Да здравствует кошмар. Роман

© Олена Талалай, 2019

ISBN 978-5-4496-1102-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1

Я тупо смотрел на красный «Мерседес», стоящий в моей комнате, и пытался понять: что это – воплощение моих грез или начало нового кошмара? Вообще-то кошмары начались гораздо раньше, с того дня, когда нам на окна поставили решетки.

«Вот и пополнение в городском зоопарке!» – сказала тогда мама. По ее словам, наш город превратился в зоопарк: гуляешь по тенистым улицам, а вдоль них – зарешеченные окна-клетки, где живут опасные хищники или тупые жвачные животные.

А папа сказал, что в клетке – не мы, а те, кто снаружи, и пока мы дома – мы в безопасности, а выходя из квартиры, попадаем в вольер с чудовищами.

Появлением на окнах решеток мы были обязаны дяде Боре, папиному шефу, который решил превратить одну из комнат нашей квартиры в склад готовой продукции.

Я лежал и смотрел на изумрудный глянец листвы, выхваченный из темноты призрачным светом уличного фонаря, и пытался не замечать решетку, навсегда отделившую меня от этого таинственного великолепия ночи. Было грустно, и, чтобы совсем не раскиснуть, я представил себе комичное чудовище, похожее на дядю Борю, заглядывающее в мое окно. Сначала получилась добродушная лупоглазая жаба, которую я для большего сходства украсил очками. Но по мере того, как я придавал ее облику черты дяди Бори, образ становился все более зловещим и отталкивающим. Рот сложился в холодную жесткую складку, живот подобрался, она вся как-то сгруппировалась, будто перед прыжком, а взгляд темных плотоядных глаз, увеличенных мощными линзами очков, сфокусировался на мне.

Стало не по себе. Я встал и задернул шторы. Прислушался: родители, видимо, уснули. Я лег, закрыл глаза и попытался думать о чем-нибудь приятном… Не получалось. Все, что приходило мне в голову, так или иначе ассоциировалось с клеткой.

Я забиваю гол в ворота на дворовой площадке. Но ворота без сетки, и мяч летит прямо в грязь. Ворота без сетки. Сетка, клетка, окно… Мы с мамой идем в кондитерскую, открываем дверь и натыкаемся на решетку. За решеткой хихикают пухлые продавщицы-подушечки: «Переучет! Переучет!» Наверное, это то, что называют навязчивой идеей. Я устал, я хочу уснуть. Глаза слипаются, и кажется, что желанный сон вот-вот придет… И тут возникает этот звук. Негромкое, но назойливое царапанье, как будто чем-то твердым скребут стену под окошком…

Я встал с дивана, подошел к окну и отдернул штору. Никого. И звук прекратился. Наш первый этаж – довольно низкий, и если бы на улице рядом с окном стоял взрослый человек, я бы увидел, как минимум, его голову. Наверное, маленький «беспризорник», их теперь много.

– Эй, малый, ты где? – тихо позвал я.

Ни звука в ответ. Было что-то неестественное в этой тишине. Чего-то не хватало… И вдруг я понял: кузнечики, не слышно было треска кузнечиков… В четырнадцать лет стыдно прибегать ночью в комнату родителей. Но мне отчаянно этого захотелось, я повернулся, чтобы опрометью броситься в смежную комнату, и вдруг сзади кто-то схватил меня за воротник футболки и дернул с такой силой, что я ударился спиной об оконную решетку. Я почувствовал слабость в ногах и полную неспособность сопротивляться. Меня тянули назад, воротник врезался мне в шею и душил. Я закричал, но вышло какое-то невнятное мычание, и я проснулся.

Мирно стрекотали кузнечики, шторы были задернуты… «Нет, я не боюсь, – сказал я сам себе. – Просто зайду к родителям попить воды, ну и посижу там немного». Я встал, подошел к двери, взялся за ручку, потянул… Дверь не поддавалась. Я дернул сильнее – никакого эффекта… Хотел позвать маму, но чья-то рука легла на мое плечо, и я похолодел. Из горла вырвалось только: «М – ммм!» Рука поползла вверх по моей шее, коснулась щеки…

«Ив! Ив! Проснись!» – услышал я мамин голос и на этот раз проснулся по —настоящему. Мама сидела рядом со мной на краешке дивана и гладила меня по щеке. Лицо у нее было сонное и озабоченное.

– Ты кричал.

– Мне приснился кошмар.

– Это потому, что ты спал на спине. Повернись на бок – и плохой сон уйдет. Ты забыл, чему я тебя учила, когда ты был маленьким?

– Забыл, – соврал я, держась за ее руку.

Конечно же я помнил все ее сказочные истории и волшебные заклинания, просто я хотел, чтобы она сидела рядом и говорила. Все равно о чем.

– Нужно повернуться на правый бок, – она потянула меня за плечо. – Вот так. Эту руку согнуть, глаза закрыть и мысленно сказать: «Мне купили красный шар, улетай скорей, кошмар». А потом считай красные шары.

– Может, у тебя и «пустышка» припрятана?

– Не уверена, но могу поискать.

– Давай отложим до завтра.

– Хорошо, – она чмокнула меня в нос, – спи, дурачок.

Но я так и не уснул. Страх прошел, но спать уже не хотелось. Я встал, осторожно прошел через «гостиную», где спали родители, и зашел в третью, изолированную, комнату. Зажег свет.

Здесь, как в пещере Али-Бабы, отливали золотом ящики с дверными ручками,

оконными защелками и прочей «фурнитурой», которую мама пренебрежительно называла «висюльками». Рядом с ящиками, подобно мешкам с золотыми монетами на палубе испанского галеона, красовались гигантские полиэтиленовые пакеты с блестящими пуговицами. В больших картонных коробках хранились «тонированная» посуда и зеркала. Венчали эту гору сокровищ кусты чертополоха и букеты колосьев-мутантов, которые мирно сохли, ожидая своего превращения в «предметы роскоши».

Позади этих «золотых россыпей» возвышался холодильник, не вписавшийся в габариты нашей кухни. Он-то и был целью моей ночной вылазки. Я достал себе бутылочку лимонада и уселся на ящик с «висюльками».

ГЛАВА 2

На папиной визитной карточке значилось: «Начальник производственного участка». Но на самом деле ему приходилось также выполнять обязанности грузчика, завхоза, курьера, сторожа, продавца, казначея (по обстоятельствам).

– Вова! Загремишь с конфискацией! – причитала мама, когда к нам заносили ящики с фурнитурой.

– А что у нас можно конфисковать? – отмахнулся папа. – Твои краски?! Ну, и двери, конечно, расписные снимут, как я не подумал! Этого я не переживу.

Папа умел быть непреклонным, когда хотел. Это бывало редко, но уж если случалось, ни доводы, ни просьбы его переубедить не могли.

Мама работала в «Артели народного творчества». Там они, по словам папы, развлекались кто во что горазд: рисовали, лепили, вышивали, плели макраме, – и им еще деньги за это платили. Мама расписывала неправдоподобными цветами, ягодами и птицами шкатулки и подносы. Она работала «под заказ», и когда заказов не было, по нескольку дней сидела дома. Тогда она становилась «сама не своя» и начинала расписывать что попало. Первыми пострадали наши двери.

– Это что? – спросил папа, вернувшись вечером с работы.

– Райский сад.

– На фоне рваных обоев – это круто.

Обои в прихожей были самым жутким образом разодраны котом. Кот не вернулся после очередного загула, а обои остались как напоминание маме о том, что нельзя тащить в дом все, что шевелится.

Украсив все двери цветущими помидорными кустами, мама взялась за кухонный шкаф, холодильник… В ванной на зеркале появились крабы и золотые рыбки, а на сливном бачке над унитазом – весьма реалистично изображенный черный таракан. Этого папа уже не выдержал.

– Надеюсь, ты пощадишь экран телевизора, – сказал он, оттирая таракана растворителем.

Но когда мама начала в комнате на полу рисовать ковер, папа пришел в ярость:

– Хватит! Если ты не хочешь, чтобы наш сын рос сиротой, остановись!

Иначе, когда меня придут «заметать с конфискацией», тебя упекут в дурдом!

– Я уже в нем, – мрачно ответила мама, но с тех пор рисовала только на бумаге.

Вообще, рисование было практически единственным маминым занятием. Телевизор она ненавидела, а все имеющиеся в доме книги были ею уже прочитаны. Уборку она делала раз в месяц. Из мировой кулинарной сокровищницы она выбирала блюда, приготовление которых не занимало много времени. Она презирала женщин, которые варили борщ и лепили вареники. В нашем холодильнике было, как говорят, или густо – или пусто. Сегодня – импортное пиво, завтра – талая вода. В кухонном шкафу мама хранила сухари «на черный день». И, честно говоря, такие «черные дни» бывали, потому что зарплату моим родителям выплачивали от случая к случаю, хотя и довольно солидную.

Когда я был маленьким, мама рисовала мне сказки. Она на ходу придумывала забавные волшебные истории, главным героем которых был я сам, и, рассказывая их, быстро рисовала фломастером смешные картинки. Мой художественный вкус был далек от совершенства, черно-белые рисунки казались мне незаконченными, и я с наслаждением раскрашивал их цветными карандашами. После этого их можно было только выбросить… Как я жалею о том, что не сохранил их!

А папа из всех видов изобразительного искусства предпочитал фотографию. А из всех фотомоделей – маму. Ну, и меня, разумеется. Потому что с тех пор, как появился я, мама сама по себе уже не фотографировалась, только со мной. Глядя на наши фотографии, можно было подумать, что на них – одна и та же девушка с разными мальчиками. Я рос, а мама не менялась. И в тридцать шесть лет она оставалась все той же красавицей Никой, которая поразила воображение простого студента, или, как папа сам себя тогда называл, Вовки-Морковки.

Ника Яковлевна, дочь литовки и еврея, и Владимир Иванович, сын армянки и белоруса, как легендарные свинарка и пастух, встретились в Москве, куда они вырвались из-под родительского крыла, чтобы вкусить свободы и заодно получить высшее образование. Мама изучала историю искусства, а папа – вакуумные установки. Впервые они увидели друг друга возле Театра Сатиры. Мама искала «лишний билетик», и папа отдал ей свой. Просто так отдал, даже не спросил, как зовут. И мама в сопровождении папиных однокурсников пошла смотреть спектакль, а папа вернулся в общежитие. А на следующий день она сама разыскала папу и через месяц они поженились.

В Днепропетровск они приехали по папиному распределению. Он получил направление на машиностроительный завод, а мама – «свободный» диплом, потому что была беременна. Дедушка Яков, овдовевший в тот самый день, когда появилась на свет его малышка Ника, больше всего боялся, что ее постигнет участь матери.

Он приехал из Клайпеды за три недели до моего рождения, договорился о месте в самом лучшем роддоме, нашел опытного хирурга, чтобы тот сделал маме кесарево сечение, но в процессе этой бурной деятельности дедушка так разволновался, что сам угодил в больницу с обострением язвы желудка.

Тем временем мне, очевидно, стало скучно дожидаться своего срока появления на свет, в результате чего схватки у мамы начались прямо на улице, «Скорая помощь» отвезла ее в ближайший роддом, и она благополучно меня родила без хирургического вмешательства. Когда дедушку прооперировали и выпустили из больницы, я, крикливый розовый червячок с соской, уже обосновался в заводском общежитии. И тогда мой дедушка Яков показал, что скромный советский ювелир в умении творить чудеса не уступит Девиду Копперфильду. Благодаря магии денег мои родители в течение всего нескольких дней стали владельцами трехкомнатной кооперативной квартиры в центре города. Они были совершенно счастливы и право выбрать мне имя предоставили дедушке. И он их опять удивил:

– Назовите его Иваном.

– Почему? – поинтересовалась мама, она предчувствовала, что это будет нечто экзотическое, но не славянское.

– Чтобы никто не догадался, что он – еврей.

– А он – еврей? – развеселился папа.

– А кто же еще? – удивился дедушка. – Но об этом никто не должен знать.

Папа любил пересказывать этот разговор, как застольный анекдот, и неизменно заканчивал тем, что похлопывал меня по спине и говорил: «Раз ты родился на Украине, значит – украинец!» Я не понимал, что это – шутка, и долгое время считал, что национальность определяется по месту рождения: родился в Англии – англичанин, в Африке – африканец.

ГЛАВА 3

Когда мне исполнилось пять лет, мама пошла работать в библиотеку, а меня отдали в детский сад. Тут-то и началось мое политическое воспитание. До сих пор мама рисовала мне зайчиков и белочек, ради которых я совершал небывалые подвиги, спасая их от огнедышащих драконов, клыкастых осьминогов и прочих монстров. Мама объяснила мне, что Земля – круглая и вращается вокруг Солнца, но как-то забыла рассказать, что наша Родина – Советский Союз, столица нашей Родины – Москва, а самый замечательный на свете человек – дедушка Ленин. Походив какое-то время в детский сад, я проникся «коммунистическими идеями» и по вечерам с упоением декламировал папе и маме стихи о Красном знамени, Красной площади и Красных звездах.

– Ничего удивительного, – говорил по этому поводу папа, – красный всегда был его любимым цветом.

– Зря я повесила в его комнате красный абажур, – сокрушалась мама.

– Да, подсознание еще сыграет с ним злую шутку… Женится, к примеру, на первой встречной только потому, что на ней было красное платье…

– Зато никто не заподозрит нас в антисоветизме.

Чтобы как-то отвлечь меня от «кремлевских проблем», мама принесла с работы стопку книжек с замечательными сказками и картинками. Первая же сказка, которую прочитала мне мама, открыла мне истинную цель моей жизни. Я не помню, как она называлась, и кто ее написал. Рассказывалось в ней о том, как некий злодей с помощью порошка, приготовленного из сухих сорняков, оживлял деревянных солдат. Я долго размышлял о смысле прочитанного и, наконец, торжественно сообщил своим родителям:

– Я решил, кем стану, когда вырасту.

Родители поняли серьезность момента и сделали внимательные лица.

– Я буду изобретателем. Я изобрету оживительный порошок, чтобы оживить Ленина.

К моему удивлению, родители не выразили восторга, и, чтобы они все же обрадовались, я добавил:

– И вас, конечно, оживлю, если вы вдруг умрете.

Ужастиков по телевизору тогда еще не показывали, и родители не были морально готовы к такому заявлению, но папа сказал все-таки:

– Спасибо, сынок.

Папа никогда не вызывал у меня особого беспокойства, он был огромным и несокрушимым, как скала. А вот за маму я боялся. Она была похожа на огненную лилию на длинном тонком стебле, прекрасную королевскую лилию с тяжелым венцом золотисто-рыжих волос и глазами, светящимися, как темный янтарь. Если ее не было рядом, меня почти постоянно мучил страх ее потерять.

Однажды я увидел из окна похороны во дворе и мертвое тело в гробу. Ничего более страшного я раньше не видел. Я спросил у мамы, куда уносили «неживого дедушку», и почему его нельзя оставить дома. И мама объяснила мне…

В ту ночь мне снилась мама, лежащая в гробу, неподвижная и немая. Я плакал, тряс ее за плечи и кричал: «Мама, вставай! Мама, вставай!» Пробуждение не принесло облегчения. Мысли о маминой смерти продолжали меня преследовать и наяву. Только мне казалось, что если она умрет, ее тело не будет разлагаться, как это происходит с другими людьми, а просто высохнет, как цветок, заложенный между страницами книги.

Мысль о создании «оживительного порошка» стала моим спасением. И вот, в пять лет, когда я принял решение победить смерть, страх перед ней ушел навсегда.

ГЛАВА 4

Мой первый день в школе был испорчен почти с самого начала. Во время торжественной «линейки» мамы моих одноклассников перешептывались за моей спиной, называя меня второгодником. Одна из них неосторожно спросила у моей мамы, сколько лет я просидел в первом классе.

– Моему сыну семь лет, – холодно ответила мама..

– Не может быть! Он же на голову выше моего Славика! – не унималась та.

– А не надо было трахаться с пигмеем.

– Хамка! – нервно пискнула дамочка.

После этого к маме больше никто не приставал.

Первая перемена напоминала инсценировку басни «Слон и Моська», только мосек было гораздо больше, чем у Крылова. Они скакали вокруг меня и кричали: «Иванушка-дурачок! Иванушка-дурачок!» Крылова я тогда еще не читал и не знал, как подобает слону вести себя в такой ситуации. Я бросился на них, но они разбежались в разные стороны, и я не поймал ни одного. С таким же успехом я мог бы ловить рыбу в реке руками. «Моськам» так понравилась эта забава, что на следующей перемене повторилось то же самое, и домой я пришел совершенно несчастный. Вечером, во время праздничного чаепития, я заявил родителям:

– Я не хочу быть Иванушкой. Придумайте мне другое имя, – и рассказал родителям обо всем, что случилось в школе.

– Зачем же непременно другое? – задумчиво сказал папа. – Может, тебя устроит твое имя в иностранном варианте: Жан или Джон?

– Да! Джон! – мама захлопала в ладоши. – Я научу тебя метать лассо! Ты переловишь этих подлых койотов!

– Ура! Я буду ковбоем! Мама, где ты научилась метать лассо?

– Вообще-то, я не умею… Но знаю, как это делается.

– А! У тебя был роман с ковбоем! – догадался папа.

– И с целым племенем индейцев. В фильме «Всадник без головы» Видов учил барышню метать лассо. Очень доходчиво.

Папа побежал в коридор снимать бельевую веревку, и вечер действительно получился праздничным.

* * * * *

Когда утром в школьном дворе «моськи» увидели меня с веревкой, радости их не было предела: «Иванушка-дурачок решил повеситься!» Набросить лассо на движущийся предмет я бы, конечно, не смог, но, к счастью, «моськи» остановились и с любопытством наблюдали за моими манипуляциями с веревкой. Я неторопливо раскрутил лассо над головой и набросил его на одного из своих мучителей. Петля стянула его плечи, я потянул веревку к себе, и он упал, закричав: «Пусти, придурок!» Я подошел к нему, взял за шиворот и слегка встряхнул. К моему удивлению, он оказался очень легким, и я поставил его на ноги. Продолжая держать его за шиворот, я крикнул:

– Меня зовут Джон Ковбой! Всем понятно?!

Мгновения моего триумфа были испорчены, когда я понял, что ужас на лицах врагов был вызван не мной.

– Что здесь происходит? – грозно спросила появившаяся из-за моей спины учительница параллельного класса.

– Мы играем, – пискнул плененный мной моська-койот.

– Мы играем в индейцев, – подтвердили остальные.

Но грозной чужой учительнице это не понравилось и она отвела все «племя» новоиспеченных индейцев в кабинет директора.

Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, на красном ковре возле директорского стола, а он писал, не поднимая головы, и солнце весело отсвечивало от его лысины. Наконец, он закрыл тетрадь, встал и окинул нас строгим взглядом. Это был высокий «отставник» с мохнатыми бровями и военной выправкой.

– Ну, что скажете?

Я не знал, что вопросы бывают риторическими, в ответ на которые нужно молча раскаиваться или тихо всхлипывать. Я, как зачинщик всего этого родео, решил, что вопрос задан конкретно мне. Не успев выйти из роли покорителя прерий и все еще чувствуя себя героем дикого Запада, я гордо сказал:

– Приветствую тебя, Великий Вождь!

Директору почему-то не понравился мой комплимент и он послал меня домой за родителями.

Мама с папой на следующий день посетили директорский кабинет, но меня, к сожалению, с собой не взяли. Видимо, они там здорово повеселились, потому что по школе распространился слух, будто мои родители – жизнерадостные идиоты. Больше их в школу никто не вызывал.

За мной закрепилось прозвище Большой Джон. Иваном я был только для учителей и, чтобы не дать им повод называть меня Иванушкой-дурачком, я учился почти на одни «пятерки». Папа часто мне говорил, что «почти – не считается», но я предпочитал быть «почти отличником», а не презираемым всеми зубрилой.