Аэростаты. Первая кровь

Les Aérostats © Editions Albin Michel – Paris, 2020

Premier Sang © Editions Albin Michel – Paris, 2021

© И. Кузнецова, “Аэростаты”, перевод на русский язык, 2022

© И. Стаф, “Первая кровь”, перевод на русский язык, 2022

Аэростаты

Орианне

Я еще не знала, что Доната принадлежит к категории людей, обиженных на весь белый свет. От ее упреков мне делалось стыдно.

– Как можно оставлять ванную комнату в таком виде!

– Прости! Что не так?

– Я ни к чему там не прикасалась. Ты должна сама осознать.

Я отправилась в ванную посмотреть. Ни лужи на полу, ни волос в сливном отверстии.

– Не понимаю.

Она со вздохом подошла:

– Ты не задернула занавеску душа. Как она, по-твоему, высохнет, если висит гармошкой?

– А, да.

– И не завинтила флакон шампуня.

– Но это же мой.

– Ну и что?

Я послушно завинтила то, что называла про себя не “флакон”, а просто “шампунь”. Мне определенно не хватало утонченности.

Ничего, Доната меня научит. Мне всего девятнадцать лет. А ей двадцать два. Я была в том возрасте, когда эта разница еще кажется значительной.

Постепенно я заметила, что она так ведет себя практически со всеми. Я слышала, как она по телефону обрывала собеседников:

– Вы считаете нормальным говорить со мной в таком тоне?

Или:

– Я не позволю так со мной обращаться.

И бросала трубку. Я спрашивала, что случилось.

– По какому праву ты слушаешь мои телефонные разговоры?

– Я не слушала, я слышала.

Когда я первый раз воспользовалась стиральной машиной, разыгралась целая драма.

– Анж! – закричала она.

Я явилась, готовая к худшему.

– Что это такое? – спросила она, указывая на белье, которое я развесила, где сумела.

– Я прокрутила машину.

– Мы тут не в Неаполе! Суши свои вещи в другом месте.

– А где? У нас ведь нет сушки.

– Ну и что? Разве я развешиваю белье где попало?

– Тебе можно.

– Не о том речь. Это безалаберность, пойми. И не забывай, что ты в моем доме.

– Я же плачу за проживание, разве нет?

– Ах, значит, раз платишь, то можешь творить что угодно?

– Нет, серьезно, как я, по-твоему, должна поступать с мокрым бельем?

– На углу есть прачечная. С сушкой.

Я усвоила информацию, твердо решив больше никогда не пользоваться ее стиральной машиной.

Довольно скоро мы добрались вообще до параллельной вселенной.

– Объясни, будь добра, зачем ты переложила мои кабачки?

– Я не перекладывала твои кабачки.

– Не отпирайся!

Это “Не отпирайся!” насмешило меня.

– Ничего смешного! Пойди посмотри.

Она показала мне в холодильнике кабачки, лежавшие слева от моей брокколи.

– Ах да, – сказала я. – Мне пришлось их подвинуть, чтобы положить брокколи.

– Вот видишь! – воскликнула она, торжествуя.

– Мне же надо было куда-то положить брокколи.

– Но не в мой ящик для овощей.

– А другого нет.

– Ящик для овощей принадлежит мне. Не смей его открывать.

– Почему? – тупо спросила я.

– Это слишком интимно.

Давясь от смеха, я бросилась к себе в комнату, чтобы не расхохотаться при ней в голос. Однако она была права: ничего смешного. Доната оказалась феерической занудой, но деваться некуда: пытаясь снять комнату, более выгодного варианта я не нашла. Мои родители жили слишком далеко от Брюсселя, чтобы я могла кататься туда-сюда.

В прошлом году я ютилась в жалкой конуре в студенческом общежитии для будущих филологов: ни за какие блага мира я бы не вернулась в это логово, где моим соседом был тошнотворный дебил и где даже в его отсутствие стоял жуткий гвалт и днем и ночью, я не могла там ни спать, ни заниматься, что для студентки большая проблема. Не знаю, каким чудом я сумела окончить первый курс, но не собиралась так рисковать в дальнейшем.

У Донаты я жила в отдельной комнате. Вирджиния Вулф глубоко права: нет ничего важнее^[1]. Пусть не самая шикарная, комната эта была для меня такой роскошью, что я соглашалась терпеть все бесчинства Донаты. Она никогда ко мне не заходила – не столько из уважения к моему личному пространству, сколько из брезгливости. В глазах Донаты я воплощала “молодежь”: когда она обо мне говорила, у меня возникало впечатление, будто я какая-то уличная оторва. Стоило мне прикоснуться к чему-то из ее вещей, как она тут же швыряла это в корзину с грязным бельем или в помойку.

В университете я особой популярностью не пользовалась. Студенты смотрели сквозь меня. Иногда, набравшись храбрости, я заговаривала с кем-нибудь из молодых людей или девушек, казавшихся мне симпатичными: они отвечали односложно.

К счастью, я была страстно увлечена филологией. Проводить почти все время за чтением или учебой не было мне в тягость. Но иногда вечерами на меня нападала тоска от одиночества. Я выходила из дому и отправлялась бродить по Брюсселю. От городской кутерьмы у меня голова шла кругом. Меня поражали названия улиц: улица Волчьего Рва, улица Угольного Рынка, улица Селедки.

Я часто заходила в кино и смотрела первый попавшийся фильм. Потом возвращалась пешком, что занимало примерно час. Такие вечера, которые я считала полными приключений, мне нравились.

По возвращении надлежало вести себя очень тихо: малейший звук будил Донату. У меня имелись строгие инструкции: закрывать двери с бесконечными предосторожностями, не готовить еду, не спускать воду и не принимать душ после девяти часов вечера. Но даже скрупулезно соблюдая все это, я могла нарваться на нагоняй.

Может, у нее были неполадки со здоровьем? Не знаю. Она утверждала, что ей требуется более длительный сон, чем среднему человеку. Список того, что вызывало у нее аллергию, рос с каждым днем. Она изучала диетологию и критиковала мою еду в таких примерно выражениях:

– Хлеб и шоколад? Не удивляйся, если заболеешь.

– Я здорова.

– Это тебе так кажется. Доживи до моих лет и увидишь.

– Тебе двадцать два, а не восемьдесят.

– Ты на что намекаешь? Как ты смеешь так со мной разговаривать?

Я уходила к себе в комнату. Для меня это был не просто плацдарм для отступления, это была территория безграничных возможностей. Окна выходили на угол бульвара: я слышала, как поворачивают трамваи с характерным скрежетом, который меня зачаровывал. Лежа в кровати, я воображала себя трамваем – не для того, чтобы именоваться Желанием^[2], а чтобы ехать, не зная конечной точки маршрута. Мне нравилось не знать, куда я двигаюсь.

У Донаты был ухажер, который никогда не появлялся. Она рассказывала о нем с восторженным взглядом. Она приписывала ему столько добродетелей, что я как-то раз, не удержавшись, спросила, существует ли он на самом деле.

– Так прямо и говори, что я выдумываю.

– А где же он, твой Людо?

– Пожалуйста, называй его Людовик. Терпеть не могу этих фамильярностей.

– Почему его никто видел?

– Говори за себя. Я-то часто с ним вижусь.

– Когда?

– На лекциях.

– Он изучает диетологию, как ты?

– Биохимию, а не диетологию.

– Когда ты говоришь о своей учебе, это всегда как-то связано с питанием.

– Ну, все сложнее. В общем, Людовик – человек невероятно тактичный. Он меня бесконечно уважает.

Из чего я сделала вывод, что он с ней не спит. Трудно было представить себе, что у Донаты есть какая-то сексуальная жизнь. Она никогда не касалась этой темы. Но одного того, что она не разрешала мне никого к себе приглашать, хватало, чтобы понять, насколько она закомплексована.

Пусть даже Людовик был, судя по всему, плодом ее фантазии – я все равно ей завидовала. Мне так хотелось, чтобы у меня кто-нибудь был. В прошлом году кое-какие не близкие, но все-таки друзья у меня имелись. Ничего интересного, но сейчас я и по ним тосковала, настолько мне было одиноко.

Я нуждалась в деньгах и опубликовала объявление, что даю старшеклассникам уроки французского языка и литературы.

– Анж! Тебя к телефону, – крикнула Доната.

В трубке я услышала мужской голос:

– Мадемуазель Донуа? Я прочел ваше объявление. Моему сыну шестнадцать лет. У него дислексия. Могли бы вы позаниматься с ним?

Я записала адрес. Мы договорились на завтра, на вторую половину дня.

Я приехала к четырем. Это был красивый городской особняк, из тех, что можно увидеть только в Брюсселе в богатых кварталах. Мне открыл мужчина, с которым я говорила по телефону. Выглядел он лет на сорок пять и явно занимал ответственный пост.

– Что такое филология? – спросил он меня.

– В Германии и Бельгии филология охватывает все науки о языке и предполагает владение латынью и древнегреческим.

– Почему вы выбрали эту специальность?

– Потому что Ницше был скорее филологом, нежели философом.

– Вы последовательница Ницше?

– У Ницше нет последователей. Это не мешает ему оставаться лучшим источником вдохновения.

Он очень серьезно посмотрел на меня и заключил:

– Очень хорошо. Вижу, вы девушка серьезная, то, что нужно моему сыну. Он умный мальчик, умнее многих. Его оценки по французскому языку и литературе меня огорчают. Вы можете приходить ежедневно?

Глаза у меня округлились. Я не ожидала такого плотного графика.

– Можете? Да или нет?

Он предложил плату, показавшуюся мне фантастической.

Я согласилась, прибавив:

– Важно, чтобы я понравилась вашему сыну.

– Еще чего! Вы само совершенство. Недоставало только, чтоб вы ему не понравились.

Он вручил мне конверт с деньгами и повел в гостиную, где ждал мальчик, сидя на полу по-турецки с отсутствующим видом. Он встал, чтобы поздороваться.

– Мадемуазель, позвольте представить вам моего сына Пия. Пий, это мадемуазель Донуа, она будет приходить к тебе каждый день и помогать со школьной программой по французскому языку и литературе.

– Каждый день? – с досадой воскликнул он.

– Не строй такую мину, обормот. Тебе это необходимо, чтобы сдать экзамен на бакалавра.

– На бакалавра? – переспросила я. – В Бельгии нет бакалавриата.

– Пий учится во французском лицее. Ладно, оставляю вас знакомиться.

Стоило отцу выйти, как сын сразу стал со мной вежлив чуть ли не до подобострастия. Мы сели за стол, где лежали его тетради.

– Расскажите о себе.

– Меня зовут Пий Руссер, мне шестнадцать лет, я швейцарец. Моего отца зовут Грегуар Руссер, он камбист.

Камбист. Я не знала, что такое камбист, но поостереглась это обнаруживать.

– Мы недавно переехали в Брюссель.

– А раньше жили в Швейцарии?

– Лично я там никогда не был. Я родился в Нью-Йорке, а в школе учился на Каймановых островах.

– Там есть школы?

– Назовем это так.

Я воздержалась от дальнейших расспросов насчет сомнительных сторон деятельности его отца.

– А ваша мать?

– Кароль Руссер, без профессии. Я единственный ребенок.

– Хорошо. У вас дислексия. Объясните.

– У меня не получается читать.

Мне показалось, что это какая-то бессмыслица. Я схватила первую попавшуюся книгу, “Красное и черное”, и вручила ему, открыв на первой странице:

– Почитайте вслух.

Катастрофа! Он спотыкался на каждом слове и в большинстве случаев произносил их наоборот.

– А про себя у вас получается читать?

– Не знаю.

– Как не знаете?

Его охватила дрожь.

– А чем вы интересуетесь?

– Оружием.

Я посмотрела на него с тревогой. Он заметил мое беспокойство и засмеялся:

– Не волнуйтесь, я против насилия. Я интересуюсь оружием, но у меня его нет. Люблю рассматривать красивое оружие в интернете: аркебузы, шпаги, штыки. Изучаю материалы на эту тему.

– То есть читаете?

– Да.

– Значит, читать вы умеете.

– Это совсем другое. Мне это интересно.

– Можно прочесть роман, который вас заинтересует.

Он недоуменно посмотрел на меня, давая понять, что таких романов не бывает.

– Какие книги вы проходили в средней школе?

Изумленное лицо, словно он не уловил суть вопроса.

Я сформулировала иначе:

– Вы помните, какие книги были в списке обязательного чтения?

– Обязательного чтения? Да они никогда не посмели бы!

Лексикон главаря мафии меня позабавил.

– Значит, за всю жизнь вы не прочли ни одного романа целиком?

– Ни даже частично. И что, я должен читать это? – выдохнул он, указывая на “Красное и черное”.

– Естественно. Это прекрасная классика, в самый раз для вашего возраста.

– И как мне это одолеть?

– Рецептов нет. Надо просто начать читать, и все.

– А вы на что?

– Вы ожидали, что я прочту это за вас?

– Вы ведь уже читали эту книгу, правда? Почему бы вам не пересказать ее мне?

– Потому что пересказ не заменит вам чтения. И хорошо, что не заменит. Это же такое удовольствие читать Стендаля!

В его взгляде я прочла, что у меня не все в порядке с мозгами.

Урок длился слишком недолго. Я немножко потянула время.

– Вас зовут Пий, очень красивое имя. Вы первый человек с таким именем, которого я встречаю.

– Я бы предпочел без и краткого на конце.

– Любите математику?

– Обожаю. Это хотя бы умно.

Я проигнорировала наезд.

– Занятно, имя Пия еще встречается, а мужская форма – нет. Наверно, из-за последнего римского папы, которого так звали.

– Вы о чем? – спросил он с презрением, которое я как бы не заметила.

– Пий Двенадцатый – это вам ни о чем не говорит? Он был папой во время Второй мировой войны. И не только не протестовал против Холокоста, но чуть ли не одобрял его.

– Меня назвали не в честь этого типа.

– Догадываюсь. Пий – значит “благочестивый”. Вы молитесь?

– Посмотрите на меня хорошенько!

Я встала.

– На сегодня достаточно, – сказала я. – К следующему разу прочтите, пожалуйста, “Красное и черное” до конца.

– Мне на это понадобится несколько недель! – воскликнул он.

– Ваш отец хочет, чтобы я приходила каждый день. Теоретически вам надлежало бы прочесть это к завтрашнему занятию. Не вижу тут ничего невозможного.

– Погодите! – запротестовал он. – Я в жизни не прочел ни одной книжки, и вы хотите, чтобы я осилил такой кирпич до завтра?

Возражение показалось мне логичным.

– Хорошо, я приду послезавтра. До свидания.

Я оставила его в подавленном состоянии, он со мной даже не попрощался.

Отец перехватил меня в вестибюле:

– Браво! Вы здорово держались! Наглость этого мальчишки меня бесит.

– Вы подслушивали?

– Разумеется. Большое зеркало в гостиной – одностороннее. Я все вижу и слышу из своего кабинета.

– Это неприятно.

– Я делаю это, чтобы вас защитить.

– Я не чувствую себя в опасности. Ваш сын против насилия, вы же слышали.

– Мне хотелось посмотреть, как вы за него возьметесь. Теперь я вам полностью доверяю. Единственное, с чем я не согласен: вам не следовало уступать насчет Стендаля. Надо было, чтобы он прочел его к завтрашнему дню.

– Пий за всю свою жизнь еще не прочел ни одной книги, а вы хотите, чтобы он проглотил “Красное и черное” за день? Его довод показался мне убедительным, и я не жалею, что уступила. Иначе у него может навсегда выработаться отвращение к чтению.

– С этим мальчиком нужна твердость.

– Вы не находите, что я ее проявила?

– Да, вполне.

– Он знает, что вы подслушиваете и подглядываете?

– Нет, конечно.

– По правде говоря, я бы предпочла, чтобы в дальнейшем это не повторялось.

Моя дерзость ошеломила меня саму и явно очень не понравилась отцу моего подопечного. Он ничего не ответил. Я поняла, что он намерен и впредь поступать, как ему заблагорассудится. Он проводил меня к выходу и назначил следующую встречу на послезавтра.

Повернув за угол, я вскрыла конверт и пересчитала купюры. “Серьезно человек подошел к делу!” – подумала я, ликуя.

Вечером я не могла отделаться от странного ощущения, которое вызвали у меня эти двое. Мне было сложно его проанализировать.

Я старалась не принимать в расчет весьма нетривиальную информацию, которую сообщил мне Пий о своей прошлой жизни. Но и без этого они оба, и отец и сын, каждый на свой лад, были в высшей степени загадочными персонажами.

Манеры Грегуара Руссера были до крайности неприятными; то, что он позволил себе без предупреждения шпионить за нами во время урока, меня возмутило. Вдобавок что-то отталкивало меня в нем самом, но я не могла определить это словами.

В мои обязанности входило заниматься не с отцом, а с сыном. Я сочувствовала ему. Понимала, как ему трудно. Шестнадцать лет – само по себе испытание, и еще какое, а уж тем более когда ты прибыл с Каймановых островов в Брюссель, город, чье гостеприимство вечно преувеличивают. За всю жизнь он не прочел ни одной книги! Винить в этом школьное образование казалось мне упрощением. Разве родители не могли его к этому подтолкнуть? И почему папаша, который хотел, чтобы сын прочел “Красное и черное” за одну ночь, не догадался за шестнадцать лет приобщить его к радостям чтения?

Я была всего на три года старше Пия, и у меня это произошло совершенно естественно. Мама читала мне сказки Перро, сидя у моей кровати, и подразумевалось, что со временем я сама освою эти колдовские письмена. С восьми лет я пристрастилась к погружениям в волшебный мир разных чудодеев – Гектора Мало, Жюля Верна и графини де Сегюр. Путь был открыт, школе оставалось лишь двигаться в том же направлении.

“Сейчас он, видимо, как раз читает”, – сказала я себе, думая о Пие. На каком он месте? Отождествляет себя с Жюльеном или презирает его? Он так явно не в ладу с самим собой! Обычное дело, кризис переходного возраста, или что-то другое?

Внешне он не красавец, но при этом совсем не урод, просто худой и нескладный, как все подростки. Похож ли он на отца? Мне показалось, что нет. Судя по некоторым признакам, отца он не любил. Тут я его понимала!

Через день Пий встретил меня с подчеркнутой вежливостью, которую демонстрировал в отсутствие отца. Я села на диван и указала ему место рядом с собой.

– Вы прочли “Красное и черное” до конца?

– Да.

– Ну и как?

– Я прочел. Вы ведь этого от меня требовали?

– Да. И что вы думаете?

– А я должен еще что-то думать?

– Как же иначе.

– Что вы называете словом “думать”?

– Вам понравилась книга?

– Нет! Нет, конечно!

– Почему конечно?

– Потому что я мог бы потратить это время на кучу более стоящих вещей.

– Например?

– Да хоть на математику.

– Согласитесь, что это не есть фундаментальная причина, позволяющая считать книгу плохой.

– Вы хотите фундаментальную причину? Так бы и говорили. Я считаю книгу плохой, потому что это литература для девчонок.

– Жюльен Сорель не девчонка, и Стендаль тоже.

– Сразу чувствуется, что эта история адресована девушкам. Стендаль хотел, чтобы читательницы влюбились в Жюльена Сореля.

– Да будет вам известно, что и многие читатели влюблялись в Жюльена.

– Разумеется. Пидоры.

– Не только.

– Я, во всяком случае, – нет. Мне этот тип отвратителен.

– Попробуйте обосновать свое отношение.

– Он противный!

– Понимаю вашу точку зрения.

– Вы думали, книга мне понравится?

– Я ничего не думала.

– А вам она нравится?

– Это одна из моих самых любимых книг.

– Значит, вам нравится и Жюльен?

– Не уверена. Любить роман не значит обязательно любить его персонажей.

– Вам нравится сама история?

– Да.

– Как она может вам нравиться? История про непомерные амбиции, что само по себе ничтожно, и вдобавок амбиции эти рушатся по совершенно нелепой причине.

– Вы выносите моральную оценку. Любовь к книге тут ни при чем.

– А что при чем в конечном счете?

– Удовольствие, которое мы получаем от чтения.

– Я никогда не смогу получать удовольствие от чтения.

– Вы пока не знаете. Эта книга удовольствия вам не доставила. Возможно, другая доставит.

– Какая?

– Не знаю. Найдем.

Внезапно, повинуясь интуиции, я взяла книгу Стендаля, лежавшую на низком столике, открыла ее наугад и протянула Пию:

– Почитайте вслух.

– Я же сказал, мне книга не нравится! – возмутился он.

– Не в этом дело.

Он сердито вздохнул и повиновался. Из протеста он нарочно тараторил, читал механически, без всякого выражения.

– Очень хорошо, – остановила его я.

– Ну и что вам это дало? – спросил он.

Я не ответила и поднялась, чтобы осмотреть книжные полки.

– Тут столько книг, и у вас ни разу не возникло желания в них заглянуть?

– Чистая показуха. Моя мать наверняка тоже их не читала. А отец – поди знай.

– Почему бы их не спросить?

Он хмыкнул.

Я наткнулась на “Илиаду”. Взяла ее и вернулась на диван.

– Вот ваше следующее чтение.

– Это что?

– Гомер. Вы никогда о нем не слыхали?

– Что-то старое?

– Это еще слабо сказано. Вы говорили, что увлекаетесь оружием. Это про войну.

– Сколько времени вы мне даете на чтение?

– Трудно определить точно. Позвоните, когда дочитаете.

Он посмотрел на меня как на конченую кретинку. По его глазам я ясно увидела, что пронеслось у него в голове: “Я ведь могу не позвонить тебе никогда, дура несчастная!” Я понимала это, но решила, что стоит рискнуть.

Выходя, я, как и опасалась, столкнулась с отцом, который затащил меня к себе в кабинет и высказался без церемоний.

– Можно узнать, что за игру вы затеяли? – спросил он.

Я, не растерявшись, ответила:

– Вы слышали, как ваш сын читал вслух?

Он задумался.

– Вы заметили прогресс? Он вообще ни разу не запнулся. И не переставлял местами слоги.

– Он очень плохо читал, бубнил как пономарь!

– Вы поручили мне избавить вашего сына от дислексии, а не обучать его художественному чтению.

– Да, вы правы. Но сколько времени у него уйдет на то, чтобы прочесть “Илиаду”? Он посмеется над вами!

– А мы посмотрим. По нашему договору я должна помочь Пию по языку и литературе, и я вижу, что у меня это получается. Кроме того, повторяю: я бы предпочла, чтобы за мной не наблюдали во время занятий.

Грегуар Руссер вручил мне гонорар. Я откланялась.

“Илиада” – на что я рассчитывала? Взяла и пошла ва-банк.

“Ну это хоть не похоже на «Красное и черное»”, – думала я.

Я перечитала у себя в комнате начало “Илиады”, которое с благоговейным трепетом переводила на занятиях по древнегреческому в пятнадцать лет. “Вряд ли можно надеяться, что это произведет на Пия такое же впечатление!”

Как зачарованная, я стала читать дальше. Довольно скоро я сообразила, что мальчишка, вероятно, читает сейчас те же строки, и вдруг так разволновалась, что бросила чтение.

“В конце концов, меня наняли, чтобы справиться с его дислексией, и дело уже почти сделано”, – говорила я себе. Понадобилось всего лишь заставить его прочесть книгу целиком. Меня вдруг охватила ярость при мысли, что никто до сих пор не посоветовал ему столь очевидный способ. Как можно научиться читать, иначе как читая? Хоть бейся головой об стенку, ничего не получится.

Последнее время в прессе много писали про эпидемию дислексии. Мне кажется, я понимала причину. Мы живем в дурацкую эпоху, когда заставить ребенка прочесть роман от начала до конца – это чуть ли не посягательство на права человека. Я всего на три года старше Пия. Как я уцелела в этой вселенской катастрофе? Родители воспитывали меня просто, не прибегая ни к каким специальным методам. Для меня загадкой были подростки, у которых книги не вызывали естественного любопытства. Винить в этом интернет или видеоигры мне казалось таким же абсурдом, как взваливать на какую-нибудь телепередачу ответственность за равнодушие молодежи к спорту.

– Как твои частные уроки? – спросила Доната.

Я объяснила в меру своих сил. Она скорчила брезгливую гримасу:

– Да этот тип просто извращенец, подглядывает за вами из кабинета!

– Я тоже так считаю. Я пыталась возражать, но ему плевать.

– Почему ты не бросишь?

– Он хорошо платит. И парень занятный.

– Ты не влюбилась, надеюсь?

– Ему шестнадцать лет!

Доната расхохоталась.

– Ну, успокоила! – заявила она с таким ехидством, что я с трудом подавила искушение съездить ей по физиономии. – Когда у тебя следующее занятие?

– Не знаю. Он позвонит, когда прочтет “Илиаду”.

– Давай-давай, жди. Парень едва умеет читать, а ты ему сунула “Илиаду”? Ты хочешь его унизить!

– Ему не понравилось “Красное и черное”.

– Поэтому он полюбит Гомера! Не понимаю твою логику.

Тут я была с ней согласна. Но чтобы последнее слово осталось за мной, тупо сказала:

– Это гарантирует мне несколько дней покоя.

Грегуар Руссер позвонил на следующее утро:

– Мой сын дочитал “Илиаду”. Приходите сегодня в обычное время.

Я была ошарашена и заподозрила жульничество. Я отправилась в универ в отвратительном настроении. День тянулся бесконечно. Даже преподаватель этимологи, которой я всегда увлекалась, показался мне нудным.

В четыре часа я пришла в их красивый особняк. Мой ученик лежал на полу, но мгновенно вскочил, чтобы поприветствовать меня. Я подумала, что он, наверно, наглотался чего-то: у него был блуждающий взгляд.

– Здравствуйте, Пий!

– “Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…”^[3]

– Вы выучили “Илиаду” наизусть?

– А что, стоило бы! Мне страшно понравилось!

Он был почти в трансе. Я вгляделась в его зрачки – они выглядели нормальными.

– Вы прочли все до конца?

– Конечно! Это супергениально! Наконец-то грандиозная история с настоящим размахом.

– Можно так это выразить, да.

– Не то что ваш Стендаль и его шуры-муры в спальне. В Америке про “Илиаду” сказали бы It’s bigger than life!^[4]

Я засмеялась. Потом, заподозрив обман, спросила:

– Вам ни разу не было скучно во время чтения?

– Было, в самом начале. Через описание греческого флота я еле пробился. Такое впечатление, словно автор благодарит своих спонсоров.

– Не было их у него!

– Догадываюсь. Называйте как угодно. Но он переборщил с кораблями и с этим name dropping^[5]. Правда же, как будто перед ним лежит список и все знаменитые греческие кланы потребовали их упомянуть, чтоб потом хвастаться. “Почитайте «Илиаду» и увидите: мой старикан участвовал в Троянской войне!”

– Но это все-таки красиво – подобное восславление кораблей.

– Мне кажется, это еще и способ привлечь внимание к неоднозначной роли Посейдона. Он единственный из богов в свое время помогал троянцам, строил стену для защиты города. Он вполне мог бы устроить бурю и отправить греческий флот на дно.

– Но тогда не было бы войны. А боги хотели, чтобы была война.

– Да, будто им доставляет удовольствие смотреть, как смертные дерутся. Но их можно понять: рассказ о битвах захватывающий и великолепный. Единственное, что раздражает: чувствуется, что Гомер за греков.

– Он грек.

– Ну и что? Я не троянец, но я за них.

– Вы прочли предисловие к “Илиаде” Жана Жионо?

– Я похож на человека, который читает предисловия? И так ясно, что греки сволочи.

– Они хитрые.

– Они подлые. Ненавижу их. А троянцами я восхищаюсь, особенно Гектором.

– Что вам в нем нравится?

– Он благородный, храбрый. И у нас с ним есть кое-что общее: он астматик.

– В тексте нет слова “астма”.

– Да, но описание приступа ясно говорит об этом. Я узнал симптомы. И я понимаю, что у него аллергия на греков!

– Однако греки тоже кое-чем интересны. Одиссей, например.

– Одиссей? Мерзавец! Финт с Троянским конем – какая низость!

– Бойся данайцев, дары приносящих.

– Вот именно! Сыграть на вере других людей, придумать псевдоперемирие – тошнит меня от вашего Одиссея.

– Это война.

– Ну и что? Не все средства хороши.

– Тогда не было Женевской конвенции.

– Троянцам и в голову не пришло бы совершить такую ужасную вещь.

– Да. Поэтому они терпят поражение.

– Плевать. Правда на их стороне.

– А Ахилл вас не восхищает?

– Этот вообще выродок. Карикатура на американского вояку. То, что нам подается как храбрость, – просто тщеславие дурака, который настолько уверен в покровительстве богов, что считает себя неуязвимым.

– Плач над телом Патрокла вас не тронул?

– Гротеск! Все тот же американский warrior^[6], который пачками мочит врагов без малейших угрызений совести, но не может смириться с тем, что убили одного из его людей.

– Его лучшего друга, вы хотите сказать.

– А он? Скольких лучших друзей троянцев убил он сам?

– Но глубина его дружеских чувств потрясает!

– Нет. У негодяев тоже бывают лучшие друзья, вот и все.

– Я вот думаю, не слишком ли близко к сердцу вы приняли дело троянцев?

– Я же сказал, что полюбил Гектора. Я ассоциирую себя с ним. Читая “Красное и черное”, я не мог отождествлять себя с Жюльеном – и тем более с женщинами. А с Гектором это произошло само собой.

– Надеюсь, не только из-за приступа астмы.

– Нет, конечно. Там есть много примеров его благородства. Но в астме проявляется его отвращение. И мне это знакомо.

– Слушайте, я очень довольна. Вы прочли “Илиаду” так, как никто из мне известных людей. Это настоящее чтение.

– Да. К сожалению, “Илиады” нет в программе по французской литературе.

– Есть теория, согласно которой всякий роман по сути своей – это или “Илиада”, или “Одиссея”. Так что о лучшей подготовке и мечтать нельзя.

– Похоже, мне придется читать “Одиссею”?

– Конечно. Не хмурьтесь. Вам же так понравилась “Илиада”!

– “Одиссея” – это про Одиссея. А у меня на него зуб, я же говорил.

– В “Одиссее” совсем другой Одиссей. Впрочем, не важно, вы так заинтересовали меня своей реакцией на “Илиаду”, что мне теперь хочется узнать, как вы воспримите “Одиссею”.

– Поделом мне!

Я засмеялась и вышла. Как я и опасалась, отец поймал меня у выхода.

– Месье, мне неприятно, что вы шпионите за нами во время уроков, – заявила я резко.

– А я в себя не могу прийти от того, что услышал. Когда сын сказал мне, что прочел “Илиаду”, я решил, что он врет.

– Видите, не так плоха была моя идея.

– Да, признаю.

– Значит, вы можете мне доверять и перестать следить за нами.

– Я не вам не доверяю, мадемуазель.

– Если бы ваш сын знал, что вы тайком присутствуете на наших занятиях, он бы взбесился. И я бы его поняла.

– Я всей душой люблю Пия.

– Странное проявление любви.

– Запрещаю вам судить меня!

– Вы, однако, позволяете себе судить меня. Я не забыла, что вы мне вчера сказали. Вы говорили со мной как с невменяемой.

И я покинула особняк с высоко поднятой головой, не подав и виду, что накануне, когда я отсюда выходила, я тоже считала себя невменяемой.

Прошло четыре дня, прежде чем месье Руссер снова мне позвонил.

Я пришла во второй половине дня в назначенное время. Дверь мне открыл Пий. Он провел меня в гостиную с той чрезмерной любезностью, которая меня коробила, но, по счастью, исчезала, когда он начинал говорить.

– На “Илиаду” один день, а на “Одиссею” четыре. Почему так?

– Я устал. Не спал всю ночь, читая “Илиаду”.

– Понимаю. А еще?

– Мне понравилась “Одиссея”. Но все-таки меньше, чем “Илиада”. Это всего лишь история одного человека.

– Ошибаетесь.

– Ну да, согласен, есть его спутники, жена, сын. Персонажи второго плана. А “Илиада” – это не история Ахилла. Это история противостояния между народами.

– На самом деле вы просто не любите Одиссея.

– Да, правда. Нельзя любить одновременно и Гектора, и Одиссея.

– Вы же не будет одержимы Гектором вечно.

– Почему бы и нет?

– Ладно. Гектор погиб в предыдущей серии. Перевернем страницу. Чем вам не мил Одиссей?

– Он врет, как дышит!

– Нет. Он не врет, а пускается на хитрости. Иначе смерть.

– Лучше б он умер.

– Если б он умер, не было бы “Одиссеи”.

– Мне хватает “Илиады”.

– Слушайте, в прошлый раз вы просто блистали, а сейчас говорите чепуху.

– Сожалею. Я люблю истории про войну. Я бы ни за что не хотел пережить войну в реальности, но в литературе – как же это здорово! Без войны литература превращается в историю любви и амбиций.