Иди на голос

Цена крови

Проснувшись перед рассветом, Лейла не сразу смогла заставить себя встать с постели. Встать означало разорвать ещё тянувшиеся к сердцу корешки путаных снов, в которых мелькали звёзды, паруса никогда не виданных Лейлой кораблей и чьи-то синие глаза. Встать означало принять в себя новый день со всеми его заботами. Словом, встать означало снова начать жить.

Лейла боялась даже подумать о том, что скажет ей Андрис, когда узнает, чем закончился поход к воеводе. Но Андрис так ничего и не сказал. Он вообще избегал теперь приближаться к Лейле – возможно, потому, что, идя в то памятное утро за водой, Лейла заметила в лесу брата и воеводу, который, видно, ему выговаривал.

Андрис притулился спиной к сосне, тщетно стараясь вжаться поглубже в ствол. Воевода возвышался над ним на полголовы, а казалось, что ещё больше. Лейла прошмыгнула незамеченной, а когда возвращалась обратно, ни воеводы, ни Андриса там уже не было. За своей порцией похлёбки Андрис явился с опозданием, и имел при этом вид глуздыря, которого за озорство вздул верёвкой отец.

Слухи по лагерю разошлись быстро – на иное Лейла и не надеялась. Вряд ли бы Андрис стал болтать во вред себе, но вот то, что четверых молодцов в одночасье как волки поели, не очень-то скроешь. Лейла уже вся сжималась, заранее чувствуя уколы злых языков – но никто при ней и словом ни о чём не обмолвился. За спиной, конечно, болтали, но это Лейлу волновало не сильно. Наверное, и впрямь спасал воеводин плащ, который Лейла старалась не снимать – разве что за грязной работой и когда ходила к реке.

Мысли о случившемся, конечно, никуда не девались. Но от них спасением была работа – это Лейла усвоила давно, ещё с детства. Но даже вертясь, как белка в колесе, Лейла не могла не заметить, что лагерь словно бы ожил. Нахмуренный и озабоченный воевода стал чаще мелькать на людях. За ним тенью следовал грубиян Летард. К доносившемуся со всех сторон кашлю прибавился постоянный, не менее противный звук, производимый множеством точильных камней, когда ими проводят по стальным лезвиям.

Лейла понимала, что готовится что-то большое и страшное – не чета предыдущим вылазкам. Но спрашивать Андриса было бесполезно, а подойти к Осберту Лейла не решалась. А больше идти было и не к кому. Не к воеводе же!

Воевода, однако, пришёл к ней сам. Сгущались сумерки, похлёбка сварилась, и пора уже было звать всех вечерять, когда знакомый до дрожи голос окликнул:

– Лейла!

Лейла чуть не уронила в похлёбку черпак.

– Да, воевода?

– Завтра похлёбка должна быть готова к рассвету. И возьми это.

Воевода протянул Лейле большой свёрток, из которого доносился сытный запах солонины.

– Хлеб сделаешь обычный. Без коры. И к каждой лепёшке дашь по куску мяса. Поняла?

– Поняла, воевода, – кивнула Лейла.

Уходили рано – даже не на рассвете, а когда небо из чёрного стало пронзительно синим. Хотя никто и не спал, в лагере царила непривычная тишина. Никто не переругивался, никто не искал, чертыхаясь, свои порты, никто не фыркал, умываясь студёной водой. Поддавшись общему настроению, Лейла старалась потише громыхать черпаком по дну котла. Воины подходили за своей порцией молча, брали из рук Лейлы миску и хлеб с солониной, не поднимая глаз. Промозглое осеннее утро казалось душным, как перед грозой.

Оказалось, что кое-кто в лагере всё-таки остаётся. Уходившие, облачившись в доспехи, выстроились поодаль от остальных. Воевода стоял в полном доспехе и в шлеме. Злой, как овод, Летард – нет.

Поддавшись искушению, Лейла подобралась поближе.

– Двадцать четыре идут со мной, – говорил воевода. – Всего, значит, двадцать пять. Пока меня нет, для остальных выше тебя никого. Обратно будем дней через пять. Если не вернёмся через неделю – отправь кого-нибудь на поиски. Если нас не будет через десять дней – ты знаешь, что делать.

Летард молчал, ни словом, ни взглядом не давая понять, что воевода сейчас обращался к нему, а не говорил сам с собой.

– Летард, ты меня слышал! – повысил голос воевода. – Пока не вернусь – ты за всё отвечаешь! За всё – и за всех.

Последние слова воевода подчеркнул особо. Летард кинул на него злобный взгляд.

– Воевода! Разреши слово молвить!

Лейла едва успела отползти подальше в кусты. Треща сухими сучьями, к воеводе и Летарду спешил Осберт.

– За что бесчестишь, воевода – в поход не берёшь? Чем я против других худший воин?

Воевода взглядом смерил Осберта с головы до ног.

– Я с ворами одним щитом голову не прикрываю.

Сказал – как отхлестал. Осберт стоял к Лейле спиной, но она прямо-таки почувствовала, как задрожали у парня губы. Ох, лишенько! Всё-таки слишком суров воевода. Дурак, конечно, Осберт, но не злодей же. А от глупости, бывает, и излечиваются.

Воевода сделал шаг прочь. Осберт опередил его – и рухнул перед ним на колени, вырывая из ножен меч и протягивая его рукоятью вперёд.

– Если так – руби мне голову, воевода! А если нет – всеми богами молю: возьми с собой! Не подведу!

Воевода глянул на Осберта, на протянутый меч, снова на Осберта – и наконец махнул рукой в сторону выстроившихся воинов в доспехах.

– Благодарствую, воевода! – Лейле показалось, что не верящий своему счастью Осберт готов запрыгать, как щенок. Осберт, однако, этого не сделал, а вместо этого опрометью кинулся к другим избранным.

– Шелупонь всякую, значит, в поход берёшь, – процедил сквозь зубы Летард. – Ну-ну!

Воевода то ли и вправду не услышал, то ли сделал вид.

Пробравшись в лагерь, Лейла смотрела, как уходят в рассветный туман воины. Воевода шёл впереди. Вожди всегда идут впереди, даже если дорога эта – на смерть. На Лейлу воевода не оглянулся. Он так и не видел её со вчерашнего вечера.

– Двадцать пять – это много? – шёпотом спросила Лейла у стоявшего рядом Бродяжки.

– Это пять раз по столько, сколько пальцев на одной руке, – ответил тот.

Лейла прикинула. Получалось порядочно.

– А кто же тогда остаётся в лагере?

– Бабы. А ещё больные, увечные и всякое ворьё, – раздался за спиной голос Летарда. – И я вместе с ними – следить, чтобы некоторых тут… шишкой с ёлки не прибило!

Последний из отряда скрылся в тумане. Лейле почудилось, что в лагере вдруг стало тихо, как в могиле. Она повернулась к Бродяжке:

– Спой что-нибудь.

Тлеющие угли костра едва разгоняли сырую вязкую тьму. Где-то там, в этой тьме, шёл воевода – пробирался сквозь мрак, укрывшись туманом от вражеских глаз. Бродяжка не мог всего этого видеть – но уж чувствовал точно, и Лейла не удивилась, что песня вышла печальная.

 
– Кто пойдёт за изорванным знаменем
Драться за последний рубеж?
Защищать бесполезные знания
И нелепость белых одежд?
Эй, вставайте, кто ещё остался —
Встанем гордым строем среди руин!
Кто ещё помнит и кто не сдался —
Я не верю, что я один
Защищаю свой город…
 

– Заткнись! Перестань выть!

Яростный вопль Летарда разрушил волшебство. Бродяжка тотчас умолк и накрыл ладонью ещё дрожавшие струны лютни. Лейла вздохнула. Воины – не все, конечно, такие, как воевода – всегда так. Уходят невесть куда, драться за последний рубеж – будто там, на стороне, своих клинков недостало.

А как быть тем, кто остаётся ждать?

***

Бродяжка объяснил Лейле, что неделя – это столько дней, сколько пальцев на руке, и ещё два. Чтобы не забыть, Лейла украдкой сделала на рубахе нужное число надрывов. Когда день заканчивался, она надрывала очередной чуть длиннее. А вообще бояться за воеводу ей было некогда: оставшийся за главного Летард по-прежнему лютовал как мог. Он бродил по лагерю, как медведь-шатун, и только и искал повода, чтобы придраться. За что он орал на солдат, Лейла не слыхала, а ей самой дважды влетело за то, что котлы, по мнению Летарда, сияли недостаточно ярко – и она была отправлена назад к реке, отскребать с медных боков несуществующую грязь.

Когда коротких надрывов на рубашке осталось два, воеводе полагалось бы уже возвратиться. Весь этот день Лейла провела, как на иголках, прислушиваясь к каждому шороху. Воевода, однако, не объявился. Ложась вечером спать, Лейла уговаривала себя, что воевода сам сказал Летарду начинать беспокоиться только через неделю.

– Завтра он вернётся, правда же? – уже засыпая, спросила она у Бродяжки. Бродяжка ничего не ответил.

Но ни завтра, ни послезавтра, ни на следующий за этим день воевода не вернулся. Лейла уже не знала, что и думать. Летард, кажется, тоже.

– Сегодня который день? – первым делом спросила Лейла Бродяжку очередным утром. Тот помедлил, подсчитывая.

– Девятый.

Девятый. Пальцы на руках почти закончились. Когда они закончатся совсем, Летард соберёт людей и выведет их из леса, а сам отправится искать место, где сложил голову воевода. У Лейлы тоскливо заныло в груди – не так, как от непроходящего кашля, с которым она уже свыклась. Но надо было вставать, надо было браться за работу – и так уже Летард надсаживался неподалёку на какого-то бедолагу за то, что он вовремя не убрал сушившиеся у костра штаны и теперь светил на весь лагерь здоровенной дырой на заднице.

Котёл с водой показался сегодня Лейле втрое тяжелее обычного. Руки повисали безвольными плетьми, и даже мешать гущу в похлёбке было трудно – хотя Лейла должна была радоваться, ведь готовить приходилось на меньшее, чем обычно, число ртов. Воеводы всё не было.

Пора было делать лепёшки. Лейла с натугой вертела дышащий горячей окалиной жёрнов ручной мельницы, стараясь не вспоминать, как в последний раз пекла настоящий хлеб: в ночь перед походом, по просьбе воеводы. Он говорил ждать его на пятый день, а вот уже девятый перевалил через свою половину – а воеводы всё не было.

Пока лепёшки пеклись, к Лейле подсел Бродяжка.

– Скорей бы кончилась эта война, – тоскливо пожаловалась ему Лейла. – Тянется всё и тянется. И когда ей конец?

– А что ты будешь делать, когда война закончится?

– Ну, мы с Андрисом вернёмся в деревню… – начала было Лейла и осеклась. Дальше первой фразы в голову почему-то ничего не шло.

– Вы вернётесь в деревню, и ты заживёшь, как до войны?

Лейла задумалась. Андрис ей, конечно, брат, но жить с ним после того памятного разговора у костра почему-то не хотелось. Лейла попыталась устыдить себя за такие мысли – не вышло. Вместо стыда в голову настойчиво лезло, что брат должен быть для сестры защитником, а из Андриса защитник вышел, как из решета кадушка.

– Наверное, не совсем так, как раньше, – ответила наконец Лейла. – Мне уже семнадцать зим. Пора выходить замуж.

– Ты хочешь замуж?

– Мне уже семнадцать зим! – повторила Лейла непонятливому Бродяжке. – Мне пора! Иначе я буду перестарка.

– Я не спрашиваю, пора тебе или нет. Я спросил – хочешь ли ты замуж?

Лейла готова была с возмущением ответить, что, конечно, хочет, и уже открыла для этого рот – и тут призадумалась. К ним в дом захаживали свахи, и это было лестно и очень почётно. Свахи приходили, садились на разубранную лавку и смотрели, ловка ли Лейла у печи да за прялкой. Лейла знала это и старалась, как могла – разве кто за себя возьмёт безрукую неряху? Себе ищут хорошую хозяйку, да чтобы чрево было плодовитым. А что ещё от доброй жены потребно?

Лейла вдруг подумала, что, выйдя замуж, просто-напросто перейдёт от одной печи к другой. Её жизнь по-прежнему будет состоять из кухни, огорода, стирального чана и скотного двора. Да ещё будет свекровь – око в небе, замечающее малейший промах, и змеиный язык, всегда готовый капать ядом сыну в ухо. Что существуют добрые свекрови, Лейла слыхала, но не очень-то верила. А муж по ночам будет проделывать с ней то же самое, что пытались вытворить Альвин с дружками – и от этого будет мучительно пухнуть чрево, готовясь выпустить из себя очередного младенца. Лейла смутно помнила, как это было у матери. Материнский живот был раздутым почти всегда – и появлялись новые дети, и шли в землю один за одним. И так до старости, пока не согнётся спина, не потухнут глаза, а выпитые детьми груди не станут сухими и длинными, как пустые бурдюки. Это если не умереть раньше – от родов или болезни. А умрёт она – муж быстро приведёт в дом другую. Ещё и лавка после Лейлы остыть не успеет. Правильно мать говорила: муж помер – вдова плачет, жена померла – готов жених. Лейла никогда раньше не задумывалась, почему все материнские присказки были такими невесёлыми.

Бродяжка по-прежнему ждал ответа. Собравшись с мыслями, Лейла наконец произнесла:

– Девку не спрашивают – хочет она или нет. Надо – и всё тут.

– А я вот девку спрашиваю. Так хочешь ты замуж или не хочешь? Разве так трудно сказать?

Чтобы прекратить этот странный и почти что срамной разговор, Лейла решительно вскочила с земли и заколотила поварёшкой в сковороду. Это означало, что еда готова. Со всех сторон потянулись голодные парни с пустыми мисками.

Котлы опустели, и весь хлеб был уже съеден. Девятый день почти померк, а воеводы всё не было. Понурив голову, Лейла ухватила ненавистный котёл и поволокла его к реке – мыть. Наверное, она это делает в последний раз. Завтра лагерь свернут, и котлы мыть станет некому. Да и незачем.

Бродяжка тащился следом – в одной руке палка, в другой котелок. Ох, лишенько, а с ним-то что будет? Куда он пойдёт и чем станет кормиться? Приютить его Андрис не согласится нипочём.

Поднимаясь вверх по скользкому от грязи косогору и думая невесёлые думы, Лейла вдруг услышала в лагере крик:

– Вернулись! Вернулись!

Котёл шлёпнулся в грязь и покатился вниз по склону, но Лейла не стала его поднимать. Она схватила Бродяжку за руку:

– Бежим! Брось ты всё, потом поднимешь!

Впопыхах они налетели на солдата – одного из тех, кто на время похода оставался в лагере. Имени его Лейла не знала.

– Смотри, куда прёшь! – огрызнулся он. – На пару с бродягой глаза потеряла?

Грубости Лейла пропустила мимо ушей.

– Вернулись? Правда? – выпалила она.

Тот посмотрел на неё с непонятным озлоблением и неохотно ответил:

– Правда.

– Сколько?

– Четверо.

Четверо – из двадцати шести? У Лейлы упало сердце. С трудом ворочая враз одеревеневшим языком, она нашла в себе силы спросить:

– А… воевода?

– Что – воевода? – вскипел злобой солдат. – Этот-то пришёл! Ему всё нипочём!

Он говорил ещё что-то, но Лейла уже не слушала, ринувшись к костру.

У костра и правда сидели – но всего трое, один из них – Осберт. Остальные сбились в кучу поодаль, делая вид, что забрели сюда случайно, но на самом деле – Лейла не сомневалась – изо всех сил грея уши.

– А где воевода? – упавшим голосом спросила Лейла.

Осберт махнул рукой в темноту, в сторону землянок. Лейла выдохнула, ощущая, как поджавшееся сердце, все эти дни болтавшееся где-то в горле, наконец-то встало на место.

– Почему вас так мало? – прошептала она.

Только сейчас Лейла заметила, что Осберт выглядит так, словно ему пришлось прорываться сквозь огонь и воду. Варёная кожа доспеха кое-где прорвана насквозь, стальные пластины посечены и промяты. Правую ногу, замотанную какими-то тряпками, Осберт неловко вытянул вперёд, как деревянную. Лейла хотела размотать тряпьё и посмотреть, что там за рана, благо костёр давал достаточно света, но стоило ей коснуться Осберта, как тот зашипел от боли.

– Не трогай… – выдавил он. – Почему нас мало, говоришь? Считай, что нас ещё много. После того, что там было – чудо, что хоть кто-то уйти смог.

– А куда вы ходили? – жалобно округлила глаза Лейла. Осберт посмотрел на её ничего не понимающее лицо и хмыкнул:

– По грибы.

Но увидев, как Лейла вся поникла, Осберт сжалился и снизошёл до объяснений:

– Как бы тебе обсказать попроще… Неважно, куда и зачем мы ходили – важно, что мы должны были перехватить отряд. Северянский. Ну мы и перехватили – на свою голову…

Осберт передвинул раненую ногу и снова скривился.

– Мы знали, что их будет больше. Но не настолько больше. Кто-то нас выдал. Им сдали, что будет вылазка. Нас поймали на живца, как щуку. Маленький отряд… ну, не маленький, но не слишком большой. Три десятка, от силы четыре. Всё шло, как по маслу. А потом… потом…

Голос Осберта стал сбивчивым, но Лейла поняла, что было потом. Потом была засада. Воевода о ней не знал и привёл свой отряд прямо под мечи.

– Липовый из Бенегара воевода, – подал кто-то голос из темноты. Лейла обернулась – и увидела Андриса. Встретившись с сестрой взглядом, тот ухмыльнулся.

Эта ухмылка взбесила Лейлу, и, не успев понять, что вообще делает, она закричала на брата – впервые в жизни:

– Ты-то уж помолчал бы! Ты здесь сидел, у костра зад себе грел, пока он там под мечи подставлялся!

Андрис был так ошарашен, как будто с ним человеческим голосом заговорила корова. Других выходка Лейлы возмутила:

– Бабе слова не давали!

– Рот закрой, воеводина подстилка!

– А ну! – громыхнул Осберт, неимоверным усилием поднимаясь на ноги и выхватывая из ножен меч. Лейла успела заметить, что лезвие иззубрилось и вряд ли было очень острым, но толпа подалась назад, и первым – Андрис. От Осберта это не укрылось, и он усмехнулся уголком рта. – Вот вы, значит, какие храбрецы. Рычите по-львиному, дрожите по-заячьи!

– Сам-то ты чем лучше? – крикнул кто-то из задних рядов. – Давно за воровство в портомойниках не ходил?

Осберт не нашёлся, что на это ответить. Толпа всегда чует слабину, как мухи – кровь. Выкрики стали смелее:

– Вот каких вояк понабрал себе воевода!

– Чем ты милость-то заслужил? Порты воеводины хорошо полоскал?

– Шлюху эту вдвоём с воеводой пялите?

– С ней бы не так потолковать! Ночью да у реки – другой разговор был бы, а?

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но вдруг крики стихли – мгновенно, как будто толпе в горло загнали кляп. Вместо них над головами пронёсся шёпотом:

– Воевода! Воевода вышел!

Солдаты расступились – не так охотно, как сделали бы это ещё две луны назад. Поддерживаемый Летардом, воевода вышел к огню. Он был без шлема, в изрубленном панцире. От виска наискось через щёку тянулась свежая рана.

Толпа зашевелилась – но Летард поднял руку, и ропот стих. Воевода обвёл взглядом всех стоявших вокруг – и с усилием вымолвил:

– Братья…

Солдаты снова завозились, и Лейла услышала за спиной чьё-то тихое, но отчётливое: «Волки урманские тебе братья!»

– Слушайте меня! – снова заговорил воевода. – Я пришёл к вам с горестной вестью. Пять дней назад пали…

Голос у воеводы пресёкся. Наверное, он ждал, что поднимутся крики. Но толпа молчала, и это молчание Лейле совсем не понравилось.

– Они были храбрыми воинами. Они были сильны. Но враг оказался сильнее.

Рядом с Лейлой Осберт со стоном втянул в себя воздух.

– Они не покрыли себя позором и погибли с честью. А мы можем только оплакать их, как подобает, и не посрамить их памяти.

– Про память заговорил! – послышался из толпы тот же голос. – Почему ты тогда не с ними лежишь, если памятливый такой? В кустах отсиделся?

Лейла была готова поклясться, что на сей раз воевода услышал. Летард – тот уж услышал точно: его ладонь оказалась на рукояти меча мгновенно. Толпа напряглась, и в эту секунду откуда-то от костра послышался хрипловатый тоненький плач свирели.

Тишина наступила мгновенно. Бродяжка опять поднёс свирель к губам, выдохнул снова – и та заплакала человеческим голосом, всхлипывая и жалуясь, словно женщина, бьющаяся у мужнина гроба. Плач тянулся и тянулся, переливчатый, надрывный – и Лейла чуть не попросила Бродяжку перестать, потому что от этого плача разрывалось сердце.

Бродяжка опустил свирель – и все разом зашевелились, словно их отпустила невидимая рука. Один воевода стоял, как изваяние.

– У вас провожают павших песней, воевода?

– Да, – отрывисто ответил тот.

Бродяжка кивнул и развернул мешковину. Тёмное дерево лютни мягко блеснуло в свете костра. Бродяжка тронул струны и запел, и на сей раз его голос звучал глуховато:

 
– Кто даст ответ, если боги молчат?
Жизнь перечёркнута гардой меча,
Доброй дороги тем, кто ушёл в туман.
Белая роза ранит ладонь,
Наш путь лежит через яркий огонь,
В священном огне сгорает людская чума…
 
 
Плачь, плачь, флейта, в моих руках
О тех, кто ушёл в туман, без права вернуться
Да будет их дорога светла и легка,
Пусть жизнь через тысячу лет им позволит проснуться…
 
 
Высшая цель или чья-то игра?
Смерть вместе с нами сидит у костра,
Чудится крови вкус в ритуальном вине.
Ночь обрывает отчаянья крик —
Кто-то пройдёт ещё тысячу лиг,
А кто-то обнимет землю в смертельном сне.
 
 
Плачь, плачь, флейта, в моих руках —
О тех, кто останется жить в этой страшной битве.
Сила любви сильнее, чем смерти страх,
А верный лук надёжней любой молитвы…
 
 
В мёртвых зрачках отразится луна,
Друг не очнётся от вечного сна,
Ненависть стынет в душах нетающим льдом.
Кровью оплачено право на жизнь,
Кровь между пальцев водою бежит,
Но нам не вернуться назад в разрушенный дом.
 
 
Плачь, плачь, флейта, в моих руках
О тех, кто примет из мёртвых рук наше знамя,
О детях войны, в чьих глазах застыли века,
О тех, кто шагнет вслед за нами в людские сказанья.
Плачь, плачь флейта в моих руках…
 

Ещё не смолк последний дрожащий отзвук допевающих струн, как воевода пошатнулся – и начал всей тяжестью валиться прямо на Летарда. Толпа подалась вперёд.

– Все вон! – рявкнул Летард, перекидывая себе на шею безвольную руку воеводы. – Брысь отсюда, я сказал!