как одно целое. «Твоя мама его позвала, – обронила как-то бабушка, – скучно ей там без него». Слова эти навсегда врезались в детскую память.

«Как, как вы могли так со мной поступить?! – став взрослее, глядя в небо, спрашивала Люба родителей. – Как вы могли оставить меня здесь одну?»

Но время шло, и с возрастом она научилась со многим смиряться. Со своим одиночеством, с несправедливостями жизни. С тем, что у нее отняли ее дом. С тем, что не было возможности заниматься музыкой, к которой у нее, по словам ее учительницы, были несомненные способности, и которую она любила также как ее мама.

После похорон бабушка забрала восьмилетнюю Любу жить к себе.

– Пусть остается здесь, – предложила мачеха. Но по ее голосу даже восьмилетняя Люба поняла, что Анфисе совсем не хотелось, чтобы падчерица жила с ней и с Люсей.

– Нет, – сказала бабушка, собирая Любины вещи. – Одна она у меня осталась. Если и с ней что-то случится, век себе этого не прощу.

– Что вы такое говорите? – возмутилась Анфиса. – Да еще при девочке! Я хотя бы раз обидела этого ребенка?

– Что думаю, то и говорю. – Бабушка была прямая женщина. – Думать-то вы мне, хоть и в суде работаете, не запретите?

– Ну, знаете! – С пылающими щеками Анфиса выскочила из комнаты.

И Любочка с бабушкой уехали, взяв с собой чемодан с детскими вещами, и оставив мачехе и ее дочери квартиру в «доме солнца» на Морской.

Больше Люба там не бывала.

Когда ей исполнилось шестнадцать, бабушка решила заявить о Любиных правах на квартиру.

– Дом мой деревенский так и так тебе останется. Но когда поступишь учиться, а там, Бог даст, и работать пойдешь, тебе будет сподручнее в городе жить, – рассуждала вслух, – не придется вставать ни свет, ни заря, чтобы на электричку, или на автобус успеть. Сглупил твой отец, прописал эту, – бабушка не называла Анфису по имени. – И теперь она всю квартиру тебе, конечно, не отдаст, хотя и должна бы. И вместе жить вряд ли захочет, так что один выход, – вздыхала бабушка перед тем, как отправиться в город. – Надо разменивать квартиру на две. Тебе, пока семьи нет, и одной комнаты хватит.

Вернулась поздно вечером, сама не своя. «Бог ей судья, – повторяла трясущимися губами. – Бог ей судья». Никогда еще не видела Любочка бабушку в таком состоянии.

Оказалось, мачеха уже давно, какими-то правдами и неправдами переоформила квартиру на себя, и по всему теперь выходило, что Люба не имеет никаких прав на жилплощадь своих родителей. Соседи советовали подавать в суд, но бабушка отказалась. «Не по силам мне с ней тягаться. Она сама в суде работает. Купила там уж все». Больше о квартире они с бабушкой не говорили. Люба не хотела тревожить дурными воспоминаниями бабушку, а бабушка – Любу.

И вот она снова во дворе дома, где прошло ее раннее детство.

Любовь Ивановна не помнила номера квартиры, помнила только, что та располагалась на третьем этаже, и что в ней всегда было много света. Окна спальни и детской выходили во двор, то есть, на юг, окна кухни и большой комнаты смотрели на восток. Если день был ясным, солнце было повсюду, проникая во все уголки их большой трехкомнатной квартиры. Тогда каждая комната казалась ей огромной.

Снова взглянув на визитку – девятая квартира, – Любовь Ивановна направилась к первому подъезду. И остановилась, словно натолкнувшись на препятствие. Следовало, конечно же, вначале позвонить. Но, нет, заспешила, а теперь, вот, стой. Огромная железная дверь подъезда была украшена кодовым замком. Но на ее счастье, ждать долго не пришлось. Было утро, люди шли на работу, по делам, и не прошло и пяти минут, как она уже поднималась по ступеням широкой лестницы. По три квартиры на лестничной площадке, значит, ей нужен третий этаж. Третий. Этаж. Она уже знала – еще один пролет, и она окажется…

Так и случилось, она стояла перед дверью своей квартиры. Сердце снова нервно застучало, готовое выпрыгнуть из груди. Да, надо было помедленнее подниматься, давно уже не та девочка, которая жила здесь много лет назад, и мигом одолевала все эти ступени и потом, глядя с площадки вниз на папу и маму, кричала: а я первая! Первая! Первая!

Она постояла, успокаиваясь, разглядывая дверь. Дверь, конечно же, была другая, металлическая, под дерево, с блестящим глазком и сияющей ручкой. Тогда таких не водилось. Глубоко вздохнув, Любовь Ивановна нажала кнопку звонка. Кто-то шуршал, медля, за дверью, видимо, изучая гостью в глазок. Слава Богу, традиционного вопроса: кто? – не последовало. Глупый вопрос, и чувствовала себя Любовь Ивановна всегда в таких случаях глупо, пытаясь сообразить, что ответить. Люба? Любовь Ивановна? Или по фамилии назваться?

Наконец, дверь приоткрылась, явив в щель утомленное, слегка недовольное, лицо молодой женщины.

– Меня зовут Любовь Ивановна. Я медсестра, – представилась Любовь Ивановна как можно официальнее. – Главврач областной больницы, Александр Александрович, попросил меня зайти. Извините, что не позвонила.

Похоже, медсестра здесь была нужна как воздух, поскольку лицо мигом преобразилось, просияв широкой улыбкой.

– Проходите!

И, перешагнув порог, Любовь Ивановна попала в свою прихожую. Как и когда-то, прихожая оставалась полупустой и просторной. И тот же вместительный шкаф в углу, екнуло сердце. Тот самый шкаф, который много-много лет назад сделал ее отец. Натуральное дерево, покрытое светлым лаком. Она прикрыла на мгновенье глаза и тут же вспомнила свежий запах этого лака, и черноусого дядьку, с которым отец собирал этот шкаф. А вот двери и здесь поменяли, теперь все они, за исключением двери, ведущей на кухню, были глухими, из темного дерева.

– Нет-нет, не разувайтесь, не надо, – оглянувшись, истолковала по своему задержку гостьи в прихожей молодая хозяйка. – Сюда, пожалуйста.

Любовь Ивановна последовала за ней в большую комнату, и, опустившись на краешек дивана, осторожно огляделась. Этой комнаты она не узнавала. Здесь все было другим, чужим, – обои, шторы, темной полировки мебельная стенка и большой песочный ковер на полу. Даже окна были другие – металлопластиковые? Кажется, так они называются. В самом деле, а чего она ждала? Почти сорок лет прошло с тех пор. Здесь давно живут чужие люди, которые наполнили эту квартиру своей, чужой, жизнью. Волнение ее стало угасать. Теперь она могла сосредоточиться на том, что ей говорят.

– …нужен уход, а у нас все работают, – словно оправдываясь, объясняла женщина. – И муж, и свекровь, и я. И, понимаете, никто не может бросить работу.

– Понимаю, – кивнула Любовь Ивановна.

Работать легче, чем ухаживать за тяжелобольной. И деньги платят.

– Просто безвыходное положение.

– Ну, по-настоящему безвыходные положения, к счастью, случаются редко, – заметила Любовь Ивановна.

– Свекрови скоро на пенсию, она никак не может. И я не могу, я через три месяца в декрет ухожу… надо эти месяцы доработать, чтобы декретные получить.

Только тут Любовь Ивановна заметила, что молодая хозяйка квартиры беременна. И ее кокетливый халатик не что иное, как специальное платье для будущей мамы.

– Но даже если бы я и уволилась, в любом случае, я сейчас просто физически не в состоянии ухаживать за бабушкой. Понимаете, она у нас очень полная, и после второго инсульта, который у нее в июле был, совсем не двигается. Ее нужно обтирать каждый день, мыть, ставить утку…

– Да, Александр Александрович предупреждал, – кивнула Любовь Ивановна.

– Бабушка у нас всегда была очень активная, здоровая, никто и подумать не мог, что с ней такое может случиться! На майские праздники поехали на дачу, кое-что посадить, привести участок в порядок. Через два дня вернулись домой, приехали поздно, и она по дороге жаловалась на сильную головную боль. А утром уже не смогла подняться.

– После большой физической нагрузки поднялось высокое давление, сосуды не выдержали. Вам нужно было уже вечером срочно вызывать скорую, – сказала Любовь Ивановна.

– Мы предлагали! Не захотела, сказала, не в первый раз, обойдется своими лекарствами. Но, вот, не обошлась… Июнь пролежала в больнице, вроде бы стало получше, забрали домой. Летом как-то справлялись. Сначала у меня и у мужа был отпуск, потом свекровь взяла за свой счет. Но сентябрь на носу, я должна вернуться в школу… – все объясняла ситуацию молодая хозяйка. – Конечно, медсестра приходит, и сиделка приходит, когда нужно, на несколько часов. Находиться около бабушки целый день она не может, у нее своя семья. А на круглосуточное дежурство вообще никого не найти…

–Ну, почему же?

– То есть, вы… согласны? – словно не веря в положительный ответ, робко уточнила молодая женщина и торопливо добавила: – Мы готовы хорошо оплачивать уход.

– Сколько? – поинтересовалась Любовь Ивановна. В самом деле, что значит «хорошо оплачивать уход» в понимании этой семьи?

Женщина смешалась.

– Точную сумму не скажу, об этом вам нужно с моей свекровью поговорить.

Прислушавшись к шуму в прихожей, с облегчением поднялась со стула.

– А вот и она сама пришла! Мама, идите сюда, – позвала. – Александр Александрович прислал медсестру.

Через мгновение в комнату вошла полная женщина с черными крашеными волосами, собранными на затылке в узел, и поздоровалась. Несмотря на жару, она была в деловом черном костюме, и выражение лица у нее было строгое, деловое.

– Зоя вам, наверное, уже все рассказала? – спросила она, грузно усаживаясь в стоящее под углом к дивану кресло.

– Я про дачу еще не говорила, – поспешно вставила Зоя.

Пожилая хозяйка вздохнула.

– Тут такая ситуация. Нам нужен человек, который бы жил с мамой постоянно. Не здесь, на даче. Мы хотим перевезти маму на дачу. В Разбежное, тридцать километров отсюда. Поэтому и просили Александра Александровича подыскать нам человека одинокого, так сказать… не обремененного семьей. Одна сиделка у нас уже есть, но она приходящая, может работать только днем. Нужна вторая, как я уже сказала, с постоянным проживанием на даче.

– О даче Александр Александрович ничего не говорил.

– Мы будем платить очень хорошо. При условии, что человек будет постоянно находиться при маме. Я не хочу, чтобы она оставалась ночью одна. Тысяча долларов в месяц вас устроит?

Любовь Ивановна опешила. Такого она никак не ожидала. Тысяча! Огромная сумма. Куда больше, чем ее зарплата. Стоило подумать. В самом деле, она два года без отпуска. Почему бы не взять отпуск, чтобы немного подработать?

– А можно посмотреть больную? – нерешительно спросила она.

– Как вас зовут?

– Любовь Ивановна.

– А меня Людмила Андреевна. Зоя, проводи Любовь Ивановну в комнату к маме, а я сейчас быстренько переоденусь, через минуту буду.

Любовь Ивановна последовала за Зоей в конец коридора, к двери, за которой когда-то располагалась детская.

Она готовилась увидеть светлую, залитую солнцем, комнату, но за тяжелой дверью было темно. Тяжелые темные шторы отсекали потоки света, в ясную погоду льющегося сквозь проем большого окна. Ничего не осталось от детской. Сейчас здесь стоял слабый запах лекарств, мочи, дезинфектора от пролежней, запах умирающего человека. Нет, не встать уже больной с кровати, поняла Любовь Ивановна.

– Бабушка не выносит яркого света, у нее болят глаза, – объяснила затемнение Зоя, включая маленькую настольную лампу.

И тут Любовь Ивановна увидела то, чего не нашла в гостиной. Место, где когда-то стояла ее детская кроватка, теперь занимало мамино пианино. Глядя на слабое отражение света на крышке, она вдруг явственно услышала мамин голос: «Ты замечательно сыграла, Любочка. Но если еще раз повторить, получится еще лучше». Это мамино «повторить», чтобы было «еще лучше» сопровождало Любу всю жизнь, хотя она и не всегда держала в голове эти слова. Школа с медалью, в училище – диплом с отличием. Ей бы продолжить учебу, может быть, стала бы хорошим врачом. Преподаватели в один голос твердили, что она очень способная. Но она не могла учиться дальше, у нее на руках была бабушка с маленькой пенсией. Маленькой была и стипендия, поэтому уже студенткой Люба начала подрабатывать. Сначала нянечкой в больнице, потом лаборанткой. Учиться играть на пианино Любе так и не пришлось, для музыки оставалось времени. У операционной медсестры тяжелая работа.

В ее жизни всегда была только работа. Когда бабушка умерла, Люба, скорее из страха остаться совсем одной на белом свете, чем по любви, вышла замуж за одноклассника, но долго они не прожили. Владька работал слесарем в домоуправлении, а всем известно, что это за работа. Деньги водятся, всегда куда-то приглашают что-то отремонтировать, а после ремонта стаканчик-другой поднесут… Он начал пить, с годами все больше и больше. Не раз, вернувшись с ночного дежурства, она заставала в доме полный бардак и гогочущих выпивох на кухне, по-хозяйски опустошавших ее холодильник и погреб с запасами на зиму. Собравшись с силами, Люба в один прекрасный день выставила мужа за дверь. Потом долгое время она встречалась с молодым хирургом, но и с ним, в конце концов, рассталась. Услышала как-то краем уха, что не одна у него. Да они почти не виделись из-за работы – то у него дежурство, то у нее. Вот так и проходила ее жизнь – всегда в работе.

– Извините, – понимая неуместность, бестактность своего вопроса, тем не менее, не удержалась она. – Кто у вас играет на инструменте?

Зоя недоуменно оглянулась.

– На пианино, – кивнула в угол Любовь Ивановна, все еще не в силах оторвать взгляда от мерцающей полированной поверхности.

– А, на этом…никто. Бабушка когда-то купила для дочери, ну, для моей свекрови, для Людмилы Андреевны, – уточнила, – только у нее, не оказалось слуха.

Она подошла к кровати и произнесла бодрым голосом:

– Доброе утро, бабушка!

Любовь Ивановна осторожно приблизилась следом. На постели, под тонким одеялом, неподвижно лежало грузное тело. Любовь Ивановна тихо вздохнула. Тяжелая больная, в прямом и переносном смысле. Попробуй-ка, вот такую перевернуть, обмыть, одеть…

– Спит? – В комнату вошла, на ходу застегивая халат, Людмила Андреевна.

– Да нет, глаза открыты, – ответила Зоя и поспешно отошла в сторону, уступая место свекрови.

– Мама, – склонилась та над матерью, – у нас гости. Пришла медсестра, Любовь Ивановна. Она будет жить с тобой на даче, ухаживать за тобой.

Старуха едва слышно замычала, видимо, не соглашаясь.

– Мама, я же уже объясняла, тебе там будет намного лучше, – попыталась успокоить ее дочь. – Здесь, в центре, просто нечем дышать. Шум с раннего утра до поздней ночи… Полон двор машин, окно невозможно открыть. И, потом, ты же знаешь, что у нас скоро появится маленький. Тебе будет неспокойно, дети кричат, плачут. И малышу нужна будет отдельная комната. А на даче ты быстрее поправишься. Любовь Ивановна замечательная медсестра, я только что звонила Сан Санычу, он сказал, лучшая из всех, кого он знает, грамотная, отзывчивая. Ты же понимаешь, Сан Саныч не пришлет к тебе кого попало. Не капризничай, познакомься.

Любовь Ивановна сделала еще шаг, вглядываясь в лицо больной. И вдруг услышала набирающий силу писк комара. А через несколько секунд в ушах у нее зазвенело так, что она почти не слышала, что говорит своей матери хозяйка. Любовь Ивановна ухватилась за металлическую спинку старомодной кровати и сделала глубокий вздох.

Перед нею лежала Анфиса, – когда-то быстрая, хищно-красивая, а теперь заживо замурованная в собственной, распадающейся, обездвиженной плоти.

– Куда ты смотришь, мама, вот же она, рядом! – уже раздраженно произнесла дочь.

Больная слегка повернула голову и, раскрыв глаза шире, отыскала, наконец, взглядом Любовь Ивановну. Какое-то время она безмолвно вглядывалась в нее, потом лицо ее неожиданно исказила болезненная гримаса, в мутных глазах с красными прожилками на белках заплескался ужас.

В отличие от своей дочери, она узнала ее. Узнала в скромной медсестре Любочку. И снова беспокойно, отчаянно замычала.

– Мама, успокойся, все будет хорошо, – похлопала по одеялу Людмила и повернулась к гостье. – Ну, что, вы согласны? Можно на вас рассчитывать или нам подыскивать кого-то другого?

Конечно, деньги это важно. Но было что-то еще, что сейчас казалось важнее денег. И хотя разум сопротивлялся, это «что-то» не позволило Любови Ивановне сказать «нет».

– Я согласна, – кивнула она, не сводя глаз с блестящей поверхности пианино. – Можете на меня рассчитывать. Но приступить к работе я смогу только на следующей неделе, не раньше.

– Это ничего, – торопливо заверила ее хозяйка. – Мы пока справляемся.

Они вышли в прихожую.

– Вы, вероятно, видели много таких больных… Есть надежда, что ее состояние… ну, хотя бы немного улучшится?

– Надежда есть всегда, – спокойным, ровным тоном, каким всегда говорила с пациентами и их родственниками, произнесла Любовь Ивановна. – Во всяком случае, – добавила через несколько секунд, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы физически она чувствовала себя как можно лучше.

И жила, добавила мысленно, как можно дольше.

ШАЛОПУТ

Сев в аэропорту на ялтинский автобус, Нина Алексеевна мысленно похвалила себя за то, что полетела самолётом. Пришлось очень рано встать, зато была она в Симферополе тем же утром, и не прошло и часа после приземления, как уже катила в сторону Южного берега. Автобус шёл по незнакомой ей объездной дороге и она с любопытством разглядывала мелькающие за окном новостройки пригорода, новые центры автосервисов, заправки, неуклюжие супермаркеты и какие-то склады. Но вот урбанистический ландшафт отступил и взгляду открылся глубокий простор предгорий и прямоугольник Чатырдага, голубеющий в утренней дымке под высоким небом с редкими белыми облаками. Какая красота! Панорама через минуту-другую исчезла, но настроение осталось, и когда автобус продолжил свой путь по долине, живописные окрестности продолжали радовать глаз.

Она специально ехала в Ялту за день до конференции. Прежде чем окунуться в суету делового общения, ей хотелось погулять по городу, в котором не была больше двадцати лет. Всё как-то не складывалось. Зато когда на горизонте возникла эта конференция, Нина Алексеевна сразу же её застолбила, никому не отдала, хотя командировок не любила.

Помимо прогулки сегодня её ждала ещё встреча с Софьей, которую она тоже не видела почти четверть века. Не видела и не вспоминала, пока в прошлом году та неожиданно не отыскала её на сайте «Одноклассники». Они немного попереписывались, а когда первое любопытство было удовлетворено, интернет-общение, как часто бывает, угасло. Однако о том, что в начале июня будет в Ялте, Нина Алексеевна всё-таки написала, в ответ получила приглашение на ужин. Хотелось, конечно, посмотреть и на Софу, и на то, как она живёт, но вечером надо было дописать доклад, да и выспаться не мешало. В предыдущую ночь, перед поездкой, спалось плохо. Сошлись на том, что увидятся днём, в кафе на набережной.

К двенадцати часам Нина Алексеевна уже была в гостинице. Вселившись, умылась, переоделась в светлый льняной костюм и спустилась вниз. Не терпелось поскорее оказаться на знакомых – или уже незнакомых? – улицах. Погода была под стать её радостному возбуждению, жаркие лучи полуденного солнца охлаждал лёгкий морской бриз. И ноги сами понесли её к набережной. К морю. К тому самому синему морю, к которому она когда-то вот так же, приехав после школы поступать в Ялтинское педучилище, побежала первым делом. С пятого класса, наверное, она мечтала увидеть море. А ещё лучше, жить около него.

С Софьей они познакомилась на вступительных экзаменах. Стоя у дверей зала, где абитуриентов ждал первый экзамен – сочинение, – вдруг услышала, как позади кто-то восхищённо произнёс: такой только по подиуму ходить! Нина невольно оглянулась. По лестнице медленно спускалась высокая, стройная, с водопадом вьющихся тёмных волос красавица. Как позже выяснилось, Софа перепутала аудитории и по ошибке поднялась парой этажей выше. А на сочинении они оказались за одним столом и Нина даже исправила соседке какую-то ошибку.

После того экзамена они стали держаться вместе, а к концу вступительных почти подружились. С Софьей Нина впервые попала на пляж и впервые искупалась. Точнее, поплескалась у берега, с завистью наблюдая за новой подругой, бесстрашно заплывавшей за буйки. Ещё, для освежения мозгов, они, случалось, гуляли в парке. Пару раз Софа водила Нину пить пиво в какое-то модное заведение, после чего они присоединялись к расслабленно фланирующей вдоль моря толпе отдыхающих. И вот отсюда, с этого места на набережной Нина впервые увидела сиявший огнями во мраке южной ночи, словно выплывший из какого-то зарубежного фильма, многоэтажный теплоход. Совершенно нереальный, как и возможность поплавать на таком. Много лет спустя ей довелось попутешествовать на подобном лайнере – муж купил круиз по Средиземному морю с заходом в Геную, Палермо, Ибицу и Ниццу. Но ожидаемого удовольствия Нина не получила, её укачивало при малейшем волнении, и, голодная, она могла лишь наблюдать, как другие, не подверженные морской болезни путешественники уплетали свои завтраки, обеды и ужины, у неё же каждый кусок норовил выскочить обратно. Но это было потом. А тогда – тогда для неё это было сказочно красивое и далёкое от её скромной жизни зрелище.

На большое жизненное плавание она в юности совсем не рассчитывала. Не мечтала стать ни хирургом, ни артисткой, ни, тем более, каким-то там инженером по холодильным установкам. А уж кем-то или чем-то руководить – такое и в голову не приходило. Она решила стать учительницей младших классов, да и мать считала, это именно то, что ей нужно. Еще втайне надеялась выйти замуж за какого-нибудь ялтинского парня, родить двоих детей и зажить спокойно и ровно, так, как жили её родители. Только не в украинских степях, а в прекрасном городе у моря. Такие вот, нехитрые и вполне исполнимые были мечты. Но человек предполагает, а Бог располагает.

Первый облом – они с Софьей не прошли по конкурсу. Но Софа была местной, и у неё голова не болела о том, что делать в случае провала. К моменту поступления она уже отработала пару лет в какой-то конторе, как сейчас бы сказали, на ресепшн, она даже и не увольнялась оттуда, а на время экзаменов взяла отпуск. Но что было делать Нине? Вернуться домой? Тоска там зелёная. Если днём в их степном городишке еще наблюдалось какое-то движение, то с заходом солнца он погружался в удручающую, захолустную тишину, изредка нарушаемую треском мотороллера или шумом случайной, запоздалой машины. Да ближе к полуночи громко лаяли собаки, возвещая о том, что народ расходится по домам после вечернего сеанса или субботних танцев в клубе.

Вот если бы остаться в Ялте, найти здесь какую-нибудь работу…

– Можно я у вас немного поживу? – набравшись храбрости, спросила она у Софы.

И добавила, что, конечно же, будет платить.

Мать Софы показалась ей женщиной доброй. Когда Нина пару раз заходила к новой подруге, та всегда пыталась её накормить, расспрашивала о семье. Но Софа покачала головой – мама не согласится. Хотя дело было, конечно, не в маме. Это Софе Нинина просьба не пришлась по вкусу. Одно дело общаться за пределами дома и совсем другое – делить комнату. Свободной у них не имелось, большую занимала мать, маленькую – брат Игорь, а третья была территорией Софы, куда впускать кого-либо она явно не желала. Что и понятно, где гарантия, что Нина устроится на работу и сразу же отыщет новое жильё? Профессии-то никакой. Впрочем, когда поникшая Нина почти смирилась с тем, что придется ехать домой, именно Софья нашла выход из положения.

– У Игоря есть приятель, он живёт у подружки, а его квартира пустует, – сказала. – Я попрошу Игоря с ним поговорить. На пару месяцев он тебя пустит, а там что-нибудь найдёшь.