Иди на голос

***

Потянулись безрадостные дни, походившие один на другой, словно капли воды. Будили их затемно. За побудкой следовало умывание ледяной водой, с вечера дожидавшейся в больших дубовых чанах. Иногда под утро воду схватывала тонкая корочка льда, которую приходилось разбивать. Затем надлежало выгрести золу из четырёх огромных очагов, начистить решётки и развести огонь. Разгоревшись, пламя ревело в дымоходах, как труба, и в кухне становилось сперва тепло, а потом по-настоящему жарко.

Лейла жалась к огню, как могла. За пять лун, проведённых в лесу, холода в неё вошло порядочно. Стуже в её теле было вольготно, и с насиженного места она шла неохотно – лихоманкой, ночной холодной испариной, надрывным кашлем. Кашель девушка прятала, как могла – лишь бы не побрезговали, не погнали прочь от съестного.

Мать говорила: убог тот, кто одним хлебом живёт. Лейла теперь часто вспоминала эту присловку. Сама она сейчас жила одним только хлебом – каждой корочкой и каждой крошкой, которую оборони боги уронить. Еда здесь была повсюду – лезла в глаза, щекотала нос сытными запахами. Под кухонным потолком на крюках висели свиные окорока и целые туши. С ними соседствовали вяленые гуси и утки, в плотной хрусткой кожице с сытным жёлтым жиром под ней. Громоздились одна на другую головы пахучего сыра. На полках в кладовой теснились крынки золотистого масла. Медовый дух сочился из дубовых, плотно проконопаченных бочек. Каменная печь каждое утро изрыгала из своего раскалённого чрева лавину хлебов – не из коры и лебеды, а настоящих, пахнущих зерном и чуть-чуть кислинкой, с мягкой кружевной серёдкой и ломкой корочкой. От всего этого изобилия, которое было не про её честь, изголодавшийся Лейлин живот скручивался в узел и жалобно пел, а рот исходил слюной.

В первый же вечер ей велели оттащить на скотный двор бадью с помоями, которые должны были пойти на корм свиньям. Нести было тяжело. Зайдя в хлев, Лейла грохнула бадью на пол и остановилась перевести дух.

Сверху, на мешанине подгнивших капустных листьев и морковных очистков, лежали рыбные головы. Выпуклые оловянные глаза бессмысленно вытаращились на девушку. Не в силах больше терпеть, Лейла вытащила из кучи первую голову и вгрызлась в неё, сидя прямо на подстилке возле свиного загона. За первой головой схватила вторую, третью. Затем стала остервенело набивать в рот всё, что попадалось под руку – овощные обрезки, хлебные корки, склизкие комья утренней каши…

В ту ночь Лейле было лихо, как никогда. До самого света она промаялась на дворе, поминутно сгибаясь вдвое и ругая себя за дурость. Жаль было не себя, а съеденного добра, пропавшего впусте. О том, что у неё самой могут завернуться кишки, как-то не думалось. Пусть заворачиваются, если уж им охота. Всё лучше, чем голодать.

Несколько дней Лейла делила со свиньями их королевскую трапезу. Из живота понемногу ушли рези, и голова перестала кружиться. Следующая неслыханная удача случилась, когда одна из судомоек поранила руку, и Лейле приказали стать на её место. Смесь из песка, золы и уксуса, которой здесь мыли посуду, ела кожу нещадно. Лейлины пальцы вскоре распухли и почти перестали сгибаться. Зато именно судомойкам вменялось в обязанность сбрасывать в помойные вёдра объедки с господских тарелок. На деле до помойки едва ли доходила половина. В особо удачный день можно было поживиться даже печёной дичиной – если, конечно, все лучшие куски не расхватывали служки, таскавшие блюда по лестницам из кухни в покои.

Но, в общем, наука была нехитрая – лишь бы не попасться на глаза главному повару и его помощнику. Помощника звали Эдберт. Главный повар напоминал гору сала. Эдберт был высоким и тощим, как палка. Главный повар легко свирепел, ему ничего не стоило до смерти забить служку поленом или отходить кочергой. Эдберт скользил по кухне бессловесной тенью, всё примечая своими маленькими крысиными глазками. Самолично он никого никогда не наказывал. Куда больше ему нравилось науськивать на провинившихся своего господина. Что уж и как он ему говорил – Лейла не знала, но самые лютые расправы бывали всегда после Эдбертовых жалоб. Пока главный повар бесновался, выбивая из жертвы дух, Эдберт всегда стоял поодаль и только что не светился от счастья. В такие минуты он напоминал Лейле кота, объевшегося сметаны. Разве что коты не бывают такими тощими и гадкими, с жабьей ухмылкой на тонких губах.

Кухонные девки шептались ещё кое о чём, что было пострашнее порки. К полудню от столицы, в Белых горах, испокон веков добывали серебро. Рудничная работа сама по себе не сахар, а уж когда пришли северяне, стало совсем худо. Серебра им нужна была целая прорва, и наёмщики хватали всех, кто попадался под руку – мужчин ли, женщин, старых ли, молодых. Шахта была неприхотлива и пережёвывала всех. Говорили, что молодому здоровому парню хватает шести лун, чтобы изробиться там в дряхлого старика, а у девок с первых же дён рвётся брюхо и выпадает детница от непомерной работы. Особо провинившихся Эдберт якобы отправлял прямиком в рудники. Верить этому или нет, Лейла не знала, но пытать лишний раз судьбу не хотела.

Покамест ей везло, и бури пролетали мимо. Девушка отъедалась сама и подкармливала Эду. Переносить голод маленькая горожанка совсем не умела, была худющей, как воронёнок, и почти не могла говорить ни о чём, кроме еды. Лейла тихо вздыхала и подсовывала Эде куски пожирней. Ешь, детёныш. Только бы Эдберта мимо пронесло, а остальное всё сдюжим.

Наверное, так думали все, кто работал на кухне. Каждый здесь жил одним хлебом, а если кого и считали убогим, то разве что недоумка, не сумевшего этот хлеб раздобыть или припрятать. Таких даже не слишком жалели – что ж делать, коли боги не дали ума? И поэтому Лейла оторопела, увидев однажды, как одна из стряпух – дородная дебелая баба, вечно выскребавшая из горшков остатки каши хлебной коркой – расселась себе у огня с каплуньей ногой и глодает её, не скрываясь.

– Как так-то? – шёпотом вопросила Лейла вторую судомойку.

– Да так, – усмехнулась та в ответ. – Эдберту постель греет, уж с месяц, кажись. Ты что, не знала?

Эдберт был не один, кому не спалось без бабы под боком. Состоявшие при нём злоденята – из тех, кто стоял чуть повыше и возмог самолично отмыкать кладовую – только и чаяли залезть под чью-нибудь юбку. Лейле опять повезло: её боронил её кашель, так до конца и не отпустивший. Злоденята кривились и обходили девушку стороной. Гнать из кухни не гнали, но брезговали трогать и по ночам приходили к другим. Лёжа на своей дерюге, Лейла пялила глаза в темноту и изо всех сил старалась не напрягать слух. Пытки в башнях начинались ближе к полуночи. Пыхтенье и стоны по углам – почти сразу, как дотлевали уголья в каминах.

Не спать было сущим мучением, но засыпать Лейла боялась ещё больше – из-за неотвязного сна, приходившего раз за разом. Ей виделся распростёртый в пыли мёртвый Бродяжка. Лейла рвалась к нему, торопилась изо всех сил – закрыть певцу остекленевшие глаза, ключевой водой омыть пронзённую грудь, укрыть землёй от голодного зверя и птицы. Без этого душа не вознесётся на небо к богам, останется здесь, на земле, возле распавшейся плоти…

«Потерпи!» – кричала она, увязая ногами в трясине, в которую вдруг превращалась утоптанная дорога. Сердце выламывалось сквозь рёбра, воздух жёг горло, и пламя взвивалось над верхушками сосен. Потерпи… ну пожалуйста…

– Лейла! Лейла!

Голос Эды врывался в сон, как сквозняк. Лейла со стоном размыкала глаза, сознавая: она не успела – наяву, а не во сне. Лагерь захвачен, лес сожжён, а Бродяжку убили и бросили непогребённым. Добрые боги не заступились и не наслали на северян громы и молнии. На что вы нужны тогда, боги? Зачем вам молиться? Лейла сжимала кулаки, так что ногти впивались в ладони, и про себя обзывала богов самыми чёрными словами, какие знала. Перебрав все проклятия, Лейла зажмуривалась и ждала, что вот-вот покроется язвами или превратится в один сплошной камень. Но боги почему-то раз за разом терпели обиду – бесхребетные, слабосильные, не умеющие даже спасти одного-единственного паренька, никому в жизни не причинившего зла. Злость забирала все силы, и Лейла вновь засыпала – на сей раз без снов, с одной только мыслью: она не прочь умереть сей же час, только пусть кто-нибудь позаботится о погребении. Ей очень надо попасть к богам напрямик.

Чтобы плюнуть им в лицо.

***

С появления Лейлы в замке миновали уже добрые две луны и подходила к исходу третья. Зима наконец вступила в свои права. Вместо хрупкого инея по утрам двор покрывала снежная пелена. Она уже не таяла, а лишь превращалась под ногами в жидкую грязь. Из кухни во двор и обратно бегали постоянно, и пол приходилось перемывать чуть ли не ежечасно.

Приближался солнцеворот. Раньше, ещё когда был жив отец, они с Андрисом привозили накануне из леса целые сани хвороста – для высокого, почти с дом, костра. Костёр полагалось зажигать, когда солнце только начинало всходить, и вещий дым предсказывал будущее – тем, конечно, кто умел видеть. Раньше Лейла любила солнцеворот. Радостный, светлый, он сулил поворот к весне и новому солнцу. И тогда ещё верилось: солнце точно будет, и весна не помедлит, надо только чуть-чуть потерпеть, переждать эти долгие, чернильно-чёрные ночи. Сейчас ночи были точь-в-точь как те – только вот веры уже не осталось.

В одну из таких ночей Эда куда-то исчезла.

Дожидаясь подругу, Лейла так и не сомкнула глаз. Эда появилась под утро. Беззвучно проскользнула на место, вороватым движением сунула в изголовье свёрток. До Лейлы долетел сытный запах жареной курицы. Эда прикрыла добычу поплотнее, удостоверилась, что со стороны ничего не видать – и беззвучно зарыдала, уткнувшись соседке в колени.

Лейла молча гладила её по волосам, не находя, что сказать. Никакие слова сейчас не могли помочь Эде, да и ничто уже не могло помочь. Следующей ночью Лейла прибавит богам ещё пару новых проклятий – на сей раз за эту девочку, почти ребёнка, но что толку? Лейла едва удержалась, чтобы не взвыть в темноту от боли и бессилия.

– Поплачь, милая, – вместо этого зашептала она Эде, по-прежнему всхлипывавшей ей в колени. – Поплачь, хорошая. Плачь, коли плачется. Легче станет…

Лейле хотелось отхлестать себя по щекам за эту ложь, коловшую язык. Нет, легче не станет, и пора бы уже это уяснить. Эда вот уже уяснила. Дорогой только ценой.

С этого дня некому стало пробуждать Лейлу от злых кошмаров. Спать на привычное место Эда больше не приходила, а днём старалась избегать Лейлиного взгляда, точно боялась, что та упрекнёт её в чём-то. На попытки заговорить отвечала односложно и поскорее убегала, взметнув подолом новой шерстяной юбки – чистой, крепкой, без прорех. Юбка появилась у Эды вскоре после той, первой ночи. Что и говорить, эдбертовский злоденёнок оказался не из жадных и за утеху хотя бы платил.

В остальном жизнь вертелась по прежнему кругу. День да ночь, хлеб да похлёбка, сон да работа. Порой Лейла думала: если бы не проклятые сны, может, всё бы уже изгладилось из памяти – и лес, и отряд, и воевода… и даже Бродяжка? Неужели она бы свыклась жить здесь так, словно жила всегда – будто и не было той, другой жизни? Приноровилась же спать по ночам, а в первый раз думала – не возможет.

Человек – он и есть человек, что с него взять. Своя рубаха ближе к телу, свой живот всего важней. Может, боги и не зря так задумали, хоть это и не оправдывает их в остальном. Может, так и надо – чтобы меньше думалось о великих бедах. Помочь всё равно не поможешь, а себя потеряешь. А в делах и в суете думать некогда: крутись себе, да и только. Кашу сварить, плошки перемыть, золу выгрести… ох, лишенько! Опять на полу натоптали, ходят и ходят, будто им мира нет!

Торопясь, пока главный повар не увидел грязи, Лейла схватила тряпку, ведро с водой, специально дожидавшееся в углу на такой случай, и бросилась замывать грязные следы. Как назло, грязь успела схватиться корочкой и поддавалась с трудом. Лейла ожесточённо тёрла особенно въевшееся пятно, как вдруг ощутила увесистый шлепок пониже спины.

– Ишь, репка-то! Наливная!

Обладатель голоса неспешно, по-хозяйски прошёлся вокруг. Носком дорогого сапога из тонко выделанной кожи наступил прямо на тряпку, едва не придавив Лейле пальцы. И застыл, точно вкопанный.

Лейла подняла глаза. Перед ней стоял Эдберт.

Лейла так и замерла, припав к полу, словно лягушка, не в силах пошевелиться. Эдберт молчал. Разглядывал он её долго – придирчиво, будто приценивался. Наконец повернулся и ушёл, так и не сказав ни слова.

***

За утренней пайкой Лейла поплелась безо всякой охоты. Эдберт всегда резал и выдавал хлеб самолично – то ли не доверял злоденятам, то ли считал по головам, все ли на месте. Когда подошла очередь Лейлы, Эдберт чуть помедлил, словно раздумывая, и отхватил от каравая кусок вдвое больше обычного.

Лейла так и застыла. А Эдберт, словного этого ему было мало, ещё достал откуда-то кусок сала, смахнул с него ломоть в палец толщиной и пришлёпнул сверху на хлеб.

– Держи, девка!

За спиной кто-то захихикал. Лейла глянула ещё раз на сало, на Эдберта – и, замотав головой, кинулась прочь.

Ноги вынесли её во внутренний двор. В середине там был колодец, из которого обычно брали воду для кухни. Лейла добежала до сруба и схватилась за него, чтобы не упасть.

Сердце сжималось и разжималось где-то в горле, словно хотело выпрыгнуть прочь. А пусть бы и выпрыгнуло. Хуже б не стало. Только не возвращаться туда, в замок, на кухню… к Эдберту.

Снег, выпавший за ночь, заскрипел под чьими-то шагами. Лейла испуганно обернулась – но то был не Эдберт. Вместо него, завернувшись в тёплый шерстяной платок, через двор шла Эда.

Лейла молча ждала, пока та добредёт до колодца. Эда не торопилась, старательно ступая не в снежную целину, а цепочку Лейлиных следов. Наконец девушка остановилась на расстоянии вытянутой руки и поглядела на Лейлу, чуть склонив голову.

– Ну и дура.

Лейла не нашла, что на это ответить.

– Дура! – повторила Эда уже громче. – Велика важность – ноги раздвинуть?

Лейла упорно молчала. Смотреть Эде в глаза ей не моглось, и вместо этого она уставила взгляд на её башмаки. Они были новые, хорошо сработанные. Дерево ещё не успело даже потемнеть – от носки или от воды. Лейла взглянула на собственные ноги, уже окоченевшие от холода. Снегу за ночь выпало порядочно, и её тряпичные чуни промокли насквозь.

– Что, щёлка дороже головы?

Не дождавшись ответа, Эда побрела обратно. Лейла, не отрываясь смотрела ей вслед, пока худенькая фигурка не скрылась за дверью.

Ей тоже надо было идти назад – пока, чего доброго, Эдберт силой не приволок. Сам не захочет мараться, так пошлёт злоденят. Воеводы тут нет, чтобы заступиться. Был бы – мокрого бы места от Эдберта не оставил. Да.

Лейла тряхнула головой, прогоняя от себя непрошеные мысли. Если бы да кабы – что толку рассуждать? Воеводы нет. И даже Летарда нет. Никого нет, кроме неё и Эдберта. Значит, и выпутываться придётся самой.

Эдберта, однако, Лейлина несговорчивость только раззадорила. День или два он держался поодаль, но девушка то и дело чувствовала на себе его взгляд – липкий, как клёклое тесто. Зато на третий день он будто из-под земли вырос у очага, где Лейла надзирала за жарившимися на огне курами, и покачал у неё перед носом длинными, в три ряда, бусами.

– Что, хороши?

Больше всего на свете Лейле хотелось отвернуться – но страх пересилил. Если бы боги сейчас сумели устроить так, чтобы Эдберт провалился сквозь каменный пол напрямик в преисподнюю, она бы и слова дурного больше о них не сказала. Эдберт, однако, проваливаться не собирался.

– Хороши, спрашиваю? – с угрозой повторил он, снова качнув бусами.

– Хороши, да не про мою честь.

Движение Эдберта было молниеносным. Лейла едва успела отшатнуться. Бусы просвистели в полупальце от её лица и жалобно звякнули о полку над очагом. Нитка лопнула, стеклянные шарики запрыгали по полу весёлым горохом. Кто-то из девок кинулся подбирать.

– Пшли прочь! – рыкнул на них Эдберт и повернулся к Лейле. – А ты – убери!

И плюнул в огонь.

Дрожа с головы до ног, Лейла замела с пола, какие нашла, бусины и снова вернулась к очагу. Куры чудом не сгорели, и им давно уже пора было подставить огню другой бок. Вертел проворачивался туго, резал ладони. Спали она сейчас жаркое – Эдберт уж точно не помилует. Новые бусы раздобудет, да и удавит ими же.

Страх вновь заворочался в кишках тугим комом – почти как голод когда-то. Скоро ночь, и, похоже, спать сегодня опять не придётся – даже вполглаза. С Эдберта станется заявиться незваным: не взял подарками – силой возьмёт. Чего бы не взять, если силы хватает, и злости заодно – на строптивую девку: ишь, переборчивая нашлась! Забыла, видать, кто такова – ну так Эдберт напомнит. Рот зажал – и делай, что хочешь.

А может, ну его?.. Лейле представилось вдруг, как бы просто всё было, скажи она Эдберту: да, хороши твои бусы. Благодарю. Ну и благодарила бы… пока Эдберту не надоест. Что тут такого? Все так живут, куда ни глянь. Так уж, видно, боги мир урядили.

Убог, кто одним хлебом живёт – так ли, матушка? А если не одним хлебом? Башмаками, например, как у Эды? Новые, деревянные – шутка ли, когда ноги поморожены? А если уже о башмаках речь, а о собственной голове? Эдберт – он уж всяко защитит, коли ему угодить. Да и потом, может, по старой памяти не обидит.

Всё же в обычном своём закуте у очага Лейла в ту ночь лечь не решилась. Прихватив побольше соломы, она ушла в дальний угол. Он был холодный – из-за наружной стены, выходившей во двор и по ночам промерзавшей насквозь, и спала здесь обычно всякая мелочь: поварята и судомои из детишек помладше. Лейла вся извертелась на стылом полу и под утро готова была проклясть себя за глупость, но уже на раздаче хлеба поняла, что всё сделала правильно – такая досада сквозила на лице Эдберта.

– Куда? Куда? – закричал он, когда Лейла уже собиралась отойти прочь с полученной от него горбушкой. – Поленилась – и будет! На рынок сегодня пойдёшь. Может, поумнеешь!

Ходить на рынок за снедью обычно отряжали с десяток парней – самых крепких из тех, кто работал на кухне. Правду сказать, работа была не из лёгких. Княжеский замок стоял на верхушке холма – самого высокого во всём граде. Рыночная же площадь лежала у его подножья. Дойти до рынка можно было по кривым, вымощенным камнями улочкам – а потом по ним же карабкаться обратно, но уже с тяжеленной корзиной за плечами.

Лейла как-то спросила у Эды, почему не сделать проще и не гонять людей почём зря, а заместо того привезти всё на повозках. Оказалось, что северяне, как только заняли город, сразу велели заложить камнями и брёвнами все ведущие к замку улочки, оставив на каждой только проход шириной в пол-копья, если не меньше. У каждого такого лаза всегда сидели по несколько стражников. Лейла тогда подумала, что северяне, видать, здорово боятся бунта – а оборонять узкие лазы всяко проще, чем обычные улицы.

Парни чертыхались, протискиваясь в эти крысиные норы. Идти и впрямь было нелегко. Лейла, как могла, пыталась придерживать болтавшуюся за спиной корзину – здоровущую, человеку впору с головой влезть да крышкой закрыться. Один только эдбертов злоденёнок, приставленный для догляду, шёл налегке.

– Давай, давай! – то и дело покрикивал он. – Сонные мухи! Вас что, не кормят?

На саму площадь было не пробиться. Людское море заполонило не только её, но ещё и ближние улицы, отходившие от неё, как лучи от солнца. Лейла недоумевала: такое всё-таки было слишком – даже для базарного дня. Крики торговцев, нахваливавших товар, мешались с гомоном толпы. Иные, из расторопных, смекнули встать с товаром прямо на улицах, и теперь зазывали к себе. Торг шёл вовсю. Злоденёнок то и дело щелчком пальцев останавливал то одного, то другого из своей свиты. То означало – иди сюда, не мешкай, подставляй корзину.

Лейлина корзина тоже потихоньку наполнялась. Лямки резали плечи, но поворачивать назад злоденёнок не спешил. Лейла смекнула, что он ведёт их вокруг площади, по поперечным проулкам. Полкруга прошли, ещё полкруга осталось. А там, небось, купцов собралось не меньше. Руки у злоденёнка были загребущие – пока с каждым не поторгуется, обратно не пойдёт. Ох, лишенько!

Лейла вздохнула, перехватила лямки, чтобы устроить корзину на спине поудобнее. Синие пятна наверняка вспухнут на плечах уже к вечеру, а к утру нальются багровой кровью – не тронь! Такие и до новой луны не сойдут. Эдберт, знамо, решил своего добиться, согнуть-таки в бараний рог. А не выйдет – что-то ещё придумает?

Может, погонит прочь с кухни, с глаз долой – за свиньями ходить. Это не беда, даже не полбеды – да что там, почти праздник желанный. А может, и обвинит облыжно – скажет, мол, хлеба украла мало не с цельный пуд, ну или там мяса, а там уж главный повар дубиной дух вышибет. Ему человека забить – что муху прихлопнуть, и не задумается.

А и пусть прихлопнет! Уж лучше такой конец, чем от страха дрожать без конца. Но сердце подсказывало – нет, так просто ей не отделаться. Эдберт измыслит что пострашнее. Уж как бы не рудники…

И снова закреблось изнутри стародавнее, малодушное: а ну как уступить бы… Поддаться. Никто не осудит. А осудят, так и плевать. Брань – она ведь на вороту не виснет. Жизнь такова, что живи, как живётся. А не любо – так лучше и вовсе не живи.

За такими мыслями Лейла не сразу поняла, что переулки вдруг кончились. Она, и парни, и эдбертов злоденёнок стояли у края базарной площади – большой и круглой, точно монета. Половина площади была отгорожена верёвкой, и вдоль неё цепью стояли стражники – суровые, молчаливые, в полном доспехе и с копьями. За спинами стражников высился деревянный оструганный столб с рядами поленьев понизу, а рядом – высокий помост.

Толпа всё прибывала. На неогороженной части площади уже яблоку было негде упасть – а из переулков продолжали напирать любопытные. Срывая голос, вопили продавцы горячих пирогов, пива и лакричной воды. Лейла с тревогой подумала, каково им будет с корзинами пробиваться сквозь это людское месиво на другую сторону. Злоденёнок, однако, решил иначе.

– Стой! – скомандовал он. – Обождём малость. Не каждый день такое готовится.

Что именно готовилось, Лейла так и не услышала: площадь потонула в сиплом рёве труб. Толпа подалась назад – хотя, казалось, было уже некуда – и Лейлу чуть не затоптали, да ещё и помост загородил какой-то ражий детина. За его затылком было почти ничего не видать. В каждой руке у детины было по пирогу, и он кусал их по очереди. Широкие челюсти ходили туда-сюда, как мельничные жернова. Лейла ткнула детину кулаком в бок – без толку. С тем же успехом можно было пинать камень.

Девушка изо всех сил вытянула шею и сумела-таки разглядеть северянина, взошедшего на помост. Видом он походил на вельможу и в руках держал свиток. Не обращая ни малейшего внимания на давку на площади, северянин простёр вперёд руку и провозгласил:

– Именем пресветлого князя!

Говорил он довольного чисто, почти не коверкая слов. Толпа замолчала.

– Жители славной столицы! – продолжил северянин. – Вы пришли сюда, чтобы узреть, как свершится сегодня суд – правый и справедливый. Ибо нет и не может быть пощады злодеям, грабителям и убийцам – и пресветлый наш князь почитает своим долгом защищать нас от них!

Площадь загудела – басовито, как улей, но пока ещё тихо. Лейла привстала на цыпочки, силясь разглядеть, кого же выводят на помост. По шатким ступеням к вельможному северянину поднимались двое – если не считать стражника, наставившего на них копьё. Один высокий, другой пониже, зато вроде бы покрепче костью. И оба в лохмотьях – ну бродяги бродягами, в точности как расписывал глашатай.

– Узрите же преступников и нечестивцев, коим предстоит сегодня держать ответ уже перед богами!

Стражник подтолкнул приговорённых в спину, и ровно в этот же миг детина уронил недоеденный пирог. Пока он, нагнувшись, слепо шарил по мостовой, Лейла подалась вперёд – и, не сдержавшись, ахнула на всю площадь.

Босой, в отрепьях, со связанными за спиной руками, на помосте стоял – воевода! Лейла изо всех сил зажмурила глаза, надеясь, что они её подвели – но ошибки быть не могло. Лицо воеводы покрывали синяки, в углу рта запеклась кровь – и всё же держался он прямо, с гордо поднятой головой, устремив взгляд куда-то поверх толпившегося люда. А рядом… рядом стоял, конечно, Летард.

– Их вина велика и доказана! – прогрохотал северянин, перекрывая ропот, поднявшийся было над площадью. Сей разбойник, ложно именовавший себя воеводой, совершил преступления многочисленные и тяжкие! Среди таковых – отказ от клятвы верности нашему пресветлому князю!

Гул толпы всё нарастал – а может, это просто кровь зашумела в ушах? Теснимая со всех сторон, Лейла всё силилась перехватить взгляд воеводы – но тот упорно смотрел в ему одному видимую даль, словно не замечая ни толпы, ни выкриков северянина.

– Укрытие в лесу со своими присными! Вероломные нападения на славное воинство нашего пресветлого князя! Присвоение дани, назначенной нашему пресветлому князю! Распространение слухов лживых и порочных! Грабёж, насилие и убийство!

Из толпы раздались выкрики и свист. Лейла подумала было, что люди приняли слова северянина за чистую монету, и ей захотелось чертыхнуться, коряво и зло. Такого воевода уж точно не заслужил – чтобы его поносили на глазах у всего города, за который он лил столько крови, своей и чужой. И к чему это было, воевода? Посмотри на них, пока ещё можешь! Слышишь, какой лжи они верят? Да разве стоили они того, воевода?

Крики не унимались – бессмысленные, бессвязные, точно весь люд на площади разом перепил медовухи. И внезапная страшная мысль пронзила Лейлу: толпе не было дело, за что казнят воеводу. Это была чернь – безмысленная, безмозглая, жадная до зрелищ и тупая, как северянский сапог. Любая казнь для них была лишь потехой, которую недурно б запить крепким пивом и заесть пирогом. А потом разойтись по домам – до следующей казни.

Стоявшие у помоста стражники громыхнули копьями о мостовую, смиряя толпу. Северянин возвысил голос ещё больше:

– Пресветлый князь постановил! – выкрикнул он, почти срываясь на визг. – Приговорить этого татя, разбойника и лжевоеводу к очищению огнём!

На площади творилось уже что-то невообразимое. Толпа пёрла вперёд, напарываясь на копья, но словно не замечая того. Воеводу тем временем увели с помоста и уже привязывали к столбу. Ещё один стражник поспешно поливал связки поленьев маслом. Северянин, однако, с помоста уходить не спешил.

– Князь наш суров к ослушникам! – снова возвысил он голос. – Знайте, однако, что к тем, кто был по их наветам увлечён на ложный путь, он добр и милостив! А посему…

Глашатай повернулся к Летарду, по-прежнему стоявшему рядом.

– Ты достойный человек. Ты храбро сражался. Князю нужны такие воины. Преклони колено и поклянись в верности! Тебе простят твою вину и сохранят жизнь.

Площадь разом притихла. Было слышно, как где-то в задних рядах хнычет ребёнок. Летард прищурился и склонил голову на бок, словно хотел разглядеть глашатая хорошенько. Толпа ждала.

Наконец, будто что-то решив, Летард набрал воздуху в грудь и смачно плюнул.

Прямо в лицо северянину.

Лейле показалось, будто из ушей вынули затычку – такой кругом разразился гвалт. Два дюжих стражника сбили Летарда с ног и поволокли прочь с помоста – к столбу, где уже стоял привязанный воевода.

– Ты сделал свой выбор, разбойник! – опомнившись, завопил северянин. – На костре хватит места и на двоих! И да падёт на вас обоих проклятье богов!

Но его уже никто не слушал. Все взгляды были обращены к двум фигурам возле столба – туда, где поленья уже были готовы заняться от поднесённого факела. И в этот последний миг воевода вдруг повернул голову – и синими, как небо, глазами взглянул прямо на Лейлу.

Лейла застыла, не в силах даже моргнуть. Воевода всё всматривался в её лицо, словно не мог поверить, что ему не мерещится. Наконец разбитые губы чуть дрогнули:

«Лейла?»

«Бенегар…»

Ещё несколько непомерно долгих мгновений воевода смотрел на Лейлу, не отрываясь. Казалось, он оттискивал её облик в зрачках, как в мокром песке. И наконец беззвучно приказал:

«Не смотри».

– Бенегар, Бенегар! – в голос закричала Лейла, но взгляд воеводы уже отпустил её. – Бенегар!

Лейлин крик потонул в общем стоне толпы. Бесцветное на солнце пламя рванулось вверх, пожирая намасленные поленья. Вот его языки уже коснулись ног Бенегара. Перекинулись на одежду, взлетели по ней выше, к самому лицу…

Дикий сдвоенный вопль расколол небо над площадью. И Лейла не выдержала – выпростала прижатые к телу руки и закрыла глаза ладонями, хоть и знала, что это не поможет. Никто и ничто уже не поможет.

Крик всё длился и длился – то затихая, то взмывая вверх, нечеловеческий, полный муки и боли.