Квази-мо. Фантазии богославской жизни

© Олег Северюхин, 2023

ISBN 978-5-4474-1421-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Северюхин Олег Васильевич

Глава 1

– Как быть и что делать? – мучительно думал я. – Вся жизнь прошла, а я ещё ничего не совершил и не стал никем. Куда ни посмотрю, везде одни таланты и удачливые люди. Вот этот стал артистом, подражает чужим голосам и все рады посмеяться над тем, что он пародирует кого-то узнаваемого, а не их. Даже те, кого пародируют, уже знамениты тем, что их знают и узнают в любом состоянии. Что они, лучше меня? Да нет же, это я намного способнее, но никак не могу никуда пробиться. Что сделать, если у меня нет никакой лапы? Родился в рабочей семье. Воспитание рабоче-крестьянское. Образование многоступенчатое. Сначала ясли. Потом детский садик, где нас учили вместе писать в горшки и играть на площадке, изображая дружную семью, хотя мне хотелось стукнуть Галку лопаткой по спине, потому что у неё получались ровненькие и красивенькие кулички, а у меня песок всё время разваливался, и выпуклый рисунок почти был не виден. Даже здесь мне не везло.

Мне говорили, – ты посмотри, как она делает, и у тебя будет получаться точно также.

– А чего это я буду учиться у неё? – размышлял я. – Я и без этого умный. Я лучше займусь чем-нибудь другим. Вот, пойду и буду качать забор. Ума не надо, а если сила есть, то и забор уронить можно.

– Леша, – говорили мне, – оставь в покое забор, иди сюда и покачайся на доске со Славиком.

– Как же, – говорил я себе, – пойду я качаться на доске со Славиком. Я его поднимаю высоко-высоко, и он визжит от восторга, а меня он чуть-чуть приподнимёт и уже ждёт, когда я буду поднимать его конец доски. Что я, должен тебя развлекать? А почему ты не делаешь половину той работы, что делаю я? Не пойду я с тобой качаться.

Я ничего этого не говорил вслух и продолжал раскачивать забор. Забор был крепкий, и это злило меня. Меня злило и то, что согруппники смеялись надо мной. Не подсмеивались, а смеялись. И всё потому, что я не вступал в драки для того, чтобы завладеть понравившейся игрушкой. Если ты не дерёшься, не разбиваешь ближнему своему в кровь его лицо, то тебя начинают считать слабаком и с детства перестают уважать. Ну, как же можно бить человека по лицу?

Я не дрался и потому, что боялся. Боялся с детства. Мой отец был достаточного крутого нрава и за мои маленькие детские провинности таскал меня то за волосы, то за уши. И я с детства боялся боли, боялся наказания и не делал то, что должен был делать любой человек. Хотя, как я думаю, если бы я делал то, что считается нормальным, то у меня постоянно были бы сбиты костяшки на кулаках и многие люди умывались кровью, начиная меня уважать. Но я не хотел такого уважения.

Молодые годы как-то быстро закончились и не оставили в памяти ничего, кроме тревожных ожиданий от чего-то нового, которое всегда было неприятно для меня.

Затем началась школа. Было очень интересно стоять в толпе таких же маленьких людей, как и ты сам, с букетами цветов, с большими портфелями в руках пап и мам. Кто-то и что-то говорит. Играет громкая музыка. Потом великовозрастный парень тащит на плече маленькую девочку в белом кружевном фартучке, и она звонит в блестящий колокольчик.

Первый класс. Огромная комната с партами, у которых есть откидные крышки, но этими крышками играться нельзя, потому что незнакомая женщина начинает объяснять, что можно делать в классе, а что нельзя. В школе стало скучно на первом же уроке. Что это за школа, если вышел из школы и ничего не знаешь? Почему нас сразу не научили читать и писать, а заставляют чертить какие-то палочки в тетрадке?

Я не блистал особенными успехами в школе. Был простым середнячком. Вся система нашего преподавания рассчитана на одарённых учеников, которые слёту схватывают материал. Мне же приходилось возвращаться к основам, чтобы понять общее. А нужно всего-то повторить азбучные истины, чтобы стало больше учеников, которым понятен материал. Тогда было бы намного меньше неуспевающих учеников. Для того, чтобы понять ту же теорему по тригонометрии, мне приходилось сидеть и как бы своими руками перебирать линии и углы. Но то, что я понимал, я понимал навсегда и потом удивлялся, а что же в этом непонятного.

Уже в институте я понял, что мое сознание само выбирало то, что ему нужно и то, что ему не нужно. Я был гуманитарий, разбирающийся в точных науках. Парадоксально, но это так. Я писал стихи, владел иностранными языками, слушал музыку и брал в уме производные функций любой сложности, мог сказать, в какой четверти функция будет иметь положительное или отрицательное значение. Только вся моя жизнь имеет отрицательное значение.

Мне сейчас двадцать пять лет. Я учитель английского языка в средней школе. За четыре года работы в школе насмотрелся на такое, что стал ненавидеть всех людей подряд и всё потому, что моя зарплата меньше чем зарплата водителя троллейбуса и больше зарплаты школьной технической служащей. Уборщицы, по старой терминологии. То есть, я со своим школьным образованием и знанием иностранных языков нахожусь где-то между уборщицей и водителем троллейбуса. А дети, особенно у обеспеченных родителей, являются материальным свидетельством того, что в ближайшем будущем наша страна превратится… Мне даже страшно говорить, во что она превратится, так как дети элиты автоматически включаются в состав элиты, и будут командовать нами по факту своего рождения. Говорят, что природа отдыхает на детях выдающихся родителей. Это кто это выдающиеся родители? Если на детях этих выдающихся людей отдыхает природа, то можете представить предков этих продуктов отдыха.

Я со своей зарплатой могу с трудом прокормить только себя, а как мне создать семью, как содержать её? О жилье лучше и не заикаться. Снимаю маленькую квартирку. Наша ипотека – это узаконенная форма рабства. Сидеть на шее у родителей? Увольте. Постоянное сочувствие и шепоты соседей, что вот, мол, балбес, учился, а человеком не стал, у родителей на шее сидит. Вот, ребята, в институтах не учились, начинали с торговли жевательной резинкой, а сейчас в олигархах ходят, губернаторы им руку жмут, на выборы за деньгой обращаются и благодарственные письма от имени власти раздают, а этот…

– Чёрт подери, – сказал я сам себе, – когда же в нашей стране будет господствовать справедливость, когда вперёд будут двигаться люди по своим способностям и когда не будет никакой коррупции, когда жизнь будет как в раю – захотел, оформил свое желание в молитву и нате вам – получите? Хотите, просто так берите, а если хотите, то это вам это упакуют в блестящую и хрустящую бумагу, и вы даже не будете помнить того, чего вы желали, но вам уже будет приятно то, что кто-то исполнил ваше желание.

В порыве чувств я взял лист бумаги и написал письмо в Кремль. В нем я написал, что царствование олигархов будет продолжаться триста лет, а потом придёт Мессия по имени Алексей и принесёт с собой кару небесную. Письмо я не подписал (нашли дурака!) и отправил не заказной корреспонденцией, а просто бросил в почтовый ящик. Анонимно. Как Ванька Жуков, который написал: на деревню, дедушке, так и я написал: Кремль, правителям.

Глава 2

Сегодня у меня свиданье по расписанию. Она замужем, но дамочке хочется чего-то новенького, свеженького. Познакомились случайно на школьном корпоративе. Как это бывает, чувства вспыхнули, горели ярко, а потом фитиль как в керосинке обгорел и стал гореть ровным светом, без всполохов и былого сияния.

Встречались на квартире её подруги. Ходили как на работу. Сами понимали, что, в конце концов, интрижка скоро закончится, но никто не начинал разговор первым. Вот и получалось, что тащишь ненужную вещь, и тащить тяжело, и бросить жалко.

– Что за привычка покупать жёлтые розы? – моя подруга была явно не в духе. – Вот ты сам подумай, кто может дарить женщине такие розы? А? Да только любовник, который хочет её бросить. Как я объясню это дома? Эх ты, эстет. А конфеты? Один шоколад. От него толстеют. Взял бы конфеты с кокосом, и компактно, и вкусно, и диета не нарушена. Давай вино открывать не будем. У меня сегодня мало времени, пошли, постель уже готова.

– Боже, – подумал я, – сейчас снова будем искусственно обниматься и целоваться для того, чтобы всё было по книге, будем искать и ласкать эрогенные зоны, чтобы возбудить друг друга. Неужели было мало времени с прошлого свидания для того, чтобы возбудиться? Как встречаются люди после долгой разлуки? Да они бросаются друг другу на шею и приходят в себя только когда, когда у них кончаются силы, и тогда они начинают нежно ласкать друг друга, чтобы запечатлеть в памяти всё, что было.

Так называемая любовная прелюдия уничтожила остатки желания. Моя подруга мельком поглядывала на часы и не была сильно расстроенной, говоря дежурные слова:

– Успокойся, милый, такое бывает, в следующий раз будет всё нормально.

Мне кажется, что она тоже понимала, что следующего раза не будет. А ведь можно было прямо в прихожей расстегнуть на ней кофточку, поднять юбку, спустить до колен колготки, погладить по бёдрам и взять её так, чтобы мерная жизнь заиграла узорами северного сияния, чтобы она кричала и извивалась, хватая тебя руками и прижимая к себе.

Я вышел из квартиры первым. Состояние как у туриста, добравшегося до привала и сбросившего с плеч тяжёлый рюкзак.

– Чёрт подери, – сказал я сам себе, – неужели ты не мог найти себе свободную женщину? Их же много и одна лучше другой. Может, красотой не вышла, но душа человек и тебя будет любить как никто другой. Не в красоте счастье.

На выходе из подъезда меня остановил сильный толчок в грудь и грубый голос:

– Куда прёшь, козёл? Напился как свинья и людей не видишь?

Надо мной стоял мужик лет тридцати, здоровый, в пальто, широкая морда с красным носом и волосы, зачесанные назад как у Элвиса Пресли. Вернее, как у богославского милиционера средних чинов.

– Чёрт подери, – сказал я сам себе и, поднявшись с земли, бросился на обидчика. Свалив его на землю, я стал изо всех сил бить его по морде, но был оторван двумя милицейскими сержантами.

– Ты что, сука, делаешь, – кричали они, – на милицию руки поднимаешь? Да мы тебя по лагерям сгноим, лагерей у нас столько, что потеряешься в каком-нибудь из них.

– Тебе кто разрешил нападать на сотрудника милиции? – зарычал мордастый, вставая с земли.

– Ваш министр на всю Богославию сказал, что любой гражданин может защищаться от нападения сотрудников милиции, – сказал я.

– Умник? – спросил мордастый. – Сейчас мы тебе мозги вправим.

Меня привели в отделение милиции и испинали ногами перед тем, как посадить в обезьянник.

– Погоди, кровью будешь умываться за нападение на милицию, – пообещали мне.

Я и так понял, что моя песенка спета. В нашей свободной стране с человеческим лицом любой гражданин беззащитен перед властью, особенно перед той, которая поставлена на защиту этого гражданина. У этой власти полтора миллиона сотрудников с танками и авиацией, ОМОНами и СОБРами, вся прокуратура, суды и разветвлённая система лагерей, доставшихся в наследство от ГУЛАГа. Наш человек – в поле былинка. Если он не относится к тем, кто неподсуден, если не имеет защиты или денег, то его посадят за любое прегрешение. Был бы человек, а статья для посадки найдётся. Количество свободных людей всегда варьируется от недоработки или переработки органов. Да и всегда, когда идёт перестройка, летят щепки и достаются они тем, кто вообще ни к какой перестройке не причастен.

Часам к девяти вечера я кое-как оклемался от побоев и сел, вернее, прилёг на лавку, то проваливаясь в забытьё, то открывая глаза, в которых не было ни капельки сна. Вроде бы я спал и не спал. Бывает такое, когда человек спит, но он чувствует, что не спит.

– Эй, ты, вставай, – сказал дежурный по отделению, – тут к тебе адвокат пришёл. Ты, оказывается, птица важная. Запомни, тебя здесь никто не трогал, это ты сам упал и стукнулся о лавку.

Глава 3

В отделении милиции не было специальной комнаты для допросов с привинченными к полу столами и табуретами, и зарешёченными окнами под потолком. Такие комнаты есть в следственных изоляторах и в тюрьмах. У американцев в каждом фильме есть комнаты, оснащенные полупрозрачными зеркалами, через которые ведётся наблюдение за допросом, оставаясь в то же время невидимыми.

Я всегда испытывал недоверие к зеркалам, если нельзя заглянуть за обратную сторону его. Да и ещё неизвестно, что есть в глубине самого зеркала. Мне всегда казалось, что зеркало отражает всё, что находится за нашими спинами. То, что боится показаться нам на глаза, прячется за спиной. У кого есть ангел-хранитель, тот отгоняет всю нечисть, а люди без ангелов-хранителей вынуждены бороться за свою жизнь сами.

Иногда ночью в слабоосвещённой комнате в зеркале мелькают тени и непонятно, дружелюбны они тебе или враждебны. Целое царство теней. Одно неосторожное движение, и ты уже там, в зеркале, смотришь оттуда на оставшуюся там жизнь и думаешь, где всё-таки лучше? Там или тут? И совсем непонятно, с какой стороны настоящее, с этой или с той.

Меня привели в комнатку для свиданий. Не для любовных свиданий, а так, чтобы уединиться с посетителем, не приглашая его в зону служебных помещений. Пустая комнатка, которую убирают раз в месяц по понедельникам. Колченогий стол с потрескавшейся столешницей, два скрипучих стула с дерматиновыми спинками и сиденьями.

За столом сидел изящно одетый человек лет сорока. Аристократическое лицо. Безукоризненная прическа. Тёмно-синий однобортный костюм, чёрная рубашка и белый галстук. То ли эстрадный певец, то ли мафиози из латиноамериканских соединенных штатов. На столе кожаный портфель с застёжкой.

– Алексей Алексеевич, – вскочил со стула и направился ко мне нарядно одетый человек, – садитесь, извините, присаживайтесь вот сюда, – он подвинул ко мне стул, – а вы, любезный, – он обратился к дежурному по отделению, – позвольте нам переговорить, так сказать, тет-а-тет.

Дежурный понимающе кивнул и вышел.

– Давайте знакомиться, – адвокат протянул мне руку, – Алексей Васильевич Петров, ваш адвокат…

– Какой адвокат? – удивился я. – У меня и денег на адвоката нет, да я и не вызвал никакого адвоката.

– Как это не вызывали? – в свою очередь удивился Алексей Васильевич. – В первый раз вы меня вызывали тогда, когда выходили из своей квартиры, то есть из той квартиры, которую вы снимаете для жилья. Второй раз вы вызвали меня, когда уходили от своей любовницы. И третий раз вы вызвали меня, когда бросились в драку на милиционера. Неужели ничего не помните? Здорово они вас отделали, но не волнуйтесь, им ещё икнется за это. Всё в природе взаимосвязано. Тот, кто распускает кулаки в реальной жизни, будет получать сторицей в той жизни и, я вам скажу по секрету, та жизнь есть, и она более суровая, чем эта.

– Что-то я вас совсем не понимаю, – сказал я адвокату, – я никого не вызвал и никуда не звонил. Вы хоть понимаете, что значит – вызывать?

– Кончено, понимаю, Алексей Алексеевич, – с улыбкой сказал адвокат, – можно позвать кого-то по имени-отчеству, по фамилии, по должности или профессии, наконец. Неужели до вас не доходят мои намёки?

– Намёки на что? – не понимал я.

– Как на что? – пытался объяснить мне Алексей Васильевич, поражаясь моей непонятливости. – Вы трижды произнесли мою профессию.

– Я? – моему изумлению не было предела. – Я три раза произнёс слово адвокат?

– Не адвокат, – поднял вверх указательный палец, – а…

Я лихорадочно думал. Что я, дурак, что ли? Не помню, что я говорил? Но я говорил-то про себя, а не кричал во всё горло. Что я сказал себе перед выходом из дома? Чёрт подери. А что я сказал перед выходом от дамы? То же самое. И именно с этими словами я бросился на мента. Но я же не знал, что он милиционер. На его цивильной одежде не было никаких погон, никакой портупеи с пистолетом. Но я чертыхнулся перед тем, как полезть в драку. Это я-то, который ни разу в жизни не дрался, стал драться с мужиком здоровее меня? Так кто же сидит передо мной? Кто может прийти на помощь при словах «чёрт подери»? Чёрт, что ли?

Я улыбнулся и сказал:

– Чёрт.

– Точно, Алексей Алексеевич, – адвокат развёл руки так, как будто держал в руках большой мяч. Нет, всё-таки не мяч, а земной шар, – наконец-то догадались. И учтите, я не бросаюсь к кому-то по первому зову. Только к избранным и только тогда, когда вызов мой был обоснованным и солидным.

– Что же у меня такого солидного? – неуверенно спросил я.

– Вы человек честный, планы у вас мировые, и совесть у вас есть, а всё это вместе редко уживается, – сказал Алексей Васильевич, – честные люди к мировым проблемам не стремятся, а у наполеончиков всегда проблемы с совестью. А у вас как-то всё ужилось вместе. А ещё хочу вам доказать, что все ваши прописные истины яйца ломаного не стоят.

– И для этого вы пришли в милицию, чтобы побеседовать на этические темы с заключенным? – язвительно спросил я. – Кстати, правильно говорят – гроша ломаного не стоят.

– Извините, Алексей Алексеевич, так ли это важно, яйцо или грош, – улыбнулся адвокат, – давайте-ка мы сразу оформим документы. Деньги за ваше освобождение я уже отдал. За тысячи лет от Рождества Христова на земле ничего не изменилось. – Он напел – На земле весь род людской чтит один кумир священный, он царит над всей вселенной, тот кумир – телец златой! Этот идол золотой волю неба презирает, насмехаясь, изменяет он небес закон святой! Вот протокол о вашем задержании, по этому номеру уже зарегистрировано другое правонарушение, но ваше освобождение будет действительным только после подписания договора о нашем с вами сотрудничестве.

– Каком сотрудничестве? – не понял я. – Это что, я душу вам должен продать?

– Считайте так, – сказал Алексей Васильевич, – не были бы вы моим тезкой, я бы и пальцем не шевельнул. Но раз я шевельнул пальцем, то я должен иметь какую-то плату. Денег мне не нужно, любому могу сколько угодно дать. Да и я властитель чревоугодия, прелюбодеяния, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия и гордыни. То есть тех грехов, которые присущи вам, богославам православным. Вот я и хочу передать вам управление этими грехами, а самому удалиться на покой.

– Как это на покой? – снова не понял я. – Вы хотите сделать из меня чёрта?

– Как бы не так, – сказал мой собеседник, – мною стать нельзя. Я – Люций Фер, Люцифер, светоносный и в небесной иерархии я был не самым последним. Оставим в стороне частности, но в вину мне ставят гордыню. Хотя и свергли с Олимпа, но власть над землей не отняли. Вы же можете стать только моим помощником. Чем больше моих качеств перейдёт к вам, тем больше человеческих качеств будет у меня. Справедливо?

– А если я не соглашусь, – сказал я, – тогда как?

– Не страшно, – сказал адвокат, – я просто встану и уйду. Вас отведут в камеру, и всё пойдёт своим чередом. На зоне вспомните меня, но будет уже поздно. Я не прощаю невежества или слабоволия. За ошибки каждый расплачивается сам. Будете паханам сказки рассказывать о том, как чуть не продали душу дьяволу, да заартачились, а они будут смеяться над этим. Вы человек самостоятельный, видите приемлемый для себя выход из создавшейся ситуации, и мое предложение вам не подходит. Гуд бай, май фрэнд.

Адвокат открыл портфель и стал укладывать туда чёрную кожаную папку с серебряным тисненым вензелем в верхнем углу.

Глава 4

В детективах подробно расписывают о том, что для вербовки человека ставят в невыносимые условия. Героем становится только тот, кто застрелился, погиб под пытками или был уничтожен нечестными людьми. Это чисто большевистская позиция. В любой стране мира допускаются человеческие слабости, но только не у нас.

В царское время человек, попавший в плен и не запятнавший себя сотрудничеством с противником, награждался особым знаком с георгиевской или владимирской ленточкой как признанием трудностей, выпавших на долю военнослужащего. У большевиков, попавшие в плен солдаты, не считаются за людей.

Это же осталось и в новой Богославии. Большевизм никуда не делся. Он замаскировался и ждёт времени, когда можно будет снова начать массовые репрессии, которых не избежала ни одна страна бывшего Варшавского Договора. Чего уж тут удивляться, почему богославов нигде не любят. Слово богослав прочно ассоциируется с большевизмом и коммунизмом. Богослав – большевик, богослав – репрессии. Вот и вся дилемма западной нелюбви к Богославии.

Я тоже один из винтиков этой машины, который попал в мясорубку для калечения людей и вряд ли в ближайшие десять-пятнадцать лет мне удастся выйти на свободу. И у меня выхода нет, но, возможно, что у меня появятся рычаги для того, чтобы сделать страну цивилизованным государством, где права человека – это не картонная корочка, разрешающая управление транспортным средством и не корочка в сафьяне, делающая человека неприкасаемым.

– Хорошо, я согласен, – сказал я адвокату.

– Вот и чудненько, – сказал Алексей Васильевич, доставая из кожаной папки лист гербовой бумаги желтоватого цвета, сразу же начавшей сворачиваться в свиток – прочитайте и распишитесь, – он передал мне толстую массивную авторучку с характерной стрелкой фирмы «Паркер».

Я взял бумагу и стал читать:

«Контракт. Мы, нижеподписавшиеся: Люций Фер с одной стороны и Люций Ал с другой стороны, именуемые договаривающиеся стороны, заключили настоящий контракт о том, что одна сторона продаёт свою душу, а другая сторона покупает эту душу за исполнение всех желаний продающей стороны».

Подписи сторон. Завитушка Люций Фера и свободное место для моей подписи.

– И исполнится всё, что я захочу? – переспросил я.

– Исполнится, если вы будете делать то, что захотите, – усмехнулся адвокат, – не ждите, что всё будет по щучьему велению и по вашему хотенью. Как это вы всё время говорите, что без труда не вытащишь и рыбку из пруда. И без труда ни одно ваше желанье не исполнится. Даже для подписи нужен труд. Подписывайте и не тяните, мы и так уже много времени затратили на минутное дело.

– Что, слишком много таких дел, как у меня? – спросил я несколько язвительно.

– Да уж без работы сидеть не приходится, – спокойно сказал Люций Фер.

– И люди те не чета мне? – продолжал задавать вопросы.

– Да вы все поначалу одинаковы, – сказал Алексей Васильевич, – это вы потом становитесь личностями, к которым на кривой козе не подъедешь.

– Это доктор Фауст – личность? – улыбнулся я. – Он как был доктором, так им и остался. Если бы не Пушкин, о нём бы вообще никто не знал.

– У нас, как в разведке, тайна личности сохраняется, – сказал адвокат, – но для вас я сделаю исключение. Великий инквизитор Фома Торквемада был студиозусом, а испанская королева Изабелла Католичка была простой принцессой, которой ничего особенного не светило. А сейчас орден её имени есть высшая награда Испании, несмотря на то, что она вместе с Торквемадой чуть не уничтожила всю Испанию на кострах. А ваш Сталин был семинаристом Джугашвили, зато потом приобрел непререкаемый авторитет на массовых репрессиях. И чем он хуже делает, тем больше его авторитет. Этого достаточно?

Я утвердительно кивнул головой, взял ручку и открыл колпачок, обнажив золотое перо. Такой ручкой хочется писать. Писать что угодно. Каракули, прямые черточки, волнистые линии, крестики, нолики, стихи. Я твердо взял ручку и стал подписывать контракт, но перо скользило по бумаге, не оставляя следа.

– Извините, Люций Ал, – засмеялся адвокат, – ручка не заправлена, но не волнуйтесь, я её сейчас заправлю.

Он открутил верхнюю часть, взял ручку и резким движением воткнул её мне в руку. Я вскрикнул, наблюдая за тем, как моя кровь стала заполнять резервуар авторучки.

– Вот и всё, – сказал Люций Фер, – традиции нужно соблюдать.

Я подписал документ и протянул ручку адвокату.

– Не надо, – отвёл мою руку Люций Фер, – это подарок фирмы.

Он собрал документы, и мы вышли из комнаты для свиданий. Никто нас не задерживал. Милиционеры тепло попрощались с адвокатом, и мы пошли к выходу. Я вышел на улицу первым и остановился, поджидая моего нового знакомца, желая прояснить некоторые детали нашего контракта.

Я честно отстоял пять минут у входа в отделение милиции, но оттуда выходили какие-то люди, милиционеры, а Люций Фер так и не появился.

– Что с него взять? – подумал я. – Хватанул невинную душу и был таков, а что с этой душой будет, это его не беспокоит.