ППП – Психоз После Полуночи. Сборник рассказов

Дизайнер обложки Алексей Мальцев

© Самара Мо, 2020

© Алексей Мальцев, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0050-8810-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Записки Марты, в которую никто не верил. (С пометкой «Не читать»)

На титульном листе единственная фраза: Простите. Я не знала, что вы здесь ни при чём.

Первая строчка в дневнике: Пишу, как помню.

Далее подпись: Марта.

Более ничего.

Дата и время описанных событий неизвестна.

Записка 1. Я совсем маленькая.

Будучи ребёнком, я запомнила лишь одно – что есть на свете Бог. Мама постоянно говорила мне, что он рядом с нами. Говорила, что он приходил к ней и помог стать смиренной и понимающей. Она полюбила Его, и Он ответил ей тем же. Я поверила ей. Искала его в кустах крыжовника, что росли в нашем саду, усыпанные ягодами переливающихся янтарём, словно мамины бусы. Или на той старой высохшей вишне, что погибла, наверное, ещё до моего появления на свет, но срубить её было некому. Я стремилась залезть всё выше и выше, ползая по её костлявым ветвям, в надежде найти Его на вершине того дерева, но, похоже, никогда не забиралась достаточно высоко. Я чувствовала, что хочу общаться с ним, ведь у меня не было друзей. А ещё чувствовала, что внутри меня растёт нечто большое и оно тоже хочет с этим Богом общаться. Я часами заглядывала в колодец и кричала туда, срывая голос, надеясь, что услышу в ответ глас Божий. Тогда мне не казалось странным, что мать не оттаскивает меня от того колодца, ведь я была совсем маленькой и могла туда упасть. Хотя, по-моему, я всегда знала почему.

Записка 2. Мне 4 года. А, может, чуть больше. Всё спутано в моей голове.

Года в четыре я залезла в курятник и перебила там почти всех курей. Так мне мама сказала. На самом деле помню, что искала там Бога. На корячках обшарила все возможные дыры, до жути перепачкавшись куриным помётом и перьями. Вероятно, на мне была и кровь, но я её не помню. А они стали кидаться друг на друга и выкалывать себе глаза. Помню, что стояла в углу и плакала, искренне не понимая, почему они так делали. Я злилась. Нет там никакого Бога!

– Ты не найдёшь его в курятнике! – Остервеневшим голосом нравоучала мать, когда колотила меня палкой за эту проделку. – Бог в курятнике!? – верещала она истерично, то похохатывая, то нанося мне новый удар. Мне было очень больно за ту попытку отыскать Бога. Вообще у неё всегда была тяжёлая рука, и я предпочитала больше общаться с колодцем, нежели с матерью.

А потом была девочка и кажется, звали её Вика. Точно сказать не могу, но помню её каштановые кудрявые волосы и вечно перемазанное какой-то грязью лицо. Мы ходили с ней, в тот, что за домом лес и всегда крепко держались за руки.

Когда мы только познакомились, я сказала ей, что меня любят все животные на свете. Она не поверила мне вначале, и мы пошли в лес. Когда нам навстречу повылезали белки и ежи, она испугалась их. Да и они её тоже. Принюхивались и подкрадывались к ней медленно и осторожно. Они никогда не вели себя так раньше, когда я была одна, даже если в руках моих не было еды, но всё равно стремились ко мне и любили меня. Я их любила тоже. Они лучше, чем мама.

Записка 3. День, когда я впервые увидела смерть.

А потом была кошка с перебитым хребтом на проселочной дороге. Ей отрезали хвост. Я видела. Он валялся рядом. Понимала ли я тогда, что с ней случилось? С этой кошкой. Нет, наверное. Просто больно вдруг стало, так же как и ей. Помню, что визжала, когда бросилась к ней и прижала к груди её пыльное истерзанное тело. Она заверещала, как разъяренный зверь. Мне не было страшно, и был свет, что внутри меня. Вика испугалась. До сих пор не знаю, что она тогда увидела, но в воспоминаниях живёт момент и облачка пыли от её ног, когда она убегала.

Я думала, она любит меня. Я её любила.

Это случилось недели две спустя, мне кажется. Шёл мелкий дождь. Мама надела на меня скрипучий плащ, и мы с Викой отправились гулять всё по тем же лесным тропинкам. Мне вдруг стало плохо, как тогда, когда был колодец. Наша речка называется Жане, и мне помнится, будто я падаю в её холодные воды, захлебываюсь, а потом блюю какой-то чёрной жижей. Вика стоит на деревянном мостике, по бокам которого растёт высокий мохнатый камыш, и я перед ней. Она говорит:

– Смотри, какая птица. – Указывая пальцем куда то в серую затянутую облаками высь и приближается ко мне. У неё что-то в руках. Что-то холодное и твёрдое.

– Где? – спрашиваю я.

Она уже занесла руку для удара. Маленькая девочка семи лет, ещё даже не наученная, как следует ухаживать за собой, с серыми от грязи лиловыми лентами, вплетёнными в её растрёпанные косички. Эта девочка – моя подружка, собирается убить меня, понимаю я. Монотонное кваканье лягушек под мостом прерывается, и я чувствую это – как её маленькая ножка в грязно-жёлтых туфельках, которые она так любила, спотыкается о деревянный настил. Теперь она летит на перила лбом, словно бык на красную тряпку. Затем глухой удар. Она даже не вскрикнула, но разжала руку. Я вижу, как катиться по мостику камень, медленно, словно время пытается остановить его падение. Камень, которым она собиралась пробить мне голову. Зачем!??? – громко думаю я, и оно снова приходит. Я не могу остановить тот камень, но могу сделать больно и делаю. Слышу хлопанье внизу под мостом. Думаю – что за звук? Потом понимаю. Это полопались лягушки. Я не люблю лягушек. Я оставляю её там, на мосту. Она мне больше не нужна. Не хочу. Предательница.

Шагаю широко, прямо по лужам и замечаю лисицу на дороге, не успев пройти и десятка метров. Не шевелиться. Как будто бежала куда-то и сдохла. Останавливаюсь и разглядываю её пушистый мех. И ещё живые глаза. Кажется, жизнь в них ещё не совсем угасла. Она будто смотрит прямо на меня. Потом ощущаю их. Их пятеро и они мертвы, как и их мать, но я ещё могу чувствовать их присутствие. Лисята. Это я сделала с ними – понимаю я. Смотрю вперед и осознаю, что убила пол леса. Дрянь! Это она во всём виновата.

Записка 4. То, как я помню мать. Хоть она и совсем другая.

Очень редко, но все же, мне снится сон, в котором я всё ещё маленькая девочка со светлыми непослушными волосами. Моё тело буквально поглощено ароматом цветов, растущих на поле рядом с домом. Не на том, что рядом с кладбищем, я не его имею ввиду. На том сейчас, как и тогда, воняет только сырой землёй и глиной. Но на том поле, что за нашим домом, я лежу на спине и чувствую тепло исходящее от земли. Чувствую, как по моим рукам и ногам ползают маленькие, словно бы и не настоящие вовсе, чёрные муравьи и всякие букашки. Но не только это ощущаю я в своём сне. Мамины руки нежно гладят мои непослушные волосы, зарываются в них снова и снова. А я смотрю, как по небу, словно стадо ватных коров ползут облака. Она любит меня в те минуты, всем сердцем. О да, любит. Я знаю это, не только из-за её искрящихся счастьем глаз, но и потому, что вокруг её головы, (не моей, именно её головы), кружатся, сверкая золотисто-голубыми крылышками стрекозы. В том сне, её не терзают секреты и страх. В том сне она не невротичка вовсе, погубившая детство своей дочери. Она просто мама и она меня любит.

Я не хотела быть такой. Никогда не хотела. Любовь к ней – это всё, что жгло и согревало меня все эти годы, хоть я и забыла, как она выглядит и где она живёт. Не поверите мне наверно, но я люблю её и сейчас. До сих пор мечтаю вновь ворваться в её мозг, обнять её впервые в жизни, ведь я так этого и не сделала, а затем вытрясти из неё весь дух, задавая лишь один вопрос: За что?

Записка 5. Разрисованный синими астрами портфель.

В один из вечеров, мама собрала все синие ручки, что только смогла найти в доме, положила их на стол в гостиной, почиркала на коленке, проверяя, пишут ли они (странная привычка), смочила слюной палец, стёрла, оставив красное пятно на коже. Потом долго рылась в кладовке и наконец, выудила из-под груды хлама старый портфель. Она просидела в гостиной на стуле под тусклым светом сорокавольтной лампочки пол ночи, а наутро я узнала, что мне пора идти в школу.

Мою учительницу звали Галина Николаевна, и она мне сразу не понравилась. Уже тогда, ее маленькие свинячьи глазки смотрели на класс строго, равнодушно. Мне очень тяжело давалась учёба. Может, у меня был ненормальный склад ума, а может, дело в том, как она доносила до меня материал. И вообще тогда много чего в моей голове отвлекало меня от учёбы. Я ни слова не понимала из того, что она пыталась рассказать нам. Словно говорила она по-турецки. Часто откашливалась, подставляя кулак ко рту, и тяжело сопела. Вначале она относилась ко мне снисходительно, как и ко всем детям в равной мере. Местами с пониманием и даже показной заботой. И какое-то время, она занималась со мной и ещё с парочкой отстающих от программы детей сверхурочно. По собственной инициативе, так сказать. Я никогда не верила ей и всегда считала, что здесь кроется какая-то подоплёка. Думаю, она пыталась произвести впечатление на взрослых или добивалась повышения зарплаты. В любом случае ничего у неё не вышло.

Несмотря на эти послеурочные занятия, успехов в учёбе у меня не прибавилось. Всё равно я с огромным трудом читала и писала. Арифметика вообще была где-то за границами моего понимания. Прошло время и она начала злиться. Она стала обзывать меня и нарочно выдергивала меня к доске, изначально понимая, что я не смогу ответить. Ну не могла я ответить, хоть и сильно пыталась какое-то время. Заставляла меня краснеть перед всем классом, хотела, чтобы я почувствовала себя ущербной. Но я никогда не сомневалась, что именно такой я и была. Может, и не ущербной, но совершенно отличной от каждого из них, и от неё в частности.

Она систематически гнобила меня моей недоразвитостью и тугоумием. А потом настал день, когда я сорвалась. Я видела, как она схватила указку с доски и два маленьких кусочка мела покатились по полу, словно игральные камни. Как она прошествовала по проходу, грохоча каблуками (в туфлях с шнурками на манер шестидесятых), с раскрасневшимися от злости щеками и дикими пылающими глазами. Но она не могла причинить мне боль. Неужели она этого не понимала? Мне казалось, понимала. Я смеялась над ней, пока не заболел живот, когда она дубасила указкой, непонимающего ничего мальчугана прикрывающего свою голову руками. Он вырывался и кричал, но она уже тогда была довольно крупной женщиной, и он просто не мог сопротивляться давлению, с которым та прижимала его к стулу. И всё равно он пытался дать ей отпор, но она не сдавалась. Я же, наблюдая за разворачивающейся сценой, с упоением думала про себя, что Галина Николаевна, эта жирная тварь, навсегда запомнит тот день, когда решила поднять на меня руку. Поднять руку на ребёнка. И ведь эта сука действительно думала, что бьет меня. Понимаете? И это непонимание произвело ещё большее впечатление на неё, когда она, выплеснув свой гнев, увидела, что сжимает не мою руку, а руку ни в чём не повинного заплаканного мальчишки. Не помню даже его имени, но всегда мысленно извиняюсь перед ним, когда вспоминаю тот момент.

Этот её взгляд, расширенные в кои то веки глаза и хлопающие от изумления ресницы, когда туман ушёл из её головы. Мне кажется, в какой-то момент, она даже хотела повторить взбучку, но запал уже угас, особенно тогда, когда она увидела, как тот мальчонка, вырвавшись из её жесткой хватки, от пережитого ужаса прыгнул под парту, прячась от неё и заблевал там всё.

Записка 6. Моя месть.

Я знала, что она любит поесть. Пока что она была ещё относительно молодой и вполне миловидной и умела держать себя в руках, не позволяя себе кушать слишком много. Но я знала, она прячет себе в стол еду, пока никто не видит, (я вообще много чего о ней знала), и всё время до наступления обеденного перерыва думает о ней. Я помогла ей разрушить этот барьер. И в следующий раз, когда Галина Николаевна вновь заставила меня подняться (ни без искреннего чувства страха на лице) со своего места, я зашла в туман и приказала ей есть.

Двадцать три ребёнка, в основном одетые по бедному и непричёсанные смотрели на неё, выпучив от изумления глаза и пооткрывав рты. Как она не глядя, (потому что идиотка пялилась на меня), потянулась пальцами к ящику стола. Как нащупав ручку, вытащила большой свёрток в пакете. Ноги её не слушались, когда она попыталась дойти до стула, (который она сама же отодвинула к окну), но не дошла. Сделала пару неуверенных шагов, а потом вероятно, отчаялась и уселась прямо на пол. Села, а когда посмотрела на то, что лежит перед ней, разорвала пакет и фольгу, впиваясь пальцами в жирную тушку утки, что запекла в духовке накануне. Пихала в рот оторванные куски мяса и глотала их, не прожёвывая. Жир испачкал ей лицо аж до самых ушей. Жир стекал по её ладоням и пачкал рукава её рабочего платья, которое она потом так и не смогла отстирать. На неё напал дикий жор и если бы, не дай Бог, кто-нибудь из детей прервал её насыщение, она убила бы его без промедления.

Только я, пожалуй, и знаю, каких усилий стоило этой бедной моей преподоватильнице, не выходить во двор своего огорода и не смотреть на бегающих в загоне крякающих птиц. Она привычно усаживалась дома в своё пружинистое кресло, сложив руки на коленях, и чуть покачиваясь, пыталась отвлечься на любимую книгу Маргарет Митчелл, подаренную ей когда-то другом по университету (любовь, которая так и не состоялась), а за домом громко гоготали утки, нарушая её душевный покой.

Но вчерашним вечером всё изменилось. Не прошло и получаса, как она разъяренно кинула книгу на пол. Та упала шелестя зачитанными грязными страницами. Спрыгнула с места, словно под её, пока ещё умеренных размеров задницей развели костёр, и начала нарезать круги по комнате, не в силах смириться с терзающей её слабостью. Обычно в хождении по дому и бесконечному тереблению потных рук, которые к утру становились ещё и красными, проходила ночь. И всё равно, я знаю, в те минуты, что прошли в дороге от её дома до школы, она была счастлива, потому как думала, что сегодняшней ночью победила меня – маленькую необычную девочку, неспособную усвоить предложенный ею материал, из-за скудности детского ума. Счастлива, потому что не ощущала веса аппетитно зажаренной утки в своей сумке набитой книгами. А потом начался урок, и она с довольным от трепещущего ощущения сладкой мести, которая вот-вот должна состояться, назвала мою фамилию и тут же потянулась рукой к сумке. Её самодовольная улыбка стёрлась с лица лишь тогда, когда зубы вгрызлись в хрустящую зажаренную утиную плоть.

А потом она смотрела на меня, такими жалостными, полными слёз глазами. Я как сейчас помню, тот её обречённый взгляд. И память её, вместе с поглощением долгожданной пищи, наполнялась утраченными моментами прошедшей ночи. Как она уверенно шагает по коридору, наступая на любимую книгу, и страницы её мнутся под её тяжёлой ногой. Как одним рывком достаёт из пня во дворе остро наточенный топор. Идёт в загон, где каждую из тех уток, она давно уже прозвала одинаково Мартой, и птицы разбегаются от неё к железной сетке, как будто увидели руку не кормящего их человека, а голодного волка забравшегося в утиный загон. Их реакция вполне обоснована, ведь от неё исходит запах. Запах безумия и смерти. Но ей то всё равно. И она хватает первую попавшуюся неудачницу-птицу, (час смерти которой настал с приходом, такой нежной днем кормилицы), и тащит её к полену прямо за шею. Та оглушительно верещит в ночи. Верещит последний раз в жизни, потому как острое лезвие топора одним лёгким ударом отсекает её тонкую шею от головы. Затем женщина кидает испачканный кровью топор на песок. Поднимает с земли утиную голову, которая продолжает дышать ещё несколько агонизирующих секунд, и смотрит, упиваясь от предвкушения в её потерянные маленькие глазки, а затем показывает утиной голове, как по двору, спотыкаясь и заливая всё вокруг кровью, бегает, как попало, её пока ещё не приготовленное, но уже вполне аппетитное тело.

Всё это она вспоминает, терзая плоть той самой утки, что зарубила накануне. Я смотрю на её подергивающееся в истерике тело, и испытываю гордость за саму себя. Мне удалось никому не навредить, но при этом отомстить за саму себя. Серьезное для меня достижение. Теперь я счастлива, потому что знаю, ей меня не одолеть. То же знает и она. С тех пор я проделывала это постоянно, на потеху ребят из своего класса.

Время шло. Жирела и Галина Николаевна, с её непрекращающимися извращёнными попытками наказать меня. Я знала, что она стала отшельницей. Перестала общаться с людьми и следить за собой. Эти одинокие дни в её доме, проходили в состоянии отчаянного психоза в борьбе с моим психологическим давлением и её собственными желаниями. Когда загон её пустел, она уезжала на рынок, и привозила новую партию птиц, которые так же, как и предыдущие заканчивали свою недолгую жизнь на том самом пне и терпкий запах крови исходящий от пня никогда не покидал её двора. Знаю, её хотели уволить. И не раз. Дети жаловались. Жаловались и родители, но другого учителя найти не так то просто, если ты живешь в деревне. В итоге все просто смирились с её странностями.

Записка 7. День, когда я чуть не утонула.

А потом была река и то, как я запуталась в камышах. Летом, во время большой перемены, дети часто купались в той реке, недалеко от школы и конечно под присмотром взрослых. В месте, где течение реки было очень слабым. В тот раз за нами следила Галина Николаевна, и я чуть было не умерла из-за нелепой случайности. Что конкретно случилось со мной, я не помню. В моей памяти, как на картинке застыло лицо той девочки с жёлтым венком на голове, что плавала рядом со мной. А потом меня как будто засосало. Я сумела вырваться на поверхность воды, но что-то там, внизу, не отпускало моих ног и тянуло туда, где всё чёрное и невозможно дышать. Помню, как стала бить руками по воде, и в кровь исцарапала лицо той девчушки, что как ошпаренная выбежала из прохладной реки, оставив на воде, лишь тот венок с капельками крови на жёлтых лепесточках мать-и-мачехи. Я кричала и звала на помощь, но Галина Николаевна отказывалась реагировать на мои призывы.

Теперь, я думаю, что уже тогда, ведьма оставила для себя лазейку в её повреждённом мною мозгу. Женщина просто сидела на траве, вся потная от нещадно палящего солнца, и только её губы медленно шевелились, словно она что-то нашёптывала сама себе. Мельком я увидела, как она встала, но лицо её было лишено эмоций, если не считать шевелящихся губ. Тогда я поняла, что пропала. Я не чувствовала никакой связи с ней. Её туман затянуло от меня каким-то чёрным дымом. Вода затекала мне в рот, и сильно хотелось блевать, а она всё стояла там, казалось невероятно долгое время. Я всё пыталась и пыталась заставить её помочь мне, но никак не могла пробиться через эту черноту. Я потерялась в ней и не могла найти выхода.

Как это случилось я не знаю, но в следующее мгновение, я вижу, как она лезет в воду, высоко задирая подол своего платья, который в итоге всё равно намокает, а потом темнота вновь окружает меня и теперь я вижу только воду вокруг и стебли того камыша, что опутал мне ноги.

Позднее я узнала, что из воды меня вытащила всё-таки она – эта ненавистная мне женщина, но я на тот момент уже не дышала. А она всё стояла надо мной и раздумывала, стоит ли спасать мою никчемную жизнь, когда подоспела мама моей одноклассницы и увидела на пожухлой траве моё распростертое бледное тело. Она то и оттолкнула Галину Николаевну в сторону, и та плюхнулась на свой жирный зад, так и не оказав мне первую помощь. Меня откачали, и я подумала, что во второй раз в жизни, я чуть не погибла от воды и всё смотрела на неё ядовитыми, от переполняющей меня злобы глазами, пока меня не унесли к врачу. Больше я её не видела.

Несколько дней она ещё проработала в школе, но ходила, как тень и дети на её уроках по большей части были предоставлены сами себе, но не бегали, не кричали и не позволяли себе вольностей. Они молчали.

Наконец, её отстранили от преподавания, и я понимала что инцидент, произошедший со мной на реке тому виной. Её уволили по статье, и она спешно покинула наш посёлок. Много раз потом ходила я туда, где она когда-то жила. Несколько месяцев кормила и поила её уток, которых она бросила там, вместе с валяющемся на песке топором. Я много думала, о том, почему она не взяла с собой птиц или не продала их кому-нибудь. Тогда я была ещё слишком маленькой, чтобы понять, что каждая из тех уток заклеймённая ею Мартой, не нужна была ей в будущем, где не будет меня.

Записка 8. Не помню точно, когда с мамой стали происходить странные вещи.

Много лет ничего не происходило со мной. Я нормально вроде бы училась. Новая учительница нравилась мне куда больше предыдущей. Возможно, она понимала, что я особенная и искала ко мне другие подходы. Мне это очень помогало. Я много гуляла в нашем лесу, в тени самшитовых деревьев со стволами покрытых зелёным мхом и теми немногими лучами солнца, что пробивались сквозь их густую листву, и играла с животными, обитающими в нем, или ходила на речку.

Всё изменилось, когда мне исполнилось тринадцать. С мамой стали происходить странные вещи. То я заставала её ползающей по нашему курятнику (прям как я в когда-то в детстве), в поисках спиц для вязания, что она, по её словам, оставила там прошлым вечером. Мы вместе шли в курятник, и я объясняла ей, что в курятнике она вязать никак не могла. А она глядела на меня так презрительно, вроде как говоря этим своим взглядом: Хочешь сказать, что я дура? Думаешь, я идиотка, да? А потом говорила, что точно помнит, как вязала именно здесь, сидя вот на этом самом низеньком стуле носки, при свете заходящего за горизонт солнца. Ухмылялась, поражаясь моей глупости, и продолжала поиски, становясь на четвереньки. Я же смотрела на пустующий угол у стены, тот самый на который падал свет из открытой двери, угол в котором никогда прежде не стояло никакого стула, и понимала, что она сходит с ума.

Она будила меня ночью, крича как ошалелая, что в огород залезли козы, и шла ругаться к соседям полуголая. Я лишь слушала, как она долбилась кулаками в их двери, как громко они возмущались в ответ на её позднее появление, и выходила на улицу с фонариком и опухшими от недостатка сна глазами в поисках несуществующих коз. Но только так она могла успокоиться.

Когда я застала её с ножом в абсолютно не дрожащей руке прижатым к сонной артерии на своей шее, она лишь буднично так проговорила мне, что не может больше и дальше так жить. Думаю, она чувствовала что-то во мне, и предчувствие неминуемой беды сводило её с ума. Вероятно, она боялась меня или того, что я могла бы сделать.

Даже лягушка сидит на болоте и жрет комаров. А ты на что? Так когда-то говорила моя мать, пока ещё была жива. Моя сумасшедшая мать. Когда я слонялась по округе без дела. Временами мне кажется, это она заставила меня верить в это чудовище. Иногда же думаю, что сама создала этого монстра.

Знаете ли вы, что чувствует маленькая шестилетняя девочка, с лицом перепачканным соплями и слезами, со спутанными грязными волосами и раненой жестокой душой, проводя свои дни в полной изоляции от людей и на что способен этот детский мозг, когда ему нечем заняться?

Не знаю, чем занимались вы, но я, вспоминая о своём детстве, помню только гущу леса и тёмный чердак в родительском доме, в котором кроме огромных пауков никто больше и не обитал. Часами я могла перебирать весь тот хлам, что хранился там годами. Помню, как-то, мне даже посчастливилось найти там шарманку, но счастье моё длилось недолго потому, как мать спалила её в печи, так и не рассказав мне, что это такое.

Потом я долго сама себе придумывала, истории о происхождении того или иного предмета, назначение которого не могла осмыслить. Придумывала так, будто их рассказывала мне мать. Вылезала я оттуда уже заполночь, точно замарашка обвешанная нитками и паутиной. Но спать ложилась довольная.

Записка 9. Рисунок с домом окружённым тростником.

Не могу сказать точно, когда это случилось. Возможно, мне было семь или восемь, но знаю наверняка, что то был год, когда в лесу пропала девочка. Мама сказала, что мы учились с ней в одном классе, и даже описала мне её внешность, когда поняла, что мне ни о чем это не говорит. Но даже после этого я не смогла вспомнить её лица. Тогда она и рассказала мне местную легенду. Возможно, она и выдумала её сама. Воображения у неё для вымысла было предостаточно, но на меня та история произвела неизгладимое впечатление. Легенду о старухе, живущей на окарине поселка, в доме, окруженном высоким тростником.

Как сейчас помню веревки, сдавливающие мне грудь. Мать привязала меня к стулу. Туго. Я хриплю, задыхаясь в истерике. Пытаюсь ей сказать, что мне тяжело дышать, но она лишь убеждает меня, что прочла в одной занимательной книге, что если ограничить подвижность, запоминание происходит в разы лучше. На моей ноге один носок и тот почти сполз. Другой валяется рядом на полу. В него я насобирала переливающихся на свету камешков, что насобирала у реки, но маме они не интересны. Всё тело болит от нанесённых ею ушибов, чувствую, как заплывает правый глаз. До сих пор не знаю, за что она так била меня, но то были единственные случаи, когда она прикасалась ко мне. Одним словом, я хорошо запомнила тот день, как оказалось.

Так вот, руки матери дрожали в тот день. Я видела, что она на взводе и готова ударить меня в любой момент. Не знаю, сколько часов она потратила на тот рисунок, что положила мне на ноги, но дался он ей с трудом. Работа над ним вымотала её, но получилось вполне достойно, насколько я помню. На рисунке ночь. Луна почти совсем затянута тяжёлыми грозовыми тучами. Вижу, что там бушует гроза, и молнии прорезают ночное небо, но высоко в небе кружит большая птица. Кружит над домом, стоящем справа на рисунке. Хотя дома там и нет. Ни тростника, ни дома, ни скелетов животных, которыми усыпана тропа, ведущая к нему, но я знаю, что они там есть. Верю в это, потому что в это верит мама. На рисунке видна лишь прогнившая от старости деревянная крыша, а вокруг нее бурлящая вода. Я вижу, белые барашки пены вокруг и думаю, что эта чёрная вода пытается сожрать и дом и крышу, так же как она укрыла под собой высокий тростник и скелеты животных, что обглодали те уроды.

– Она внутри, – говорит мне мама, – смиренно лежит на кровати под водой. Ноги вытянуты вдоль и к ним привязан тяжёлый груз, ровно точно так же, как и к шее старухи. Руки скрещены и прижимают к груди портфель. Серый портфель. Ты видишь её? Видишь?! – Кричит на меня мать, тыкая пальцем в крышу на рисунке. – Она там. Те выродки разозлили духов тех лесов. Дети подобные тебе. Отродье. Разозлили тем, что издевались над животными. Сдирали кожу, срезали мясо, а кости бросали на тропу. К дому, жительница которого никогда не выходила из него. Её прозвали ведьмой и издевались над ней. Они осквернили лес. Осквернили старуху. Ворвались внутрь и вытащили старую женщину на улицу. Она скончалась там же, на тропе. Они бросили её тело там, не прикоснувшись даже пальцем. Именно тогда и случилась та вода. Чёрная вода. То наводнение погубило урожаи и унесло немало жизней, но ведьма на том не остановилась. Когда сошла вода её распухшее тело, привязанное к кровати, нашли внутри дома и тот самый портфель на груди. Она не желала уходить. Хотела остаться в доме и мстить. Некоторые говорят, что она и сейчас лежит там, высохшая, сгнившая, но тот портфель и до сих пор при ней.

Всего неделю спустя после смерти, как рассказывали местные, её заметили впервые. Как раз тогда, когда начали гибнуть люди. Невзрачная крадущаяся в ночи фигура. Говорили, перед тем как она появлялась, громко квакали лягушки. Целая орда лягушек, призывающая свою ведьму на месть. В руках портфель, а внутри остро наточенный тесак. Людей тех находили в лесу, обескровленных и с отрубленными руками, что старуха бережно хранила в том портфеле. Руки людей осквернивших саму природу.

Ты одна из тех людей, и она придёт за тобой, если ещё раз сунешься туда, куда не нужно. – Закончила мать и оставила меня привязанной ещё на три долгих дня, после которых от меня воняло, вероятно, так же, как от той сгнившей старухи. Я была почти при смерти.

Ты не должна думать о ней. Иначе она станет реальностью. Жалкое срамное дитя. Я чувствую, как она хочет прорваться в этот мир через тебя. Ищет лазейку в твоей чёрной душе – Не раз повторяла мне мать, когда подходила ко мне проверяя, жива ли я, в течение тех самых страшных дней из моего детства. Но я всё равно продолжала думать о ней. Я была зла.

В этом месте несколько страниц вырвано. Клочки торчащей рваной бумаги испачканы чем-то чёрным. Возможно, там был рисунок?

Записка 10. Воспоминания о том, как я создавала ведьму.

После той истории, я долгое время вообще не выходила на улицу. И не только потому, что я тряслась от страха, но и потому, что лицо моё ещё долго было покрыто синяками. Я злилась на мать и в отместку желала создать нечто, что придёт с наступлением ночи и проучит её. Долгое время теперь я проводила всё на том же родительском чердаке, не желая сталкиваться с матерью. Рылась в чемоданах с тряпками, стремясь одеть своего монстра в одежду, когда-то принадлежащую моей маме. Хотела привязать их чем-то друг к другу. Тусклый свет, проникающий через маленькое покрытое грязью окошко не мог полностью осветить весь чердак и от того всё происходящее в те дни, казалось мне ещё более зловещим.

Я не выбирала наугад. Кропотливо рассматривала то одну изъеденную молью тряпку, то другую, поднося её к тому маленькому окну. Нет, я не просто искала, я создавала. Я трогала руками коричневый растянутый свитер, с пятнами и большими расползающимися дырами на нём. Я прижимала его к своему детскому лицу и втягивала ноздрями запах влажности и тлена. В него я одела свою ведьму. В него и в длинное серое платье под ним, скомканное от долгого лежания в чемодане. Оно и сейчас такое же скомканное, как и пятнадцать лет назад. Я видела. Серое и невзрачное. Мать всегда была похожа в нем на монашку, вот только поклоняющуюся не Богу, а Сатане. Почти ряса, прикрывающая все те раны, что она наносила себе за долгие годы. Прикрывающая её срам.

Позаботилась я и о туфлях. До сих пор не знаю, почему так поступила. Возможно, никак не могла определиться, какая же из двух пар предпочтительней. Ведь я была всего лишь ребёнком. Ещё и девочкой, лишённой материнской заботы. Помню, что так и не определилась. Не думала, что образ, созданный мной, окажется столь зловещим. Красный туфель на шпильке одела на левую ногу, коричневый на квадратном невысоком каблуке на правую. Из-за разницы в высоте нога её деформировалась, навсегда превратив её из обычной злобной старухи в хромоногую. Её правую руку, я вроде как сломала, хотя и не думаю, что, будучи ребенком, могла хотя бы помыслить о подобных зверствах. Я лишь хотела, чтобы та рука была подальше от моего горла и выгнула её под каким-то нелепым углом назад. Всего лишь мера предосторожности и без того перепуганного ребёнка. Ну а что до матери, тогда мне казалось, ей достаточно будет посмотреть в чёрное полное адской боли и ненависти лицо женщины созданной мной. Всего раз взглянуть в ту чёрную массу с плавающими по ней узенькими глазками и ртом. Знаю, она бы перепугалась до смерти и усмирила бы, наконец, демонов, что терзали её психически больное сознание и причиняли боль мне, физическую и моральную. В завершении я накрыла её лицо вуалью, чёрной и дырявой, что оторвала от старой шляпки намереваясь создать более внушительный эффект.