Иди на голос

***

Следующие дни потянулись почти так же, как тянулись они до похода. Для Лейлы, во всяком случае, не изменилось ничего – жизнь её всё так же вертелась вокруг ненавистных котлов, которые надо было наполнять, опорожнять, носить к реке и чистить, и так по кругу, как на ярмарочной карусели. Разве что вместе с похлёбкой Лейла теперь носила к воеводиной землянке деревянную кружку с травяным настоем, которым врачевался весь лагерь. Похлёбку ей Летард возвращал почти нетронутой. Кружку из-под отвара – пустой.

Самого воеводу Лейле повидать не удалось – Летард кидался на всех, кто приближался к землянке, почище цепного пса, с неохотой делая исключение для одной лишь Лейлы – и то только для того, чтобы принять из её рук еду для воеводы.

У Лейлы бы скорее язык свернулся, как осенний лист, чем она бы осмелилась спросить Летарда о чём-нибудь, но зато она жадно впитывала все ходившие по лагерю слухи. Говорили, что воевода никого не узнаёт и только бредит. Говорили, что жар у него был такой, что по пути к лагерю он едва не испёкся заживо в собственных доспехах. Говорили, что он кашляет кровью. Говорили, что воевода давным-давно уже умер, а Летард просто не признаётся, а в землянку не пускает затем, чтобы никто не увидел, что она пуста: мёртвого воеводу Летард, оказывается, разрубил мечом на части и не то спрятал в лесу, не то отдал Лейле на похлёбку.

Услышав это, Лейла едва не запустила в говорившего поварёшкой.

– Болваны! – сердито заявила она. – Нет, ну какие же болваны стоеросовые! Ума нет всякую брехню повторять – ладно; но как было не заметить, что в похлёбке аж с новой луны мяса не было?

Но тут Лейла была неправа. Пустую похлёбку очень даже замечали – и с каждым днём ворчали на этот счёт всё громче. Когда кончилось зерно, это тоже заметили – и оказалось, что Лейлины лепёшки из муки с корой были не так уж плохи – уж во всяком случае, лучше, чем ничего. Летард безвылазно сидел при воеводе, и некому было разнимать то и дело вспыхивавшие драки. Пару дней назад в одной такой стычке парня сильно порезали ножом – Лейла потом долго промывала и бинтовала рану, по счастью, неглубокую.

Они с Бродяжкой теперь почти не отходили от кухни – как будто горящий костёр и котлы могли дать какую-то защиту. Виту Лейла вообще стала прятать чуть ли не под подолом – солдатня была сплошь злая, накалённая, как железо в кузне, а долго ли выместить злость на малолетке, ещё и немой? Правда, воинский долг позабыли не все. Кто-то по-прежнему стоял на часах и ходил в караулы – большей частью из тех, кто знал воеводу ещё по столице и сражался вместе с ним. Лейла порой думала, что теперь, когда Летарда не видно, только они ещё и держат лагерь в повиновении – и то повинуются им не за совесть, а за страх, потому что знают: коли дело дойдёт до драки, один такой воин будет стоить семерых наспех похватавших мечи крестьян да горожан.

Однажды, в поисках грибов забредя в лес дальше, чем обычно, Лейла вдруг увидела убегающие далеко, насколько хватало глаз, низкие бархатистые заросли голубицы. На ветках там и сям, словно бусины, круглели ягоды.

Чудо-то какое! Ягоды были такими спелыми, что лопались от одного прикосновения, и такими сладкими, каких Лейле в жизни пробовать не доводилось. Первые несколько веточек девушка объела сама и лишь потом спохватилась и укорила себя: ну куда это годится? Подвязав юбку к поясу, Лейла стала ссыпать ягоду в получившийся мешок, стараясь не слишком помять голубике бока.

Ягоды было много – больше, чем Лейла могла бы собрать в одиночку. Девушка запомнила место – она вернётся сюда ещё не раз и не два, нельзя же дать опасть на землю такому богатству! – и, поддерживая драгоценную ношу обеими руками, побежала к лагерю.

Найдя Бродяжку на привычном месте возле побулькивающих котлов, Лейла велела ему:

– Подставляй ладони!

Тот послушался, и Лейла насыпала ему полные горсти голубицы. Бродяжка попробовал одну ягодку – и тихонько засмеялся:

– Это что, нектар?

– Нет! – ответила Лейла, счастливая его радостью. – Это голубица! Спелая – аж шкурка сходит! Ешь, пока не раскисла!

Кто-то подёргал Лейлу сзади за подол. Девушка обернулась – и увидела Виту.

– А тебе сейчас в миску насыплю! – весело пообещала она. – Угощайся, сколько влезет!

Голубицы оставалось ещё порядочно, и Лейла призадумалась, что же с ней делать. С мёдом сварить не выйдет: мёда нет. Киселя тоже не сделаешь. Просто отжать сок – жалко: уж такие ягоды крупные, с налитыми боками, одна к одной.

Лейла вспомнила про воеводу, которого всё ещё трепала лихоманка. Пожалуй, надо бы снести ему. С такой ягоды и у здорового сразу прибавится сил. Да, это она верно придумала. Воевода, пожалуй, сейчас не прогонит. Только вот Летард…

Как уж повелось, Летард был не в духе.

– Чего тебе? – огрызнулся он, выглядывая из-за приоткрытой ровно на ладонь двери и буравя Лейлу неприветливым взглядом.

Лейла, как щит, выставила вперёд лукошко с ягодами.

– Я вот – воеводе полакомиться…

– Иди-иди отсюда, – тряхнул головой Летард. – Не до тебя сейчас.

– Летард?

Голос был слабый, звучал чуть слышно, но не узнать его Лейла не могла. Воевода живой! И не бредит уже!

– Летард, кто там пришёл?

– Это я, воевода! – крикнула Лейла, не давая Летарду раскрыть рта. – У меня для тебя гостинец!

– Лейла? Летард, пусти её!

Летард посторонился неохотно, давая Лейле ровно столько места, чтобы протиснуться в землянку боком, но той было не до его грубиянства.

Воевода лежал на постели, укрытый Летардовым плащом, и даже в неверном свете лучинки было видно, какой он худой и слабый после болезни – рёбра под рубахой проступали, как у заезженной лошади. Рубец на лице багровел, обещая оставить после себя белый широкий шрам. Ввалившихся щёк не видно за мягкой светлой бородой, а вот виски – как есть две ямины. А уж бледный – будто сроду солнца не видал. Бродяжку сейчас рядом поставить – и тот небось на вид покрепче покажется.

Спохватившись, что разглядывает воеводу слишком уж долго, Лейла поспешно отвела глаза и уставилась на собственные ноги.

– Ну что ж ты? Садись, – пригласил воевода, и Лейла с облегчением услышала, что голос у него звучит приветливо. Значит, не досадила, хоть и пришла незваной. Сесть, правда, было некуда – только на воеводину постель, и Лейла умостилась на самом краешке, стыдливо подобрав юбку и ощущая, как щёки полыхают пожаром.

Наверное, воевода понял, что вконец засмущавшаяся Лейла теперь не заговорит, даже если занести над её головой меч, поэтому спросил сам:

– А гостинчик-то, говоришь, где?

– Ой, правда! – Лейла закраснелась ещё гуще. – Да вот же он, воевода – смотри!

– Хороша голубица, – улыбнулся воевода. – А ты сама ела?

Лейла закивала. И почему воевода не спешит брать у неё туесок?

– Так ягодой-то – угостишь? – глаза воеводы лукаво блеснули.

Тут Лейла поняла, чего он хочет, и вспыхнула до корней волос. Ну воевода, ну удумал! Раз болеешь – так что теперь, дитя малое из себя строить?

Дрожащими пальцами Лейла взяла одну ягодку и вложила воеводе в губы. Потом ещё и ещё. Десяток ягод спустя Лейла не выдержала и утвердила лукошко понадёжней – в изголовье постели.

– Пойду я, воевода, – прошептала она, не в силах поднять на него взгляд.

– Что ж, иди. Благодарствую за гостинец.

– Тебе спасибо, воевода – что не погнал.

Воевода ничего не сказал, только вздохнул – но Лейла поняла, что слова пришлись ему не по нраву.

– Чем я перед тобой оплошала, воевода?

– Ничем ты не оплошала. Только меня звать по-другому.

«Бенегар», – хотела вымолвить Лейла, но не успела. Снаружи донеслись какие-то выкрики. Слов было не разобрать, но крик приближался, а с ним – хохот и пьяное пение. Лейла вскочила.

– Сиди здесь! – в один голос велели Летард и воевода.

– Да как вы не понимаете? – закричала Лейла. – Там же Вита, там же Бродяжка! Пустите!

Она готова была оттолкнуть Летарда, даже ударить его, но тот посторонился сам. Лейла выбежала из землянки и опрометью кинулась на голоса.

Ни с Бродяжкой, ни с Витой, по счастью, ничего не сделали – их вообще поблизости не было. В самой серёдке лагеря, у главного кострища собрались человек десять. Двое изо всех сил махали пучками веток, раздувая огонь, так что искры летели во все стороны.

Подойдя поближе, Лейла увидела, что возле костра свалены три бараньи туши и какой-то шевелящийся мешок. По доносившемуся гоготанью Лейла поняла, что в мешок запихнули живых гусей. Было ещё несколько мешков, пузатых и не очень – те молчали. Да ещё два бочонка. У одного была выбита крышка, и, судя по тому, как у парней заплетались языки, к бражке они успели приложиться изрядно.

– О, Лейла пришла! – с пьяной радостью заорал кто-то. – На-ка вот, пей – бу-ушь весёлая… как мы.

– Где вы это всё взяли? – силясь придать голосу твёрдость, спросила Лейла.

– Где взяли – там уже нет! – хитро улыбнулся Андрис, тоже от души хлебнувший вина и потому зарозовевшийся, как маков цвет. – Что стоишь – милости прошу… к шалашу…

Слово «шалаш» так развеселило Андриса, что он зашёлся в пьяном хихиканье.

– Что здесь за безлепие?

Голос Летарда прозвучал среди пьяных воплей, как труба. Парни замерли.

Летард обвёл глазами происходящее. Широкое обветренное лицо окаменело от ярости.

– Воровать? Крестьян грабить?!

– Тихо.

Воевода вышел на свет – в одних портах и рубахе, босой, но при мече. Он медленно обвёл взглядом всё вокруг.

– Летард!

Летард с готовностью подошёл. Воевода вполголоса сказал ему несколько слов – Лейла не расслышала, что именно, но Летард отрывисто кивнул и зашагал прочь.

– Баранина, значит? – миролюбиво спросил воевода.

Стоявшие у костра парни кивнули.

– А гусей жирных отобрали?

Снова кивки – теперь уже поуверенней. Приободрились.

– А там что? Зерно?

– Пшеница, воевода, – осклабился Андрис. – Самая что ни на есть отборная – чистое золото! В ладони набери – прямо светится!

– А что в бочонках, я уж и сам вижу.

Солдатня довольно гоготнула.

– Кто ж тут такой добытчик будет?

– Я, воевода! – Андрис выступил вперёд, надувшись от гордости. – Я, значит, добытчик и есть!

– Под себя-то всё не греби! – оборвал его ражий детина с нечёсаными волосами и рытвинами на щеках. – Вместе дело обделали!

Воевода всмотрелся в оспяное лицо.

– Ты ведь Рогир будешь?

– Да, воевода, – ощерился тот в улыбке, в которой не хватало половины зубов. – И как ты все имена помнишь!

– Рогир, Андрис, а ещё кто?

– Я! – выскочил вперёд тощий парень, костлявый и юркий, как угорь. – Я Годвин!

– Знаю.

– Воевода-батюшка! – осмелел Рогир. – Ты бы это… наградил, что ли? От щедрот-то! Всему твоему отряду пожрать притащили!

– Награжу, – пообещал воевода. – По заслугам награжу.

Лейла тихонько охнула и зажала рот ладонью.

– Рогир!

Тот с готовностью выдвинулся вперёд.

– За грабёж и насилие я, Бенегар, княжеский воевода, приговариваю тебя к смерти.

Сдавленный вздох пронёсся над толпой. Лейле помстилось, что Рогир сейчас задохнётся – так страшно выпучились у него глаза и зашевелились губы, словно ему не хватало воздуха. Отпрянув от воеводы, он обвёл всех диким взглядом, готовый вцепиться в глотку кому угодно – хоть родной матери, окажись она сейчас между ним и свободой – и вдруг бросился бежать.

Но бежать было некуда. За спиной Рогира, как тень, вырос Летард, а за Летардом стояли человек десять верных воеводе воинов – каждый с обнажённым мечом в руке.

Воевода вынул из ножен собственный клинок.

– На колени!

Рогир затравленно оглянулся и, убедившись, что спасения нет, плюнул, едва не попав воеводе на ноги:

– Да будь ты проклят, собака! Убивай!

Лейла зажмурилась, когда Рогир падал на колени, но всё равно услышала и тот ни на что иное не похожий свист, с которым меч рассекает воздух, и жуткий глухой стук – как будто на землю уронили кочан капусты.

– Годвин!

Парня со скрученными за спиной руками подвели двое солдат и грубо толкнули, чтобы поставить на колени. Воевода снова взмахнул мечом – и голова Годвина упала на землю всё с тем же деревянным стуком. Лейла сглотнула комок в горле и с трудом подавила желание зажать рот руками, чтобы не дать плескавшейся где-то у горла похлёбке вырваться наружу.

Оставался один только Андрис. Он стоял, весь подобравшись, словно надеялся, что если сжаться в комок, то воевода его не заметит, и его лицо с перекатывающимися по скулам желваками имело такой зеленоватый цвет, как будто его голова не сидела ещё на плечах, а уже лежала, отсечённая, в пыли.

– Не вели казнить, отец родной!..

Словно со стороны Лейла услышала свой безумный крик, с которым рухнула на землю, обнимая босые ноги воеводы.

– Пощади его, воевода! Плетьми высеки, в железо закуй – только жизни не лишай! – пронзительно выкрикнула она и снова повалилась лицом в грязь. – Что хошь для тебя сделаю, что прикажешь – только пощади!

Молчание. Лейла подняла измазанное лицо, всмотрелась в глаза того, от кого зависело, быть Андрису или не быть – и увидела незнакомого мужа. Бенегар, которого она кормила с рук ягодами, исчез. Перед ней стоял княжий воевода – холодный и беспощадный, как сама смерть. И глаза у воеводы были мёртвые.

Ремесло воина – это ремесло убийцы. Только и всего. Мысль эта была настолько ясной, что Лейла удивилась, как она могла не прийти ей раньше. Воин – всего-навсего тот, кто делает живое мёртвым, не больше и не меньше. Потому и глаза такими становятся.

Лейла отпустила ступни воеводы и приподнялась. Теперь она стояла перед ним на коленях – как незадолго до того Рогир и Годвин.

– Казни меня заместо него, воевода. У нас одна кровь.

Лейла опустила голову и отвела косу, открывая беззащитную шею. Вот оно как, значит, кончится. Интересно, успеет ли отрубленная голова понять, что её отрубили? И будет ли телу ещё больно заваливаться на бок?

Лейла ждала замаха, свиста рассекающей воздух стали – а его всё не было. И смерти не было тоже. Да что ж ты жилы тянешь, воевода? Убиваешь – так уж убивай!

– Встань.

Лейла поняла, что воевода обращался к ней только тогда, когда кто-то сильный подхватил её под мышки и рывком поставил на ноги.

– Андрис!

За спиной Лейла слышала тяжкое дыхание брата.

– Ступай, куда пожелаешь. А на моём пути больше не попадайся. Увижу – зарублю тотчас, и даже сестру твою не послушаю.

Воевода отвернулся и двумя резкими движениями стёр с меча кровь.

– Наворованное – вернуть, – отрывисто приказал он. – Летард! Проследишь.

– Будет исполнено.

***

Лейла не помнила, как добрела до кухни. Она сидела на чурбаке, уткнув лицо в подол, и повторяла себе, что надо встать. Куда-то пойти и чем-то занять руки. «Сейчас встану, – говорила себе Лейла. – Сейчас, ещё немного… немного…»

Кто-то лёгкой поступью приблизился, подвинул другой чурбак и сел рядом. Мелькнула безумная мысль, что пришёл воевода. Лейла отняла от глаз передник.

– Бродяжка…

Обидное прозвище, которым она никогда не называла своего друга, сорвалось с языка нечаянно, помимо воли – и Лейла судорожно расплакалась.

– Прости, я не хотела…

Бродяжка обнял её, утешая, как обнимал, бывало, маленькую Виту. Уткнувшись лбом ему в грудь, Лейла попыталась объяснить:

– Там воевода… А Андрис – он украл… и с ним ещё двое…

– Тихо, тихо. Не тревожь себя лишний раз. Я всё знаю.

Откуда бы, подумалось Лейле, но эта мысль тотчас исчезла, вытесненная облегчением от того, что, слава богам, Бродяжке не надо ничего объяснять. И Лейла разрыдалась ещё пуще.

Бродяжка прижимал её к себе, тихонько покачиваясь, баюкая Лейлу, как маленькую, и шепча что-то утешающее. Потом слова обрели мягкую напевность:

 
– …Не плачь, не смоют слезы кровь
На белом мраморном полу.
Ладони странников-ветров
Развеют стылую золу,
 
 
Как семена степной травы,
Что прорастают жаждой жить.
Пусть крылья белые мертвы —
Держись, прошу тебя, держись.
 
 
Как прежде, небо высоко,
И цель по-прежнему чиста.
Я пронесу тебя легко
Сквозь жар горящего моста.
 
 
Назад теперь дороги нет,
Предай ненужное земле.
Вновь будет дом и станет свет,
И кровь вина, и теплый хлеб.
 
 
Закрой усталые глаза,
Сон спрячет душу от беды.
За нами вслед придет гроза
Стирая прошлого следы.
 
 
Я унесу тебя в мой дом,
В страну серебряной травы,
И сердце, раненное льдом,
Вновь станет легким и живым.
 

Бродяжка умолк. Давно уже успокоившаяся Лейла лишь изредка судорожно всхлипывала. Кроме этих звуков, ничто не нарушало установившейся в лагере непривычной тишины.

– Что-то страшное будет, – шепнула Лейла Бродяжке. Тот кивнул.

– Будет. И очень скоро.

– Думаешь, мы умрём?

Бродяжка пожал плечами. Лейла выбралась из его объятий и пытливо заглянула в невидящие глаза.

– А Вита?

Бродяжка задумался:

– Лейла, ты не видела у реки никакой лодки?

Лодку Лейла видела, и даже не одну. Порой воины отправлялись не пешком, а плыли по реке. Из их разговоров Лейла знала, что если плыть день да ночь вверх по течению, то будет большое село, богатеющее на торговле холстами, а если не брать вёсел и спускаться вниз – город по двум берегам и мост с медными воротами. От тех солдат, которые раньше, до войны, плавали вместе с купцами, Лейла слыхала, что купцы мостовиков очень не любят – потому что те берут с них пошлину, чтобы пропустить через ворота. Что такое пошлина, Лейла не знала, но, наверное, что-то очень хорошее, раз купцам было так поперёк её отдавать. Важно было другое: если плыть вниз, моста со стражниками на нём не минуешь.

А лодки у воеводы были добротные – проконопаченные, осмоленные и не вертлявые, глубоко сидящие в воде. В такой лодке хоть пляши – нипочём не перевернётся, разве что сам за борт выпрыгнешь.

Да, но… как отпустить шестилетку одну по реке?

Можно было бы бежать вместе с Витой. Разум подсказывал, что даже нужно, но переломить себя Лейла не могла. Воевода приютил её, обогрел и берёг, как умел, – неможно бросить его теперь, когда отвернулась удача. А из Бродяжки какой ребёнку защитник?

Лейла перекатывала думы и так, и эдак – и по всему выходило неладно. Лишь бы только Вите не было худо от её, Лейлиной, недомысленности. Думать-то можно, пока думалка не треснет, а толку? Курь тоже думал, а в суп всё равно попал. Ох, лишенько! А может, ещё обойдётся?

А о чём думал Бродяжка, Лейла не знала. Впрочем, кто и когда мог угадать, о чём думал Бродяжка?

***

В ту ночь Лейла почти не спала. Это был даже и не сон, а рыхлая неровная полудрёма. Стоило чуть забыться, как в темноте мерещилась тянущаяся к горлу чужая рука – и девушка просыпалась, один или два раза даже вскрикивая.

Лейла ждала, что бунт разразится вот-вот. Злоба против воеводы сгустилась так, что казалось, её можно раздвигать руками, как студень. Но прошёл день, за ним другой, а созревший нарыв не спешил прорываться. Ожидание выматывало похуже, чем самая каторжная работа. Не может человек жить, постоянно втягивая голову в плечи, каждый миг ожидая удара и озираясь. Даже ужасный конец лучше, чем ужас без конца.

Мыслями этими Лейла не делилась ни с кем, даже с Бродяжкой – но тот, как водится, всё понял без слов. Днём, занятые привычными трудами, они почти не разговаривали. Но когда приходило время ложиться спать, Бродяжка заводил неторопливую повесть – и Лейла заслушивалась, отвлекаясь и забывая на время, что они ждут беду.

От Бродяжки Лейла узнала, что река Гэльба, по которой они думали было отправить Виту, течёт не куда ей вздумается, а прямо к морю. На том месте, где она впадает в него, стоит город Цальмхаафен – Лососья бухта. Бродяжка говорил, что когда-то там и впрямь водилась прорва лосося, но то ли люди всё выловили, то ли рыба нашла место посытнее и подальше от берега – в общем, теперь город жил больше не рыбным промыслом, а ремеслом. Тоньше и прочнее цальмхаафенского сукна было не найти – и, говорят, бывало такое, что за отрез на кафтан платили, как за кобылу-трёхлетку.

А ещё Цальмхаафен славился своими вышивальщицами. Шили и по шерсти, и по льну, и по заморскому шёлку, а ещё делали гобелены – да такие, что с трёх шагов не разберёшь, вышивка это или краской намалёвано. Бродяжка рассказывал, что ему доводилось слышать, будто у князя был плащ весь сплошь в цальмхаафенском узорном шитье – золотой и серебряной нитью да жемчугом. Якобы плащ этот делали ещё для прадеда последнего князя, когда тот собрался жениться на заморской царевне – и вышивка с тех пор нимало не потускнела, и даже ни одна жемчужинка не потерялась.

– Поучиться бы у них, у мастериц у этих, – вздохнула Лейла. – Небось не отказали бы, чай, тоже в этом деле малость смыслю – да разве ж туда попадёшь…

– А ты не зарекайся, – посоветовал Бродяжка. – Ты разве знаешь, каким боком жизнь повернётся?

Лейла пожала плечами. Мать тоже всегда говорила, что загад не бывает богат, но в такое верилось мало.

Прошёл ещё день, и Лейла почти уверилась: всё обойдётся. Может, и тогда все её тревоги были зряшные? Бабьим-то умом разве сообразишь, быть беде или не быть!

Но когда Лейла задала этот вопрос Бродяжке, тот только покачал головой.

– Нет, беда будет. Идёт – не остановишь.

Бродяжка как в воду глядел. Разговор этот у них был, как водится, на ночь глядя, а наутро оказалось, что десяток человек из лагеря как корова языком слизнула. Летард с воеводой ходили мрачнее тучи.

– Сбежали, значит – ну и скатертью дорога! – отрубил наконец Летард. – Крысы!

Воевода промолчал, только ещё сильнее нахмурился. Лейла видела, что он не совсем ещё твёрдо держится на ногах – но уговорить его отлежаться ещё пару деньков в землянке не смог бы никто, даже Летард. По несколько раз в день он самолично обходил весь лагерь дозором – и упустить десять человек для него было почти что смерти подобно. Понимали это и все остальные.

Ничего удивительного, что когда наступила ночь, Лейла не стала ложиться. Лагерь казался затихшим – но Лейла была почти уверена, что спать никто не спал. Воевода не спал уж точно.

Неизбывная тревога, копившаяся несколько дней, пиявкой присосалась к сердцу. Повинуясь ей, Лейла цепенела в бессонном бдении, уставившись в огонь невидящим взглядом воспалённых глаз.

Не спал и Бродяжка. Он сидел у огня с лютней – впервые с того дня, когда воевода казнил Рогира и Годвина – но не играл, а лишь задумчиво трогал пальцем то одну, то другую струну. Постепенно Лейле стало казаться, что звуки долетают до неё через водную гладь – замедленные, гулкие, густые, как кисель.

– Ты бы ложилась.

Лейла мотнула головой.

– Не могу. На сердце неспокойно, хоть убей.

– И у меня неспокойно. И у воеводы, и у Летарда. Беда идёт – не остановишь. А ты всё-таки ляг. Нескоро ещё сможешь выспаться.

Подчиняясь, Лейла вытянулась на уже ставшем таким привычным ложе из еловых веток. Бродяжка сам укрыл её вконец износившейся шалью и заботливо подоткнул края.

– Ну вот, так-то лучше.

Лейла думала, что глаз не сможет сомкнуть – но мир вокруг смазался и поплыл, едва её голова коснулась твёрдой, как камень, тряпичной скатки, всё это время заменявшей девушке подушку.

Сквозь подступающий сон Лейла слышала голос Бродяжки:

 
– Засыпай. До рассвета осталось чуть-чуть,
Ты устала, и надо поспать.
Уходи в царство снов, обо всем позабудь,
И душа перестанет страдать.
Лунный свет из окна на холодных камнях
Потускневшим блестит серебром…
Засыпай, пусть уйдут от тебя боль и страх,
И неважно, что будет потом.
 
 
Пусть приснится тебе голубая река,
Кони в сумерках на берегу,
И дорога, что лентой уходит в закат —
Я чудесный твой сон сберегу.
Не тревожься, пусть снятся тебе острова
Из цветов в океане травы,
Пусть сплетаются в песню простые слова —
Песню леса и новой листвы.
 
 
Я вплету в твои сны отражения звезд
Из серебряной чаши с водой.
Ты пройдешь по дорогам видений и грез,
Что волшебной встают чередой.
Но светлеет восток, и исчезла луна,
Гаснут звезды в небесной дали.
Скрип замка разобьет мир волшебного сна.
Просыпайся, за нами пришли…
 

Металлический лязг и крики грубо вторглись в сон, прервав его резко, словно пощёчина. Лейла открыла глаза.

Вокруг плясали языки пламени. Горел кухонный навес, горели крыши землянок. Лейла кубарем скатилась с постели. Бродяжка – следом за ней, держа на руках Виту.

– Бежим к реке! – закричала Лейла. – Давай руку!

– Лейла, стой!

Пальцы Бродяжки стиснули ей плечо с неожиданной силой.

– Слушай меня, – приказал он. – Хватай Виту и беги! Ты поняла?

– А ты?

– Я тебя найду… потом.

С этими словами Бродяжка оттолкнул от себя Виту, судорожно вцепившуюся в его рубаху. Лейла подхватила девочку. Та царапалась и пыталась лягаться. Прижав ребёнка к себе, Лейла опрометью кинулась к знакомой тропинке. Скорее!

Ветка орешника упруго хлестнула по лицу, едва не выбив глаза, и в тот же миг за спиной послышались крики и грохот стали о сталь. Боги, сохраните! Лейла бросилась на землю, закрыв собой Виту. Та силилась вырваться. Лейла пригнула ей голову к земле и сама распласталась как можно незаметнее.

Крики раздались снова, на этот раз совсем близко к её убежищу, и земля задрожала от тяжёлого топота ног. Лейла зажмурилась, плотнее утыкаясь носом в прелый мох. До её слуха донеслись слова, но чужие, бряцающие, как железо. В последний раз звуки этого языка Лейла слышала давным-давно – когда почти точно так же пряталась в погребе, а в родной избе бесчинствовали северяне.

Так это не бунт! Северяне в их лагере, северяне нашли-таки воеводу, который столько им досаждал! Что бывает с теми, кто оказывается у них на пути, Лейла знала слишком хорошо.

«Бежать!» – взвыл в Лейле обезумевший зверь, царапаясь изнутри когтями. Бежать, бежать как можно скорее – отползти назад, в самую темень, и быстро-быстро, где пригибаясь, где на карачках бежать отсюда, пока северяне заняты солдатами Бенегара! Лейла стиснула зубы, принуждая остатки разума снова взять верх. Бежать нельзя. Не сейчас, когда северяне так близко. Пусть пройдут мимо… на локоть… на пол-локтя…

Теперь пора! Не давая себе опомниться, Лейла одним прыжком подняла непослушное, не желающее подставляться под копья тело и в три шага перебежала до ближайшего шалаша, который каким-то чудом огонь обошёл стороной. Совсем рядом двое северян вздели на копья одного из солдат воеводы. Ещё один таращился на пожар выпученными, остекленевшими глазами, роняя с губ кровавую пену – из груди у него торчало древко сулицы, а по бревенчатой стене землянки, к которой он привалился, тянулся кровавый след.

Вот она, тропинка! Скользя по утоптанной глине, Лейла скатилась вниз чуть ли не кубарем. Слава богам, лодки были целы. Девушка принялась отвязывать одну из них, моля небо, чтобы Вите не взбрело в голову кинуться прочь.

– Садись! Да скорее же!

Ледяная осенняя вода резала ноги, словно ножом, но Лейле было не до того. Тяжёлая лодка неохотно качнулась раз, другой, снимаясь с песчаного дна – и, почуяв под собой течение, споро поплыла к самой стремнине. Лейла встала на цыпочки, в последний раз выглядывая в лодке Виту – и вдруг ощутила у горла холод остро заточенной стали.

– Ну здравствуй, сестрёнка!