Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2

Предисловие

Эта книга – история шести человек, основанная на дневниках и воспоминаниях. Однако все описанные здесь лица и все обстоятельства, за исключением политических деятелей и исторических событий, вымышлены. Любое сходство с ныне живущими или уже ушедшими людьми – результат случайного совпадения. Некоторые исторические события смещены во времени, чтобы сократить объем книги.

Упомянутые в книге политики повлияли на судьбы миллионов людей, поэтому нелицеприятные оценки их личности не нарушают ни правовые, ни моральные нормы.

Все началось с моей командировки в Белград, когда боевые действия в Боснии уже закончились. Сербский журналист познакомил меня с российским добровольцем. Он был ранен в бедро и лежал в местном госпитале.

Его звали Виктор Шевардин. Он отказался от интервью, но, уходя на процедуры, сунул мне в руки перевязанную бечевкой папку. В ней лежали тетради, исписанные от руки, подшивки каких-то писем, фотографии документов и незнакомых мне мест. Я даже не сразу поняла, что это дневник. Тексты нервные, дерганые, очень небрежные, в некоторых местах вымараны целые абзацы.

«Почему вы отдаете эти материалы именно мне?» – задала я естественный вопрос.

«Я читал ваши статьи о боснийской войне, – ответил Виктор. – Они мне понравились. Кроме того, по происхождению вы – этническая латышка. События, описанные в дневнике, начинаются в 1990 году в Риге. Вам будет проще во всем разобраться».

«Мои латышские корни тут вряд ли помогут. Я родилась в Сибири и живу в Москве».

«Тем не менее».

«Вряд ли дневник недавних событий кого-то заинтересует, – продолжала возражать я. – Прошлое должно полежать на чердаке и покрыться пылью».

«Я понимаю, – согласился Виктор. – Но нет ничего более далекого, чем недавняя история».

«Можно, конечно, переписать дневник, превратить его в повествование от первого лица. Но тогда мне нужна дополнительная информация. Придется лепить образы, создавать настроение, описывать места событий. Вы знаете, что такое литературный антураж?»

«Догадываюсь».

«И еще. Почему в тексте так много исправлений? Дневник – это слепок повседневности, а не подбор слов, его не надо редактировать. Если дневник теряет непосредственность, он теряет смысл».

«Это не мой дневник, – признался Виктор. – Но там описаны реальные события. В них участвовало несколько человек. Я – в том числе. После госпиталя меня отправят долечиваться в Подмосковье. Если вы решите писать, я сниму для вас дом и буду всегда под рукой».

«А остальные?» – спросила я.

«В Москве живет женщина, которая может многое рассказать. Потом надо слетать в Лондон, к британской журналистке, ее зовут Вивиан Белчер. В Эфиопии живет еще одна свидетельница событий – Балкис Адеста. Она уже расшифровала часть древнеегипетских текстов, без которых вам не обойтись. Одним словом, весь необходимый «антураж» вы получите. Деньги – не проблема. Я оплачу вашу работу. У меня лишь одна просьба. Не надо раскрывать имени автора дневника. Да и всех остальных имен тоже. Все, что вы узнаете, еще не принадлежит истории».

«Мы можем кого-то обидеть?»

«Не думайте об этом».

«Тогда о чем я должна думать?»

«О читателе. Эта история интересна сама по себе».

Я прочла дневник за одну ночь. И даже села за компьютер. Но прошло еще несколько лет, прежде чем книга была готова. Все оказалось намного сложнее, чем казалось вначале.

В дневнике почти не было событий. Его автора интересовало одно – проблема экзистенциального выбора. Он подражает Камю и Сартру, пытаясь понять, что толкает человека на поступок. Но не находит ответа.

Его собственный выбор – бунт. Бунт одиночки. И я поняла, почему взялась за эту работу. В одиночном бунте есть что-то завораживающее. Как в картине казни.

Порывшись в книгах, я определила своего героя как первобытного революционера. Он всегда на стороне тех, кто слабее. Тех, кто проигрывает. В гражданскую он был бы на стороне белых. Теперь он на стороне красных.

Ему везет. Он, как кот, постоянно падает на все четыре лапы. Но наступает момент, и «кот» падает с крыши небоскреба.

Сначала я решила предварить книгу известным высказыванием Сартра, что наша личность и наша жизнь не являются данностью – мы творим то и другое посредством своих поступков. Выбор, который мы совершаем в жизни, делает нас теми, кто мы есть. Мы сами решаем, переходить Рубикон или нет.

Но потом я отказалась от этой мысли. Во многих случаях наш выбор зависит не только от нас. А от кого? Не знаю. Во всяком случае, я не смогла свести поступки своих героев к сознательному выбору.

Я также не смогла установить целый ряд причинно-следственных связей. Например, каким образом взмах крыльев маленькой бабочки на руке египтянки три тысячи лет назад смог породить песчаную бурю в одной из крупнейших в мире пустынь – Руб-эль-Хали – поздней весной 1994 года.

По ходу работы меня постоянно преследовала мысль, что я стала жертвой мистификации, что в дневнике нет ни слова правды. Автор не перешел Рубикон, а остался сидеть на берегу. Или же просто помочил ноги. Возможно, эти события могли с ним произойти, но не произошли. Однако Виктор и его подруга Камилла подтвердили все эпизоды, в которых они сами принимали участие. Были и другие свидетели.

Главный герой не только бунтует. Он идет по следам древнего библейского мифа. Если все, что он говорит правда, то это мировая сенсация.

Он ведет журналистское расследование трех уголовных дел, в том числе «дела» об убийстве древнеегипетской принцессы. В последнем случае ему мешает все – отсутствие трупа, улик и главного подозреваемого. Это превращает расследование в очаровательную химеру. Но неожиданно прошлое становится настоящим. И он снова оказывается перед выбором.

Дневник не обладал какими-либо литературными достоинствами. Он был «холодным». Автор не знал, как показать обычные повседневные чувства. Участники событий, описанных в дневнике, не живые существа, а носители той или иной идеологии. В тексте не было резких поворотов сюжета, переходов от надежды к отчаянию и обратно, не было сомнений, нервности, судорожности и прочих мук, предшествующих выбору. Не было ничего открытого и обнаженного. Никаких «охов» и «ахов». Никакой «исповедальни». Все эмоции стерты. Автор безжалостно убрал все «сопли», все что могло бы показаться «эмоциональной банальностью». Однако некоторые сцены, напротив, напоминали мексиканский сериал, в котором все постоянно плачут.

Поэтому чувства мне пришлось придумать самой. От утреннего настроения героев до их сексуальных фантазий. Если я считала, что герой в той или иной ситуации должен согласиться, он соглашался, если отказать, то отказывал. Я решила не заморачиваться по мелочам. Какая разница, как это было на самом деле. Но, скорее всего, так и было.

Не тронутые мною куски дневника выделены шрифтом. Например, такие пассажи:

«… С трудом преодолеваю лень, заставляя себя вести этот дневник. Все равно я не пишу то, что думаю. Меня постоянно посещает мысль, что на свете нет ничего, что стоило бы записать.

… За собственные мысли меня всегда охватывает стыд. Особенно за те, которые возникают на грани риска.

… Многое я вообще не способен облечь в слова, хотя и пытаюсь это сделать.

… Сегодня исписал десять страниц, но не сказал ни слова правды. Сплошные утайки. Чего я добиваюсь? Хочу понравиться самому себе? Это глупость. Но, с другой стороны, зачем мне быть слабаком в собственных глазах?

… Я никогда не любил автобиографические романы в жанре откровенных признаний. Сам я никогда ни в чем не признаюсь. Никогда и ни в чем. Даже на страницах дневника, который никто не будет читать, кроме меня самого. Я вру. Вру о себе. Вру о себе самому себе. Но что еще хуже – на подсознательном уровне я не считаю это враньем.

… Перечел то, что записал. Некоторые ощущения прошлой недели просто смешны. Дешевые переживания. Дурацкие интервью. “Что вы любите?” Я люблю подбирать каштаны. “А что не любите?” Не люблю женщин в рваных колготках. “А музыку?” Люблю блюз. “Я видела вас в джаз-клубе”. Это случайность. Я не люблю джаз. Нет мелодии, просто ноты, импровизация, тысячи крохотных звуковых толчков, которые невозможно удержать в памяти. Мое рассуждение о джазе прошло незамеченным, а спич о рваных колготках растиражировали все бульварные газеты.

Тем не менее я продолжаю писать. Почему? Чтобы продемонстрировать свою непохожесть на других? Или из-за панической боязни небытия? Не знаю. Иногда мне кажется, что дневниковым словоблудием я просто компенсирую свое бессилие.

… Все думают, что я деятелен и честолюбив. Это не так. Я рассеян, постоянно ухожу в свои мысли, предпочитаю действовать по привычке.

У меня отличные отношения с детством и совершенно невозможные с юностью. Поэтому я никогда ничего не рассказываю о своем прошлом.

Что я умею? Да ничего. Нет, кое-что я все-таки умею. Например, умею убеждать. Могу убедить людей в чем угодно. Даже в полезности пива для печени.

Светские развлечения выношу только по долгу службы. Моя естественная среда обитания – тишина библиотек. Я теряю время целыми днями, а люди думают, что я занят. Грешу в пределах общественной нормы. Шмотки меня мало интересуют, я покупаю их, только когда без этого нельзя обойтись. Я, как и многие другие, часто начинаю с понедельника.

Конечно, у меня есть и хорошие качества: я не болею, могу долго терпеть неудобства, устойчив к морозам, хорошо хожу и бегаю.

… Еще раз перечитал дневник и ужаснулся тому, как время растрачивается впустую. 99% дня состоит из болтовни. Я пытаюсь придать каждому разговору экзистенциальный смысл, которого у него нет. В результате живой текст умирает.

… Я не вижу мелочей. Я вообще ничего не вижу. Мимолетные восприятия, мелкие факты, на первый взгляд несущественные, но которые потом складываются в неизбежность, пролетают мимо меня. И текст умирает во второй раз.

Что остается? Остаются пространные рассуждения по поводу и без.

… Я поймал себя на том, что постоянно редактирую то, что написал. Так что же я пишу? Дневник или роман? Язык, стиль? Ничего этого не надо. Надо просто сказать о непростых вещах. А я говорю непросто о простом.

… Я попытался сделать из своего дневника книгу. Подбирал слова, складывал из них фразы. Написал десять страниц. Потом перечитал текст. Все плохо. Одинокий бегун на длинные дистанции бежит от реальной жизни. Куда? Непонятно. Текст получился прерывистым, сентиментальным, откровенно циничным, мучительным и противоречивым. Такое впечатление, что его написал безнадежный мизантроп. На последних страницах все смешалось и рухнуло под грузом тягомотины.

Я понял одно: если сам буду писать, то это будет целиком вымышленное произведение.

Единственный выход – отдать дневник какому-нибудь литератору. Он напишет ерунду. Публике нравится переживать из-за ерунды. А мои метания – это именно ерунда. Но я не смогу описать их как ерунду. Ведь это моя жизнь. Она не может быть ерундой. Я не хочу, чтобы она выглядела как ерунда. Но тогда, что должно быть в финале? В финале неерундовой жизни может быть только смерть. Не годится. Где выход? Надо придумывать то, чего не было. Но у меня нет времени на выдумки.

… Я всегда понимал, что делаю. Но никогда не понимал, для чего я все это делаю. Ради денег, ради славы или только потому, что это меня забавляет? Чего я хотел в тот день, когда перешел Рубикон. Власти? Только не это. Да, я перешел Рубикон. Но не для того, чтобы идти на “Рим”. Я просто хотел прогуляться на другом берегу реки.

Помню, меня упорно преследовала мысль: “Не надо, не надо этого делать. Прочь от этой грязной канавы. На том берегу нет ничего, кроме разочарования и тоски”. Но что-то неотвратимо заставляло идти.

… Как происходит выбор? По спине пробегают мурашки. Возникает легкое головокружение. Мелькает силуэт. Кто-то подает знак. Что это? Судьба? Но что-то явно начинается. Я чувствую: вот она – последняя минута прежней жизни. Все кругом уменьшается в размерах, как будто удаляясь и маня за собой.

Интересно, какие чувства возникают позже, перед расстрелом… “дурак, какой же я дурак”. Или: “я сделал все, что мог”. И надпись на могильном камне: “Он пытался…”

… Что я увидел на другом берегу реки? Ничего такого. Хотя, не знаю, что-то все-таки изменилось. Шел дождь. Слишком много дождя, как в фильмах Тарковского. Дождь и чувство вины, как в книгах Моэма. Я сидел у окна и наблюдал за стекавшими по стеклу каплями. Они вздрагивали под порывами ветра и двигались зигзагами, сливаясь по пути, оставляя за собой серебристый след.

Что еще? Не помню.

Тогда я впервые почувствовал в себе способность оправдать любой свой поступок и придать мистический смысл тому, что я делаю. Даже своему проигрышу.

Да, я проиграл. Я сошел с подмостков исторического спектакля под плевки зрительного зала. Чтобы выиграть потом. Чуть позже. Ведь боги всегда выравнивают счет.

Я шел по городу в черном длинном пальто из тонкой шерсти, демонстрируя окружающим легкое высокомерие и полную уверенность в себе. Только моя жена знала, что цена всему этому – грош.

… Меня перестало волновать то, что думают обо мне люди. Уроды, господи, какие же все уроды! Бараны. Жизнь большинства из них не назовешь даже нормальной. Все только и думают, как уберечь свою задницу. Но получают именно пинком под зад.

Так им и надо! Видит бог, и я, наконец, поверю в возмездие».

Сделать из этой белиберды художественное произведение было крайне сложно. Мне пришлось переписать текст заново. Фактически я провела деконструкцию текста, проникла в его скрытые смыслы, выявила аллюзии и значения второго порядка. А потом сконструировала текст заново. До сих пор не могу понять, как мне удалось довести дело до конца.

Около года я изучала Древний Египет. Причем самые неисследованные страницы его истории – XXI династию. Египтологи, к которым я обращалась за консультацией, только разводили руками.

Потом мы с Виктором полетели в Эфиопию к Балкис. Это была красивая черная женщина с европейскими чертами лица. Я прочла сделанный ею перевод древнеегипетских рукописей, относящихся к нашей истории, но пообещала не разглашать тексты, пока они не появятся в научных изданиях. Поэтому книга пролежала на полке еще два года. Но тексты так и не были опубликованы.

В этой книге древнеегипетские тексты печатаются впервые. В оригинале они существуют в форме подстрочника на английском, латышском и немецком языках, поэтому содержат много языковых неоднозначностей, допускают нарушение привычного смысла слов, вызывают странные ассоциации. Я пробилась и через это.

Я постоянно ловила себя на том, что думаю о розыгрыше. Мне казалось, что все женщины в этой истории – одно и то же лицо, которое проходит через перечень ролей. И мужчины тоже. Когда я сказала об этом Виктору, он только пожал плечами.

Несмотря на абсурд начала 90-х, автор дневника передает ощущение реального мира того времени без языковых деформаций, что отдаляет от текста улицу, но приближает смыслы. Я сохранила этот стиль, в том числе и в описании Древнего Египта, хотя очень хотелось придумать для египтян необычные языковые выверты. В книге египтяне говорят на современном языке.

Когда все утряслось, я спросила Виктора, с чего начинать. Он немного подумал и ответил: «Начинайте с конца».

И я начала писать.

Йемен. Май 1995 года

Жаркий день. Каменистый склон столовой горы, поросший чахлым кустарником. Три человека – белый мужчина и две женщины, белая и черная, идут вверх по склону. Они одеты в легкие спортивные костюмы, на ногах кроссовки, за плечами рюкзаки. Подъем становится все круче.

Мужчина:

– Мертвые уходят в землю, а наша царица забралась на самый верх.

Белая женщина:

– Она хотела быть ближе к богу и дальше от людей.

Мужчина первым взбирается по осыпи наверх, из-под его ног вниз летят мелкие камни. Он оглядывается на женщин. Они карабкаются за ним, чуть сбоку, хватаясь руками за кусты.

Мужчина взбирается на вершину и подает руку женщинам. Все трое наверху. Смотрят вниз. Там простирается каменистое плато, разрезанное глубокими ущельями.

Все трое садятся на землю, чтобы перевести дух. Их окружают развалины древнего храма. К небу тянутся каменные колонны высотой 8–9 метров и полуразрушенные стены высотой 5–6 метров. В расщелинах между камнями растут темно-красные цветы, среди них ползают ящерицы.

Черная женщина:

– Здесь дуют сильные ветра, они не дали песку засыпать всю эту красоту.

Мужчина, орудуя лопатой, отбрасывает песок и щебень у одной из стен храма и расчищает кладку кирпичей из необожженной глины. Под ней ступени, ведущие вниз. Все трое зажигают фонари и спускаются вниз, страхуя друг друга. Справа и слева проступают контуры огромных крылатых львов из желтого известняка.

Все трое некоторое время стоят у полуразрушенной стены, закрывающей вход в усыпальницу. Фонари освещают крылатые фигуры с головой орла, стоящие вдоль стен. Повсюду валяются кирпичи, разбитые вазы и погребальные статуэтки. Две стены густо покрыты древнеегипетскими иероглифами.

Черная женщина показывает на иероглифы:

– Вот он – дневник Нефера.

Мужчина показывает на лежащий на земле скелет:

– А это он сам.

Мужчина зажигает факел и подносит его к чашечкам масляных ламп. Они загораются. Первая, вторая, третья. Из темноты медленно, выплывает ковчег с роскошным саркофагом в форме человеческого тела. Ковчег вскрыт. Плита саркофага сдвинута. Покровы валяются на земле. В саркофаге лежит «голая» мумия, устремив взгляд в никуда.

Мужчина и женщины некоторое время стоят возле саркофага.

Мужчина:

– Почему ее распеленали?

Черная женщина:

– Чтобы снять нательное золото.

Мужчина обходит саркофаг и осматривает стену. На ней девять надписей, выполненных древнеегипетскими иероглифами. Они расположены друг над другом. Верхняя надпись заключена в картуш. Мужчина вынимает из рюкзака долото и молоток и сбивает одну из надписей. Потом перчаткой аккуратно очищает от пыли и патины картуш. Иероглифы внутри него начинают чуть заметно светиться.

Мужчина:

– Правосудие свершилось. Хотя все это больше похоже на компьютерную игру.

Черная женщина:

– Я до сих пор не уверена, что мы все делаем правильно.

Белая женщина:

– Моя совесть молчит. Конечно, можно было этого не делать, но зов из прошлого не так безобиден, как кажется.

Мужчина:

– Есть имя, есть человек, нет имени – нет человека.

Черная женщина:

– Не совсем так. Древние египтяне считали, что сохранение имени равноценно обретению бессмертия. А уничтожение имени… это некое подобие аннигиляции.

Черная женщина фотографирует все подряд. Лампы постепенно гаснут. Остается только свет фонарей.

Мужчина и женщины идут обратно. Вдоль стен стоят полуистлевшие корзины. Они останавливаются около них. Одна корзина полностью развалилась и из нее высыпались золотые украшения – ожерелья, перстни, браслеты с инкрустациями, нагрудные украшения с подвесками в виде цветов лотоса, цветы из драгоценных камней.

Черная женщина:

– Кто-то хотел унести все это, но не успел или не смог. Мне кажется, это было очень давно.

Мужчина:

– Что будем с этим делать?!

Белая женщина:

– Подумаем об этом завтра.

Все трое вылезают на поверхность.

На вершину столовой горы опускается ночь. Звезд очень много, и кажется, что они совсем близко.

Черная женщина показывает на одну из звезд:

– Сириус. Ее звезда.

Написав это, я решила начать не с конца, а с самого начала.

Когда книга была написана, мы вчетвером – Виктор, Вивиан, Балкис и я полетели в Сану, столицу Йемена, и оттуда на джипе отправились в пустыню. Там мы довольно быстро нашли то, что искали. Это были два египетских иероглифа, вырубленных на скальной стене. В лучах заходящего солнца они засветились нежным, трепетным светом, и на нас снизошло умиротворение.

Часть первая

Латвия, Рига. 23 февраля 1990 года

В зале постепенно загорался свет, по гаснущему экрану побежали финальные титры. Захлопали стулья, раздались вялые аплодисменты.

Зрители потянулись к выходу. Молодая супружеская пара прижалась к стене, пропуская мимо поток людей. Мужчина зарылся лицом в шарф, женщина повисла у него на руке, чуть покачиваясь в такт звучащей музыки. Думая о чем-то своем, она спросила:

– И что в этом фильме такого?

– Ничего! Обычное голливудское сюсюканье. Фильму уже лет пятьдесят.

– Почему его не показывали?

– Хорошими парнями должны быть северяне, а не южане. Так нас учили в школе, – мужчина перемотал шарф и поднял воротник пальто. – Кстати, я спускался по лестнице, по которой скатилась Скарлет. Отель Jefferson в Ричмонде. Там внизу дорогущий ресторан.

Женщина посмотрела на мужчину снизу вверх:

– Нас тоже скоро унесет ветром.

Стараясь не открывать лица, мужчина протянул руку старушке, застрявшей между стульями, и помог ей выйти в проход. Прихрамывая, она засеменила к выходу, у которого толпились оживленные пожилые люди со значками Народного фронта на груди.

– По-латышски название фильма звучит иначе: не «Унесенные ветром», а «Вслед за ветрами». У меня была эта книжка, изданная еще до войны, с лубочными картинками для чтения на сеновале.

Женщина кивнула в сторону старичков:

– Похоже, вспоминают свой сеновал. Оттуда их и сдуло. Теперь наша очередь пойти «по ветру», – она вытащила нитку из своего шарфа, положила на ладонь и сдула. – Вот так!

– Да ладно тебе! Я все это вижу по-другому. Представь, мы выходим на улицу, а там не 1990-й, а 1939 год, и для всех этих старичков и старушек наступает светлый праздник еще не прожитой жизни.

– Ужас!

– Почему? Время относительно. Можно идти вперед в прошлое и назад в будущее. Такое происходит довольно часто. Оказывается, в конце 40-х я работал в НКВД и ссылал латышских крестьян в Сибирь. В трех газетах вчера написали.

– Когда же ты успел? Твои родители тогда еще не были знакомы.

– А вот так! Обычно «оттуда» приходят «после», а я ухитрился прийти «до». Думаю, в мистической истории человечества такое происходит впервые. Надо отослать газеты и метрику в Книгу рекордов Гиннесса. Может, премию дадут.

– Тебе все это еще не надоело?

– Пока нет.

Они вышли из кинотеатра. Мужчина раскрыл зонт, прикрывая жену от мокрого снега. Чья-то ладонь хлопнула его по плечу.

– Эдди! Wie gehts? (как дела. – нем.).

Мужчина резко обернулся и облегченно вздохнул.

– А, это ты, Боря. Comme ci, comme сa (так себе; кое‑как. – франц.). Учим язык новых хозяев?

– Ха! Новый хозяин всегда лучше старого. Это единственный урок истории, усвоенный твоим многострадальным народом.

– Наверно, я должен обидеться.

– Какой из тебя латыш, Эдди! Только фамилия, да экстерьер. Мысли у тебя не те. Недавно прочитал твою статью в молодежке, ну… там, где про государственный язык. Ну, ты молодец! Мы у себя в Германии от души хохотали. Эти синие чулки из института филологии, ей-богу, полезут к нам в постель со словарем.

– Положишь словарь им под ягодицы.

– Ха! Я заставлю их перед еб.., – Борис театрально прикрыл рот ладонью, – извините… перед сном прочитать пару страниц Талмуда на арамейском. А если нет, то нафиг с койки!

– Да-а, у вас обоих весьма утонченная политическая ориентация! – заметила женщина.

Разбрасывая снежную грязь, мимо с грохотом пронеслась грузовая машина. Эдд взял Бориса и жену в охапку, увлек в сторону и развернул лицом друг к другу.

– Познакомьтесь. Это Борис, друг детства. Уже два года живет в Германии и непонятно зачем вернулся. Редкостный бабник и знаток Талмуда. А это моя жена. Ее отец был большим оригиналом и назвал Марселлой. Можно просто Марсо.

– О-о! – Борис прищелкнул языком и расплылся в широкой улыбке. – Какое имя! Ветер южных морей и шелест виноградников. Алые паруса на горизонте.

Марсо изобразила вежливую улыбку:

– А почему не Марсельеза и «свобода на баррикадах»?

– О! – Борис даже как будто подпрыгнул. – Открою одну тайну. Эдд в молодости коллекционировал изображение свободы в стиле топлесс. Особенно мне нравилась одна фотография – Париж, 68-й год, баррикады Нантена, и стриптиз на груде какого-то барахла.

Эдд прижал жену к себе:

– Он врет. Кроме этой фотографии и репродукции картины Делакруа у меня ничего нет.

Но Марсо не унималась:

– Раз вы давно знаете Эдда, скажите мне, он что, не додрался в детстве?

Борис простер руки к небу и произнес замогильным голосом: «Пепел Клааса стучит в его сердце».

– Имеете в виду его деда?

– Да, старый Лоренц был редким забиякой. Мы вместе жили на горкомовской даче в Юрмале. Он постоянно ссорился с властью. Так что Эдд – потомственный скандалист. А в сорок лет еще остаются силы что-то изменить.

Марсо снисходительно посмотрела на мужа:

– «А он хотел переделать мир, но, слава богу, не знал как». Нельзя браться за переделку мира, если сам еще недоделан.

Борис расхохотался:

– Да, с твоей женой не соскучишься, – он положил руку Эдду на плечо. – Сильно тебе достается, дружище?

Эдд равнодушно махнул рукой:

– Обычные унижения. Национал-демократический плевок ложится ровно в пяти сантиметрах от моих ног.

– Европейская норма, – Борис вынул их кармана трубку и постучал ею по костяшкам пальцев. – Слушай Эдди, без шуток, для меня это очень важно: Союзу, судя по всему, кранты?

– Да.

– Кто бы мог подумать…

– Подумать было можно. В России сбываются только самые несбыточные прогнозы.

– Как говорят немцы: Das uberunmuglichste ist muglich (самое невозможное возможно. – нем.). Теперь вопрос – когда?

– Как говорят китайцы: «Стрела уже пущена, но птица еще поет в кустах». Латвия выйдет из Союза в начале мая. Про остальных не знаю. Но они тоже выйдут. И начнется хаос.

– Хаос – это хорошоо, – задумчиво протянул Борис. – Помнишь, у Ницше? «Только тот, кто носит в своем сердце хаос, может родить новую звезду». А российский хаос – это еще и особый вид гармонии. То же самое, что заварить кашу.

– У Ницше: «Может родить танцующую звезду». Вот мы и потанцуем. Недавно был на совещании у Горбачева. Полный бред. Этот сукин сын выпускает на волю всех бесов.

– Надо перечитать Достоевского!

– Надо. Похоже, что Россия опять готовится растерзать себя с обычным для себя безумием. Тупая петроградская матросня 17-го по сравнению с нынешними московскими демократами просто ангелы.

– Ты же верил Горбатому^[1].

– Верил, не верил… Какое это теперь имеет значение? Редкая сволочь! Он, как царь Мидас. Только тот, к чему бы ни прикасался, превращал в золото, а этот все превращает в дерьмо.

Мокрый снег ударил Эдда по очкам, и он снял их, чтобы протереть стекла.

– Бр-р! Ну и погода! – Борис зажал трубку в зубах, расстегнул пальто и тоже стряхнул с него налипший снег. – С Россией все понятно. А что с Латвией? К какому берегу нас прибьет на этот раз?

– К новому берегу^[2]. Relax от коммунизма здесь может быть только национальным, а так как национализм последнее прибежище сам знаешь кого, ничего хорошего не жди.

– Это-то я понимаю. Мне непонятно другое. Брюссель – не Москва, просто так денег не даст. Если националы не сменят риторику, то брюссельские бюрократы paradis mums tadu eiropas kunas mati^[3], что московские чиновники покажутся сущими ангелами.

– Ты, я вижу, еще не забыл латышский язык.

Борис сложил ладони рупором и прогудел по-латышски: «Не хочу быть пасынком Москвы, хочу быть иждивенцем Брюсселя». Потом вытер мокрые ладони о пальто и покачал головой: «И о чем только твои латыши думают? Надо же что-то продавать».

Эдд надел очки и вгляделся в пелену снега.

– Ты допускаешь типичную ошибку интеллигентного еврея, думая, что другие тоже думают. Никто ни о чем не думает. Все ликуют и поют. Первую республику погубило то, что народ относился к государству как к своему хутору. Сегодня мне опять говорят о совершенно фантастических качествах моего народа как землепашца. Кроме того, всем тут разъяснили, что Москва не понесет нефть ведрами и можно до скончания века стричь купоны с нефтяных терминалов Вентспилса, – Эдд сощурил глаза. Маслянисто-желтый свет фонарей падал на тротуар и расплывался ажурными кругами. – Видишь радужную лужу под ногами? Будем качать нефть из-под асфальта.

Марсо дернула Эдда за рукав пальто:

– Нам пора.

– Я вас подвезу! – Борис махнул рукой и рядом с ними, скрипнув тормозами, остановился «кадиллак».

– Спасибо! Нам недалеко. Надо забрать дочь из Дома офицеров. Она сегодня танцует и поет перед армией «оккупантов». Праздничный концерт перенесли за город^[4]. Хватило ума. Детей привезут обратно на автобусе. Откуда у тебя «кадиллак»?

– Кормлюсь энергией распада, – рассмеялся Борис. – Завожу из Китая компьютеры, оформляю их как маринованный бамбук, плачу минимальную пошлину, отправляю в Китай часть денег. Остальные деньги перевожу китайцам как плату за постижение великой мудрости Конфуция. Это пошлиной вообще не облагается. Ну и еще по мелочам. Беру невозвратные кредиты, дистри..бутилую спирт «Рояль», перепродаю в десятый раз вагон сахара, записываю в конец видеокассеты ядреную немецкую порнуху. Много чего.

– Я тоже торгую.

– Это невозможно! Чем же?

Эдд напустил на себя гордый вид:

– Псевдоконсалтинговыми якобы-услугами.

– Обналичка? Понятно! Вот почему мои компьютеры уходят влет.

– Буду гореть в аду.

– Из университета выгнали?

– Сам ушел. Избирался в Верховный Совет Союза. Не хватило какой-то тысячи голосов. Ты, наверно, знаешь – мой дед был делегатом Второго съезда Советов, на котором провозгласили советскую власть. А я хотел присутствовать на ее похоронах. Не получилось. Теперь вот избираюсь в Верховный Совет республики.

– Завязывай ты с политикой. У меня грандиозные планы. Отправлю тебя за границу. Заработаешь, прошвырнешься.

Марсо показала Борису кулак: «Я ему прошвырнусь».

Борис сел в машину

– Пока, ребята, я вас очень люблю, звоните!

Марсо зябко поежилась:

– Ну и тип!

– Хороший парень. Мы знаем друг друга с трех лет. Прирожденный фарцовщик и матерый сионист.

Они пересекли парк и вышли на широкий бульвар. Людей становилось все больше. Эдд посмотрел на жену. Она нервно озиралась по сторонам, не понимая, что происходит. В нос ударил едкий запах толпы.

Эдд вскочил на гранитный парапет. Там впереди, перед Домом офицеров, вся проезжая часть бульвара была забита людьми. Над морем голов торчали камеры съемочных групп.

Он все понял: дорогу к дочери преграждала многотысячная толпа Народного фронта. Отдельные выкрики сливались в общий вой: «Ivan go home, Ivan go home». Потом толпа принялась ритмично скандировать: «Чемодан, вокзал, Россия! Чемодан, вокзал, Россия!»

Дом офицеров был погружен во мрак и казался вымершим. Свет виднелся только в окнах кафе чуть сбоку.

Эдд посмотрел на жену, в ее глазах разгоралась паника, а нос издавал слабые звуки «хнык, хнык». Потом он услышал, как она набирает в грудь воздуха, и внутренне сжался.

– Ты… ты, что, не знал, что они… они будут здесь безобразничать?