Иди на голос

Песни часто были без начала и конца, переходили одна в другую – но Лейле это нравилось. Иногда Бродяжка и вовсе не пел – только долго и настойчиво гладил струны, добиваясь от них одному ему ведомого совершенства, вылепляя мелодию, словно из влажной глины. Порой он откладывал лютню, вынимал свирель и подолгу ласкал её напряжёнными губами, уча новой мелодии, только что родившейся под его пальцами.

Иногда к ним присоединялись один-два солдата, из тех, чей караул сменялся среди ночи – но быстро уходили. Когда вокруг не было толпы и веселья, подогреваемого задорными песнями, парни явно чувствовали себя не в своей тарелке. Им было неуютно, когда Бродяжка переставал играть и поднимал на них свои тёмные, почти чёрные глаза, не щуря их от яркого пламени. Парни ёжились под его невидящим и оттого слишком пристальным взглядом и изобретали предлоги, чтобы смыться.

Осберт оставался чаще других. Правда, одно время он приходить перестал – как раз после того, как на сборище Бродяжка сыграл песню о кабацком чине. Через несколько дней он появился снова – но сел поодаль, крутя в руках какую-то хворостину и что-то вырисовывая ею на утоптанной земле.

– Здравствуй, Осберт, – невозмутимо поздоровался Бродяжка, отняв флейту от губ. Осберт вздрогнул. Слух слепого певца оказался куда тоньше, чем он подозревал.

– Здравствуй, – неохотно ответил он.

– Ты долго не приходил.

Осберт только пожал плечами, хотя и знал, что Бродяжка не может его видеть. Певец не стал продолжать расспросы и снова взялся за свирель.

– Ну почему ты так? – Осберт вдруг в ярости стукнул себя кулаком по колену. – Ты ведь колдун настоящий, я давно понял – ещё когда тебя в первый раз услышал.

– Я не колдун, – возразил Бродяжка.

– Не придирайся! – досадливо поморщился Осберт. – Ты понял, о чём я.

– Может быть.

– Вот то, что ты делаешь сейчас – оно настоящее. Песни твои – настоящие. Зачем ты унижаешься, а? И песни свои унижаешь!

Бродяжка повернулся в сторону Осберта.

– Я никогда не унижался, Осберт, – веско произнёс он. – Никогда.

– Неправда! Зачем ты по вечерам всю эту пакость трактирную играешь? Ты же не в кабаке, тебе никто за это монетку не кинет! Ты играешь – а они гогочут. Ты ж для них шут гороховый, понимаешь ты это? Так зачем?

– Им нужно веселье, – пожал плечами Бродяжка. – Война. Что они, кроме этой войны, видят? Что они хорошего слышат? Голод и грязь. Грязь и голод. И убийство. Либо они убивают, либо убивают их. Тут уж не до веселья. А сердце – оно отдушины требует. И смеха – хоть немного. Иначе и разум потерять можно.

– Ну пусть бы кто-нибудь другой! Не ты!

– А почему бы и не я, Осберт? – Бродяжка улыбнулся. – Какой от меня ещё толк?

Осберт потоптался на месте, как медведь, потом пробурчал что-то – кажется, пожелал доброй ночи – и удалился. Но Лейла заметила, что Бродяжка, склоняясь к лютне, улыбается.

После того раза Осберт снова стал появляться у костра вместе со всеми.

***

Неумолимо надвигалась осень, а вместе с ней шли дожди, туман и первые заморозки. Лейла всё ещё ночевала в шалаше. Они с Бродяжкой ложились по краям, а между собой, где было теплее всего, клали Виту. Чтобы не окоченеть ночью, приходилось укутываться всеми тряпками и зарываться в сухую траву – благо, Лейла сообразила насобирать её ещё летом. По-хорошему, пора было перебираться в землянку – но девушка медлила. Пристроить Бродяжку было бы несложно, Виту, пожалуй, тоже – а вот от мысли, что ей придётся ночевать среди чужих мужчин, внутри всё переворачивалось. И сейчас-то, бывало, чья-нибудь ручища нет-нет, да и хлопнет по заду, как лошадь по крупу – а что будет ночью, в темноте да в тесноте, Лейла и помыслить боялась. Нет уж, лучше подождать. Не такой уж пока что и холод.

Лейла тянула, сколько могла – и оказалось, что правильно. Лагерь в одночасье накрыли лихие осенние хвори. Несмолкающий глухой кашель теперь доносился отовсюду. Этот выматывающий звук гремел между деревьев так, что Лейле казалось – северяне в столице точно должны услышать.

Теперь, кроме похлёбки, Лейла постоянно томила в котелке подорожниковый отвар с багульником и зверобоем. Питьё получалось горькое, а подсластить было нечем. Лейле в обязанность вменялось по вечерам вливать это снадобье в обросшие бородой разинутые рты – и настроение солдат от этого не улучшалось. Время от времени Лейла слышала дельные советы на тему того, куда ей следует вылить эту отраву и куда засунуть ложку. Надсадно кашляющие, с распухшими красными носами, сморкающиеся на траву и злые, как шершни мужчины могли хоть кого довести до белого каления – но Лейла заставляла себя терпеть. Копившуюся злость она скручивала внутри, как постиранное бельё, и заталкивала поглубже, в самые дальние закрома, какие только были в душе. А вечером, спустившись к реке, она вымещала всё на котлах, драя их песком с таким ожесточением, словно желая протереть дно насквозь.

– Отвар мой тебе не нравится? Не нравится, да? – выговаривала она котлу. – Ишь ты, какой нежный нашёлся! А ты думал – всю жизнь сливки с мёдом пить будешь? Ещё такую воркотню услышу – самому тебе ложку куда надо затолкаю! И не посмотрю, что ты лось здоровый!

Выговорившись, Лейла ополаскивала котёл и укоризненно грозила ему пальцем – смотри, мол, у меня! Котёл молчал, виновато поблёскивая начищенными боками.

Работы прибавилось ещё и потому, что не все больные могли дотащиться со своей миской до Лейлиного котла. Им приходилось разносить еду особо. Доверить это дело Бродяжке было нельзя – на скользких ступенях землянки он бы неминуемо поскользнулся и разлил бы похлёбку. Дело было нужное, но неблагодарное – из десятка разносимых Лейлой мисок две или три неизменно летели со всем содержимым в стену – и хорошо ещё, если Лейла успевала уклониться. Что поделать, хворь не красит, а уж парней – тем более.

Лейла теперь часто вспоминала любимую присказку матери: что старуху согнёт, старика сломает. Мать оказалась права. С некоторых пор Лейла сама боролась с постоянной ноющей болью в груди – то слабой, то нарастающей, то невыносимо щекочущей горло, так что сдерживать кашель становилось невозможно. Но она пока держалась на ногах, а вот дюжие парни ложились, как трава под косой. Хотя ей, Лейле, конечно, было легче – она-то спала на воздухе, а не дышала земляночной вонью, где вповалку ночевали по десятку человек, поочерёдно откашливавших зелёные комья слизи. Да и работёнка у неё, как ни крути, не воинская – Андрис, которому наконец-то доверили меч, не уставал повторять, что мужские труды ни в какое сравнение не идут с бабьими. А умному Андрису Лейла привыкла верить.

И всё-таки с каждым днём в лагере становилось всё неуютнее – и дело было не в сырости и не в холоде, а в нарастающем озлоблении, которое застревало меж сосен, как туман, и копилось с каждым днём. Несколько дней назад солдат чуть не зарубил другого – за то, что тот, сморкаясь, отхаркнул слишком далеко, и комок слюны попал на сапоги первому. Спас Летард – вмешался, даже воеводу звать не потребовалось. Лейла теперь старалась надолго не отлучаться от кухни и попросила Бродяжку, чтобы он не отпускал от себя Виту – не ровен час, что-нибудь да приключится.

Но вечер вроде бы выдался тихим, и Лейла с Бродяжкой отправились мыть котлы почти с лёгким сердцем. Вода в реке становилась все холоднее, пальцы от неё немели тут же, и отскребать застывший жир приходилось подолгу. Лейла так увлеклась, что вздрогнула от неожиданности, услышав за спиной хрупающие по гальке шаги.

– Эй, кто там? – окликнула она, выпрямляясь.

– Не шуми.

– Фу, Альвин, напугал ты меня, – выдохнула Лейла. – Ты чего здесь?

– К тебе пришёл.

Ещё раньше, чем Лейла сообразила, что стоит за этими словами, она увидела подле Альвина ещё три или четыре мужских силуэта, но лиц в темноте не разобрала.

– Закричу, – пригрозила она, отступая на шаг назад и понимая, что идти дальше некуда – за спиной река. – Воевода услышит. Или Летард.

Альвин прыгнул вперёд, точно кошка. Тяжкий удар под дых согнул Лейлу вдвое. Кто-то сзади скрутил ей руки, а Альвин попытался зажать рот – и тут же отпрянул, тряся ладонью:

– Кусается, дрянь!

Лейла вырвалась, попятилась назад, прямо в самую реку, и, зачерпнув котлом воды, плеснула в нападавших.

– Пшли вон!

Но озверевшим парням это только добавило злости.

– Выходи из речки, дура, – почти ласково сказал Альвин. – Выходи, пока добром просят.

Лейла замотала головой, прикидывая, скольких она успеет огреть котелком, прежде чем её всё-таки схватят, и тут между нею и Альвином встал Бродяжка, опершись на свою палку, словно на меч.

– Беги, Лейла, – спокойным голосом посоветовал он. – Беги, пока они не опомнились!

Но Альвин и его дружки опомнились быстро – быстрее, чем Лейла успела сделать хотя бы пару шагов. Первого нападавшего Бродяжка толкнул ладонью в грудь, и тот от неожиданности потерял равновесие, но на этом бой и закончился. Кто-то – Лейла не успела заметить, кто – ударил Бродяжку рукоятью меча по голове, и тот рухнул в воду.

Лейла завизжала, но ей тут же зажали рот. Девушка попыталась кусаться, но на этот раз рука была в кожаной рукавице. Оставалось только лягать парней ногами. Лейла была уверена, что попала раз или два, а затем её повалили на берег и прижали руки и ноги. Лейла обречённо зажмурилась. Юбку на ней задрали, и она чувствовала, как по голым ногам гуляет ветер, но куда омерзительнее были прикосновения чужих ладоней. Раздался треск разрываемой рубахи, и чьи-то потные лапищи стиснули её грудь. Лейла мотнула головой, пытаясь ударить насильника лбом – но сделала только хуже: жёсткая ладонь сдавила горло. Перед глазами поплыли красные круги. Лейла поняла, что сейчас задохнётся.

– Бежим! – вдруг истошно заорал кто-то прямо у неё над ухом. – Бежим, ребята, это воевода!

Железная хватка на горле разжалась, и Лейла судорожно втянула в себя свежий воздух.

– Лейла!

«Я здесь, воевода!» – хотела крикнуть Лейла, но сил хватило только на сдавленный хрип.

Высокая широкоплечая фигура выросла над ней внезапно. Воевода глянул мельком – и, отвернувшись, снял с себя плащ и протянул его Лейле. Та кое-как завернулась, прикрыв разорванную рубаху. Воевода помог ей сесть.

– Они тебя не… ты цела?

Лейла закивала головой. Говорить она всё ещё не могла.

– Кто это был? Ты видела лица?

Лейла сначала кивнула, потом неопределённо пожала плечами – видела, мол, но не всех.

– Не бойся. Главное, что цела. Больше тебя никто здесь не тронет – клянусь жизнью.

Лейла закашлялась. Голос постепенно к ней возвращался.

– Там певец! – просипела она.

– Кто? – не понял воевода.

– Ну Бродяжка! Он меня спасать бросился! Там, у реки!

Воеводе не надо было повторять дважды. Вынеся Бродяжку из воды, он со всей возможной мягкостью опустил его на камни. Луна только начинала всходить. В её скудном свете лицо Бродяжки показалось Лейле совсем белым и безжизненным. Из раны над виском сочилась тёмная кровь.

Это было уже тем самым последним ударом, после которого тот, кого бьют, падает, как подкошенный. Лейла почувствовала, как что-то лопается у неё под рёбрами, как слишком туго натянутая бечёвка – и со стоном повалилась Бродяжке на грудь.

– Ой, лишенько-о-о-о!

Рука воеводы легла ей на плечо.

– Прибереги слёзы, Лейла, – мягко попросил он. – Плакать будешь над покойником.

Лейла всхлипнула:

– А он не?.. Он разве не?..

– Ну что ты! – разуверил её воевода. – Живой он, только воды нахлебался. Посторонись-ка!

Лейла послушалась. Воевода устроил Бродяжку на спине поудобнее и резким движением свёл его руки вместе. Изо рта юноши потекла вода.

– Ну-ка, ещё!

На третий или четвёртый раз Бродяжка закашлялся и приоткрыл глаза.

– Где я? – слабым голосом спросил он. – Кто это?

Представив, каково сейчас Бродяжке – в непроницаемой тьме, без твёрдой опоры, потому что земля ему сейчас должна казаться зыбким болотом (навершием по голове – шутка ли?!), Лейла чуть не расплакалась снова.

– Ты на берегу реки, – ответил воевода. – Я – воевода, я вытащил тебя из воды. Лейла тоже здесь.

– Лейла? Она цела?

Лейла схватила руку Бродяжки и прижала к губам.

– Цела я, цела, – скороговоркой заговорила она, целуя мокрые, холодные как лёд пальцы. – Всё хорошо! Воевода всех прогнал.

Воевода на это не сказал ничего, только спросил, повернувшись к Лейле:

– Ты как, идти сможешь?

Лейла кивнула:

– Да.

– А ты, певец?

– Не знаю.

– Значит, не сможешь, – подвёл черту воевода. – Ладно, не беда.

Лейла подумала, что худенького Бродяжку она, если надо, вынесла бы и на своём горбу – мешки с зерном, которые приходилось таскать с гумна в амбар, были немногим легче. Но так бережно, как у воеводы, у неё ни за что бы не получилось. Воевода старался шагать мягко, чтобы лишний раз не трясти раненого. Лейла трусила следом.

Лагерь был почти пустой – большинство воинов уже спали, за что Лейла была им благодарна. Меньше всего ей хотелось, чтобы кто-нибудь глазел на их странное шествие – впереди воевода с мокрым насквозь Бродяжкой на руках, сзади она – растерзанная и в воеводином плаще до пяток. Слава всем лесным богам, костёр не погас. Бродяжку уложили поближе к огню. Лейла переменила рубаху на чистую и целую и присела рядом.

– Его бы переодеть, – заметил воевода. Лейла кивнула. Голова как будто налилась свинцом и думала туго. Бродяжка всё ещё был очень слаб. Лейла попыталась помочь ему протащить руку в рукав рубашки – и всё не могла сообразить, как же это делается.

– Оставь, Лейла, – потребовал воевода, поглядев на это. – Я сам справлюсь.

Лейле хватило сил только кивнуть и молча плюхнуться на землю. Остановившимися глазами она наблюдала, как воевода ловко переодел Бродяжку в сухое, укрыл потеплее и распялил мокрую одежду над огнём. От штанов и рубахи тут же повалил пар.

Всё страшное было позади, она цела, Бродяжка жив, рядом воевода – но жуткое ощущение осквернённости не проходило. Лейла чувствовала, что она замарана, запачкана – и отмыться от этой грязи было невозможно. Тело горело в тех местах, где его касались чужие руки. Горло всё ещё саднило. Запястья болели. К утру точно вспухнут синие пятна.

Воевода спас её и вернул в лагерь – а может, лучше бы он этого не делал? Тогда Лейла точно знала бы, как дальше быть – найти камень побольше и утопиться тут же, в реке. Разве можно девке жить с таким позором? Невелика разница, что начатое не закончили – всё равно она теперь как яблоко, от которого откусили. Кому оно такое, надкушенное, нужно? Только и остаётся, что сгнить.

Долго сдерживаемые слёзы прорвались наружу, и Лейла прижала к лицу и без того мокрый подол. Замарана безвозвратно и навсегда – хуже, чем если бы собака вывалялась в грязи. А что бы сказали деревенские! Уж там бы это точно не осталось тайной, а что было бы дальше – Лейла знала очень хорошо. Вымазанные дёгтем ворота. Комья грязи, летящие из-за плетней. Дороги бы не стало не то что на вечёрки – даже воду в реке пришлось бы брать отдельно, не там, где другие бабы. И замуж, уж конечно, можно было бы даже не метить – если бы и присватался кто приезжий, из другой деревни, ему бы в тот же день обсказали, что к чему. Всё, что у неё бы осталось – это короткое, как удар хлыста, слово, прилепившееся к ней на всю жизнь и вытеснившее бы даже её собственное имя.

Лейла плакала долго, но беззвучно, стараясь не сильно дёргать плечами. Она не знала, заметил это воевода или нет. Он не утешал её, не пытался снова обнять за плечи – но Лейла знала его рядом, и от этого ей было спокойнее. Вот Бродяжка – тот наверняка всё слышал. А может, и нет. Может быть, он уснул.

Слёзы постепенно иссякли. Лейла уже не плакала, а лишь изредка всхлипывала, судорожно и беззвучно. Плач утомил её, и девушка вдруг с удивлением поняла, что смогла бы заснуть.

– Вита! – пробился сквозь дремоту голос воеводы.

Всякий сон тут же слетел с Лейлы, и она рывком подняла голову.

– Вита, разыщи Андриса, – говорил воевода девочке, понятливо смотревшей на него. – Андриса знаешь? Это брат Лейлы. Вот его и найди. Пусть придёт сюда, к костру. Сделаешь?

Вита кивнула.

– Ну, ступай.

Ждать пришлось недолго. Вскоре из темноты Лейла услышала недовольный голос брата:

– Ну куда ты меня тащишь? Да не тащи, говорят тебе, рубаху порвёшь! Что ты, как собака? Словами надо говорить, понимаешь ты, нет? Словами, как все добрые люди!

Лейла обернулась к воеводе – и успела увидеть только его растворившуюся в темноте спину. Двигался воевода, как всегда, беззвучно.

Андрис подошёл к огню и бухнулся на стоявший рядом чурбак.

– Ну, чего стряслось? Что ты за мной эту полоумную посылаешь? Сама придумала или подсказал кто?

Лейла молчала, собираясь с духом и не зная, как рассказать брату о случившемся. Тот истолковал это по-своему.

– Так. Натворила чего-то, так ведь? – испытующе спросил он.

Дольше молчать было нельзя. Лейла слишком хорошо знала брата: не получив ответа, он бы поднял крик и перебудил бы весь лагерь. Набрав воздуху в грудь и подавляя искушение зажмуриться, Лейла единым духом выпалила всё – начиная с того, что после ужина они с Бродяжкой пошли к речке мыть котлы.

Вопреки ожиданиям, Андрис не стал орать и потрясать кулаками.

– Ну и чего? – удивился он. – Это из-за этого ты меня сюда позвала?

Лейла кивнула.

– Вот дура-то, – с удовлетворением заключил Андрис, как он делал всегда, когда видел случай ткнуть сестру носом. – Вот если б тебя в деревне опозорили – это да! Тогда хоть избу сноси. А тут-то что? Эка невидаль!

Лейла молчала. Слова брата втыкались в голову, как раскалённые иглы.

– Или ты всё это время жила, не зная, на что мужикам бабы нужны?

Не получив ответа, Андрис стал распаляться.

– Вот наказание-то – дуру в сёстрах иметь! – пожаловался он. – Так мало того, что ты дура, ты ещё и потаскуха оказалась! Смотрите-ка на неё, какая несчастная – у реки её чуток потрогали! Пожалейте её все! А слыхала, люди говорят – сучка не захочет, так и кобель не вскочит?

Лейла замотала головой. Нет, такой поговорки она не слыхала.

– Ты чего ждала-то, если ты у них которую луну перед глазами маячишь? Да ещё и юбку подоткнёт, голыми ногами сверкает! Сама раздразнила – а теперь плачешься?

– Да не дразнила я никого! – хриплым от слёз голосом возразила Лейла. – И юбку я подтыкаю не для этого! Мне ж работать надо, а она мешается!

– Другим бабам не мешается, а тебе мешается? – вызверился Андрис. – А то, что у тебя бродяга этот под боком спит – это каково? Как парням на такое смотреть, ты сама подумай?

Лейла не думала – она глядела в огонь, превратившийся в размытое жёлто-красное пятно.

– Нарывалась, нарывалась – вот и нарвалась! – закончил Андрис. – Ну и так, между нами: если уж нарвалась, могла бы себя и потише вести! Эка невидаль – бабу в кустах прижали! Для чего тогда бабы и для чего кусты, если не для этого?

Андрис хохотнул, довольный собственной шуткой.

– Ладно, будет, – совсем другим голосом заговорил он, грубовато приобнимая сестру за плечи. – Сопли подбери, тебе говорят! Вот, уже лучше. Значит, говоришь, воевода тебя спас?

Лейла кивнула.

– А потом что?

– Ничего, – Лейла шмыгнула носом. – Сюда привёл. Рядом сидел. Потом Виту послал за тобой.

– Ох, ду-у-ура, – протянул Андрис. – «Рядом сидел»! Ты что ж, не поняла, что от тебя теперь требуется?

Лейла помотала головой, силясь сообразить, на что же намекает брат.

– У вас, у баб, в голове студень! Он парней прогнал? Прогнал. Значит, ты теперь вроде как его!

От этой мысли сердце у Лейлы упало.

– Он ничего мне не сделал, – воспротивилась она. – Пальцем не тронул!

Андрис пожал плечами.

– Кто ж их, городских да знатных, разберёт! Ладно, некогда мне с тобой больше тетёшкаться. Ступай к нему. Дорогу-то не забыла?

– Не хочу я к нему идти! – Лейла вцепилась в рукав братниной рубахи так, что у неё даже пальцы побелели. – Пожалей ты меня! Я же тебе сестра!

Андрис нагнулся к ней, так что Лейла почувствовала на лице его дыхание – тяжёлое, как у хищника:

– То-то и оно, что сестра! Ты что, хочешь, чтобы меня вместе с тобой отсюда погнали? Я в деревню не вернусь! И по дорогам валандаться не собираюсь! Здесь крыша над головой и даровые харчи, а там мы с голоду сдохнем! Так что иди и благодари! Не пойдёшь – сам за косу оттащу!

Андрис ушёл, а Лейла всё сидела у костра, не находя в себе сил, чтобы подняться. Прав брат. Во всём прав. Сама виновата, самой теперь и ответ держать. Баба для парней – что мясо для собаки: обязательно сцапают. И юбку подтыкать нельзя было…

Но идти к воеводе было так немыслимо стыдно, что от одной этой мысли внутри всё наливалось раскалённым свинцом. Постучать в дверь его землянки. Подойти с ним к его постели. Скинуть с себя его плащ. А что дальше? Раздеваться или он сам её разденет? Надо ли ей снимать с воеводы сапоги – ведь она не жена ему?

Лейла сидела у костра, чувствуя, как свинцовая тяжесть внутри постепенно уступает место спокойной решимости. Ну и пусть воевода. Даже хорошо, что это будет воевода. Лучше он, чем какой-нибудь Альвин.

Лейла встала и неверными шагами направилась к воеводиной землянке.

На робкий стук в дверь ей никто не ответил. Девушка поскреблась снова – опять тишина. Помедлив, Лейла толкнула дверь ладонью.

Землянка освещалась единственной лучиной, тускло горевшей на столе. Летарда не было – слава всем воинским богам, что вовремя его отсюда вывели! За столом, уронив голову на руки, сидел воевода. Лейла боязливо тронула его рукой за плечо – он не шелохнулся. Лейла тронула ещё раз.

– А? Кто это?

Рука воеводы потянулась к мечу раньше, чем он окончательно проснулся, и Лейла испуганно отпрянула. Воевода вгляделся в её лицо – и отпустил рукоять.

– Лейла? Ты почему здесь?

Ответить ему было бы выше её сил. Ощущая, как на глазах снова закипают слёзы, Лейла судорожными движениями стала расстёгивать тугую пряжку плаща.

– Лейла!

Воевода взял её за подбородок и заставил поднять голову. Впервые Лейла смотрела ему прямо в глаза. Они были синие, как небесная высь, но донельзя усталые. Такие бывают у очень старых людей и у тех, кто слишком долго тащит на себе непосильный груз. Плечи стёрты до крови, и каждый шаг – это уже не шаг, а почти падение вперёд, и только воля, как железная плеть, заставляет двигаться дальше.

Что воевода прочёл в её собственных глазах, Лейла не знала, но когда он заговорил, стало ясно, что он понял всё.

– Кто тебя надоумил? Брат, наверное?

Лейла сглотнула комок в горле и молча кивнула.

– Значит, брат. Ладно же, – воевода говорил спокойно, но за его словами Лейла с трепетом различила тяжёлую мужскую ярость. – Так вот: ты мне ничего не должна. Поняла?

Лейла кивнула ещё раз, глядя при этом в сторону.

– Нет, так дело не пойдёт, – покачал головой воевода. – Посмотри на меня!

Лейла снова взглянула ему в глаза.

– Не отводи взгляд, – приказал воевода. – Смотри на меня и повторяй: я ничего не должна тебе, Бенегар!

– А это кто?

Воевода страдальчески зажмурился, и только тут Лейла поняла, какую же глупость сморозила. Прав был Андрис, всё-таки дура – она дура и есть. Как было не подумать, что и у воеводы должно быть имя!

– Бенегар, я ничего тебе не должна, – запинаясь, повторила Лейла.

– Вот и умница, – тихо откликнулся воевода. – Ступай.

Лейла снова попыталась расстегнуть плащ. Воевода посмотрел на неё с недоумением.

– Плащ-то твой, – пояснила Лейла. – Я думала…

– Не надо. Себе оставь.

– Благодарствую, вое… Бенегар.

– Ступай.

Лейла уже была у самой двери, когда её снова настиг голос воеводы:

– И носи его почаще, слышишь? Так, чтобы все видели!

Лейла закивала и опрометью бросилась из землянки. Отдышалась она только у костра. Бродяжка спал, слегка приоткрыв во сне рот. Лейла сменила ему повязку на голове и улеглась рядом, закутавшись в воеводин плащ, а свободной полой укрыв пристроившуюся между ними Виту.

Слава богам, что придумали сон – сладкую сказку, лекарство от всех обид.