Первая семья. Джузеппе Морелло и зарождение американской мафии. Предисловие Дмитрий Goblin Пучков

© Предисловие Дмитрий Goblin Пучков, 2021

© Переводчик А. Денисов, 2021

© ООО Издательство "Питер", 2021

Предисловие Дмитрия Goblin Пучкова

Тому, кто оказался между Мафией и законом, бояться нужно вовсе не закона.

Сицилийская пословица

Сегодня в индустрии «блатной романтики» крутятся миллиарды долларов и заняты десятки тысяч человек. Книги, песни, фильмы – романтизация уголовщины достигла невиданных высот.

Мода на подобное творчество – вовсе не исключительно наша беда, зародившаяся в «святые девяностые». Воспевание «благородных разбойников», якобы защищающих некую «справедливость для простого человека», а на самом деле грабящих любого, у кого есть что отнять, – началось задолго до появления баллад про Робина Гуда и его лесную братву. Шервудский централ еще не построили, а песни уже были. Аналоги блатных песен, которые среди родных осин теперь застенчиво называют «шансоном», есть под любыми широтами.

Книги, песни и фильмы про чудесных уголовников и отважное ворье идут потоком. На первом месте – легендарная трилогия Фрэнсиса Форда Копполы, снятая по не менее легендарному роману Марио Пьюзо (кстати, он на самом деле Пузо, а никакой не Пьюзо).

«Ты просишь меня о справедливости, но делаешь это без уважения», «Мы сделаем предложение, от которого они не смогут отказаться», «Держи друзей близко, а врагов еще ближе»… И книга, и фильм сделаны исключительно талантливо. Талантливо настолько, что вместо образа гнусной уголовщины авторы создали яркий культурный миф. А мифы – штука живучая и трудноуничтожимая.

Автор книги «Первая семья» Майк Дэш – один из немногих, кто целенаправленно и последовательно разрушает миф о замечательных уголовниках, показывая жуткую рожу организованной преступности без малейших проблесков благородства и романтики. В отличие от романистов, кинематографистов и прочих поэтов-песенников, Дэш – историк. И как историк он работает с документами и сухими цифрами полицейских сводок. То есть с тем, как оно было на самом деле.

История Джузеппе Морелло, организатора итальянской этнической преступности в Нью-Йорке и первого мафиозного «босса боссов», – лучшее подтверждение того, что преступление не бывает гениальным. Преступность всегда посредственна.

Уголовник Морелло – никакой не Робин Гуд и даже не дон Вито Корлеоне. Вершин преступного мира он достиг не благодаря выдающемуся интеллекту и хорошему воспитанию, а благодаря звериной жестокости, необоримой алчности и готовности шагать по трупам. В первую очередь – по трупам соплеменников, ибо основной «кормовой базой» для его банды были точно такие же итальянские эмигранты, как он сам. Земляки, изо всех сил пытавшиеся честным трудом закрепиться в чужой для них стране.

Морелло облагал «налогом» итальянские магазинчики, мастерские и пекарни. С теми, кто не желал платить, безжалостно расправлялся. Разрабатывая новые преступные «темы», спихивал своим малограмотным землякам напечатанные его подручными фальшивые доллары. А предлагаемая Морелло «защита» (которую у нас называют «крышей») была защитой от него самого.

Достаточно часто случается так, что все эти «хозяева жизни», безжалостно карающие любого по малейшему подозрению в нарушении уголовных понятий, оказавшись за решеткой, внезапно теряют присутствие духа и начинают активно сотрудничать с администрацией. Морелло не оказался исключением.

Разумеется, никакого реального благополучия и безопасности ни себе, ни своим близким он обеспечить не мог. Редкий персонаж этой книги умирал в собственной постели. Подавляющее большинство этих «героев» заканчивало жизнь сугубо противоестественными способами. И любой честный трудяга-эмигрант, едва сводивший концы с концами, в итоге проживал куда более счастливую и куда более долгую жизнь.

Майк Дэш, повторюсь, историк, причем историк хороший. И, как подобает хорошему историку, он не пихает в текст отсебятину. Книга – не художественный вымысел, а документальное повествование. Но личное отношение к происходившему у автора, безусловно, есть: он искренне не любит всю эту сволочь. И правильно делает.

Я их тоже не люблю. И вам любить не советую.

Предисловие автора к русскому изданию

Для протокола. Мне хотелось бы расставить все точки над i.^[1]

Всем известный «Крестный отец» – в первую очередь художественное произведение. В организованной преступности нет ничего привлекательного. Люди, стоящие во главе преступных семей, не заслуживают почестей, заниматься темными делами они стали вовсе не потому, что хотели защитить свой народ от внешних угроз. По большому счету, их жертвами становятся их же соплеменники.

Предположу, что русские читатели понимают это лучше, чем американские или английские, для которых изначально была написана эта книга. Думаю, то, о чем повествует «Первая семья», остается важным и сегодня. Это рассказ о том, как организованная преступность, вошедшая в полную силу в 1920-е годы, появилась на свет и почему она функционирует именно так, а не иначе, в том числе и в наши дни.

Если вы задавались вопросом о том, каким образом американская Мафия сделалась смертоносной и могущественной, «Первая семья» даст вам ответ. Книга поведает во всех подробностях, как это произошло, не опуская детали сцен насилия и опираясь на документальные первоисточники, ранее не рассматривавшиеся другими историками.

Это не криминальное чтиво. Это сама история, которая ждет того, чтобы быть рассказанной, и заслуживает того, чтобы ее события и уроки оставались в нашей памяти.

Майк Дэш

Предисловие

О Мафии написаны сотни книг. Но эта отличается от остальных. Предметом ее повествования является зарождение американской ветви этого братства в течение ряда лет – с 1892 по 1930-й: период, который, к моему удивлению, до сих пор оставался практически не освещенным. Очень немногие писатели задавались вопросом о том, как именно возникла Мафия в Соединенных Штатах. Этой теме посвящена и наша книга.

Подавляющее большинство «книг о Мафии» вопиюще недостоверны: представленные в них сведения складываются из слухов, домыслов, невероятных предположений и бесконечного повторения ошибок прежних авторов. «Первая семья» ставит своей целью исправить эти упущения. Приведенная в ней информация почерпнута из первоисточников – не в последнюю очередь из подробных записей Секретной службы США. Нью-йоркское отделение этой организации было единственным учреждением, которое вело систематическое наблюдение за первыми мафиози как на федеральном уровне, так и на уровне штата или города. Ежедневные отчеты агентов этого отделения, дающие нам представление о ключевом промежутке времени с 1899 по 1916 год, занимают в общей сложности пятьдесят девять больших томов, свыше тысячи страниц каждый. Они хранят поистине величайшие сокровища достоверной информации о годах становления Мафии; они заложили тот краеугольный камень, на котором зиждется мое повествование. К моему недоумению, я не обнаружил ни единого признака того, что данные материалы изучал какой-либо другой автор публикаций по этой теме.

Другая существенная составляющая моего повествования – это важные и тоже обойденные вниманием записи: свыше тысячи страниц стенограмм судебных заседаний вековой давности и подробное признание ключевого участника важной мафиозной группировки фальшивомонетчиков (эти документы были обнаружены в Президентской библиотеке Гувера). А также письма и личные мемуары некоторых участников событий, не в последнюю очередь Уильяма Флинна, который служил бессменным главой нью-йоркского отделения Секретной службы с 1901 по 1917 год (если не считать краткого периода отхода от дел). Воспоминания Флинна, последовательно публиковавшиеся в многочисленных газетах, тоже не удостаивались внимания исследователей вплоть до настоящего времени, несмотря на то что были щедро подкреплены ежедневной криминальной хроникой, источниками которой служили более десятка газет начала XX века. В совокупности эти материалы позволяют реконструировать события минувших времен в мельчайших подробностях.

История, которая вырисовывается в результате, существенно отличается от прежних версий, по большей части безнадежно замаранных ложными сведениями. Приступая четыре года назад к своему исследованию, я прочел о том, что Джузеппе Морелло, первый большой босс нью-йоркской Мафии, родился в 1863 или 1870 году – или, по некоторым данным, в 1880-м. Связавшись с отделом государственной регистрации актов гражданского состояния в его родном сицилийском городе Корлеоне, я обнаружил, что настоящей датой его рождения является 2 мая 1867 года – факт, который, похоже, не был известен даже его семье, поскольку на его надгробном камне указан 1870 год. Согласно другому источнику, у Джузеппе имелся брат Антонио, который был боссом в Нью-Йорке до него и который застрелил внушавшего всем ужас главаря конкурирующего криминального сообщества под названием каморра. Потрепанная стенограмма судебного заседания по делу Антонио Морелло, обвиненного в убийстве в 1892 году, была найдена в начале 1980-х в мусорном контейнере и хранится ныне в малоизвестной юридической библиотеке. В этой стенограмме утверждается, что Антонио Морелло не был ни членом Мафии, ни родственником своего более знаменитого «брата», а человек, которого он убил, был одноруким шарманщиком с незапятнанным прошлым; все его прегрешение состояло лишь в том, что он нанес оскорбление жене Морелло неприличными высказываниями.

Поскольку история, которую вывели на свет годы моих исследований, оказалась откровенно поразительной, я хотел бы сделать акцент на том, что ничто из нижеследующего не является вымыслом или результатом игры воображения. К фактическому материалу, изложенному здесь, ничего не было добавлено; каждое слово было либо произнесено участниками событий, либо записано газетным репортером. Как подобает историку, я подкрепил каждый абзац своего текста (а где было необходимо – каждую строчку) сведениями об источниках. (Их список вы найдете по ссылке: https://storage.piter.com/support_insale/files_list.php?code=978544611866&partner=3401 – Примеч. ред.)

Если говорить вкратце, то «Первая семья» не является пересказом поверхностных, неточных или полностью выдуманных басен, которые вы, возможно, читали ранее.

Это рассказ о том, что произошло на самом деле.

Майк Дэш. Лондон, 22 апреля 2009 года

1. Тайна бочки

Всякий входящий сюда чувствовал себя как на дне могильной ямы. Комната была сырой, с низким потолком, без окон и – в эту промозглую нью-йоркскую ночь – такой же холодной и неприветливой, как взгляд полицейского.

Снаружи, на Принс-стрит, что в самом сердце Маленькой Италии^[2], шел косой моросящий дождь. Капли собирались в лужи посреди куч гниющих кухонных отбросов, наваленных вдоль поребриков и делавших булыжники мостовой предательски скользкими от жира. Внутри, пониже щита с рекламой светлого пива, глубоко залез во внутренности неряшливого доходного дома ничем не примечательный, дешевый салун для рабочего люда. В этот поздний час – после трех ночи 14 апреля 1903 года – таверна уже закрылась, и оттуда не доносилось ни звука. Среди теней в дальнем конце бара виднелась грубо обтесанная, плотно закрытая дверь. В комнате за этой дверью Бенедетто Мадониа поглощал свой последний ужин.

Заведение было заявлено как ресторан, в котором подают спагетти, но на самом деле это была забегаловка, где подавали все подряд. Старая плита, скорчившаяся на полу у стены, испускала чад. Со стен свисали заплесневелые связки чеснока, аромат которого смешивался с запахом варившихся овощей. Из прочих предметов обстановки наличествовали несколько грубых, низких столов, старинные стулья и ржавая раковина, торчавшая в углу зала. Газовые лампы источали свет горчичного оттенка; голые половицы были усеяны кедровыми опилками, которые в конце дня превращались в густую смесь из плевков, луковой шелухи и окурков темных итальянских сигар.

Мадониа жадно вычерпывал полными ложками блюдо из тушеной фасоли, свеклы и картошки, здоровую крестьянскую еду, популярную в его родной провинции Палермо. Это был крепко сложенный мужчина среднего роста, привлекательный по меркам того времени, с высоким лбом, глазами цвета каштана и густыми вьющимися темными волосами. Тщательно провощенные пышные усы с закрученными кончиками оттеняли резкие очертания его римского носа. Он одевался лучше, чем большинство работяг: костюм, высокий воротничок, галстук и туфли на хорошей подошве – признаки какого-никакого процветания. Однако по его внешнему виду нельзя было сказать с уверенностью, как он зарабатывал деньги. Когда его спрашивали, Мадониа называл себя каменщиком. Но даже неискушенному наблюдателю было ясно, что этот человек не привык работать руками. Его сорокатрехлетнее тело уже начало оплывать, а на его ухоженных руках с аккуратным маникюром не было и следа мозолей ремесленника.

Уединенная трапеза подошла к концу. Насытившись, он отодвинул миску и мельком взглянул в противоположную сторону зала, где у стены расположилась группа посетителей. Подобно ему, они разговаривали на сицилийском – диалекте, столь щедро приправленном словами из испанского, греческого и арабского языков, что он частенько оставался непонятным даже для других итальянцев. Подобно его облачению, их одежда и украшения мало подходили для представителей профессий, привычных в таком месте: рабочий, фермер, гладильщик. Однако было очевидно, что Мадониа не входил в их среду. Даже если все присутствовавшие в ресторане были иммигрантами, они давно уже стали ньюйоркцами и чувствовали себя как дома на кипучих улицах колонии выходцев из Италии. Мадониа же впервые приехал на Манхэттен всего неделю назад и не знал города. Для того чтобы сориентироваться в Маленькой Италии, ему требовались провожатые, и это приводило его в замешательство. Хуже того, его все больше беспокоили эти люди, которых он едва ли знал: они бормотали своими низкими голосами что-то невнятное и вели речь столь туманную, что он никак не мог понять, о чем они говорят.

Мадониа не довелось узнать разгадку этой тайны. Едва сицилиец закончил свой обед, как дверь, ведущая в зал, распахнулась с громким щелчком, эхом прокатившимся по залу, и на пороге появилась вторая группа людей. В тусклом дрожащем свете газовой лампы Мадониа разглядел лицо одного из вошедших: это был Томмазо Петто – гора мышц, всем своим видом внушавшая угрозу. Его прозвали Быком из-за широкой грудной клетки, сильных рук и ограниченных умственных способностей. Позади него притаилась другая фигура, на мгновение показавшись силуэтом на фоне стены. Это был худощавый человек среднего роста. Его глаза, черные как уголь, будто зияли дырами, просверленными в черепе. Лицо незнакомца было невыразительным и изможденным, кожа – грубой, подбородок и щеки не выбриты. Усы выглядели клочковатыми, как у классического разбойника.

Бык инстинктивно посторонился, пропуская второго человека в зал. Когда тот вошел, среди присутствовавших пробежала волна беспокойства. Это был их предводитель, и они выказывали ему свое почтительное отношение, исполненное страха. Ни один из этих пяти или шести человек не мог выдержать его пристального взгляда.

Мадониа тоже оказался во власти того ужаса, который внушал другим черноглазый человек. Голос его был сух, жестикуляция невыразительна и скупа. Помимо всего прочего, нечто настораживающее таилось в том, что правая сторона его тела была закутана в просторную коричневую шаль. Мадониа знал, что рука, которую он прятал, сильно деформирована. Предплечье было вдвое короче, чем у нормального человека. Еще ужаснее было то, что рука казалась не чем иным, как клешней. На ней с рождения отсутствовали первые четыре пальца. Оставался только мизинец, бесполезный в своем одиночестве, словно жестокая шутка неведомого равнодушного божества. Черноглазого звали Джузеппе Морелло. Своей искалеченной конечности он был обязан прозвищем Клешня.

Морелло не стал тратить время на церемонии. Одно движение его левой, здоровой, руки – и двое мужчин из тех, кто сидел у стены, вскинулись, крепко схватили руки Мадониа, каждый со своей стороны, и подняли его на ноги. Пленник пытался сопротивляться, но недолго и без особого результата. Не слишком нежно зажатые запястья и плечи не оставляли шансов на освобождение. Кричать было бесполезно: зал находился слишком далеко от тротуара, чтобы туда долетел даже испущенный в полную силу вопль ужаса. Пленнику, наполовину стоявшему, наполовину поддерживаемому под руки, оставалось только беспомощно корчиться и наблюдать, как к нему приближается черноглазый человек.

Подробности того, что произошло между Мадониа и Клешней, остаются до конца не выясненными. Могла состояться короткая, наполненная яростью беседа. Скорее всего, в ней использовалось словечко nemico^[3], что означает «враг». Не исключено, что Мадониа, осознавший к тому времени смертельную опасность своего положения, умолял о пощаде. Если так, то его слова не возымели действия. Еще одно движение руки черноглазого человека – и два его помощника, удерживавших пленника, поспешно поволокли его по полу по направлению к ржавой раковине. Чья-то рука грубо схватила Мадониа за волосы и рывком закинула его голову назад, открыв шею. В этот момент третий человек выступил вперед. В руке его был зажат стилет – кинжал с тонким клинком, заточенным до остроты бритвенного лезвия, длиной где-то четырнадцать дюймов^[4]. Секундная пауза, чтобы оценить угол и расстояние, – и лезвие вошло в глотку наискось, над адамовым яблоком.

Удар был нанесен с такой силой, что клинок пронзил трахею Мадониа по направлению спереди назад и продолжал движение, пока не уперся в позвоночник. Когда оружие было извлечено, те, кто держал жертву, почувствовали, как тело обмякло, конечности стали податливыми и безвольными. Приложив всю силу, они вновь подняли умирающего на ноги, и тут к нему приблизился Бык, держа в руке собственный нож. Мощным стремительным ударом слева направо он рассек толстый трехслойный льняной воротник Мадониа, его глотку и яремную вену – разве что не обезглавил пленника.

Этот акт насилия был столь же шокирующим, сколь и тщательно продуманным. Пока жизнь покидала Мадониа, те, кто схватил его под руки, удерживали голову строго над раковиной, чтобы очередная порция крови, выплескивавшаяся из сосудов с ударами сердца, с бульканьем стекала в сливную трубу. Те немногие капли крови, что избежали этой участи, остались на одежде жертвы или впитались в опилки под ногами. На половицы, которые могли стать уликами, не попало ни капли.

Напор потока крови спал через минуту. Толстые пальцы обхватили изрезанное горло Мадониа и повязали вокруг него прямоугольный кусок грубого холста. Крупноволокнистая ткань впитала последние струйки, вытекавшие из ран, после чего труп был сложен вдвое, поднят и перенесен в центр зала. Там другие руки подкатили бочонок метровой высоты, из тех, в которых оптовые торговцы поставляли товар в магазины Нью-Йорка. Изнутри бочонок вымазали грязью и опилками, целый слой которых был собран с пола, чтобы они впитали кровь, если она еще осталась. После этого мертвое тело было засунуто в бочку с варварской жестокостью.

Из бочки остались торчать рука и нога, но это не имело значения: Морелло и его люди не собирались скрывать тело. Труп Мадониа должен был быть обнаружен, а раны на теле должны были послужить средством устрашения. Тем не менее допускать, чтобы его обнаружили раньше времени, тоже не следовало. Торчащие из бочки конечности укутали в старое пальто с тщательно удаленными этикетками, и бочонок покатили в салун и далее, через открытую дверь, – в переулок. Там в темноте ждала видавшая виды крытая повозка, запряженная одной лошадью. Несколько сицилийцев совместными усилиями загрузили в нее свою ношу. Два человека, одетые в тяжелые плащи, вскарабкались на козлы. И, под скрип рессор и стук копыт, Бенедетто Мадониа отправился в свое последнее путешествие.

Через час или позже, сразу после рассвета, уборщица, которую звали Фрэнсес Коннорс, вышла из своей квартиры в Ист-Сайде и направилась в ближайшую пекарню, чтобы купить булочек.

Район, в котором она жила, был доведен до безнадежного уровня обнищания. Жилище Коннорс находилось между обветшавшим извозчичьим двором, о предназначении которого сообщала вывеска с облупившейся краской, и целым рядом шатких рекламных щитов, подпертых чугунным металлоломом. Справа, стоило выйти из квартиры, река Ист-Ривер разливалась лужей зловонных отбросов напротив полуразрушенных причалов. Слева на здание фабрики навалился амбар, полный гогочущей живности. А прямо по ходу, там, где 11-я Ист-стрит^[5] пересекала Авеню Ди^[6], располагалась пекарня, к которой и направлялась Коннорс, минуя склад лесоматериалов «Мэллет энд Хэндлс»^[7] со стенами, иссеченными следами неудачных разгрузок.

«Мэллет энд Хэндлс» был настолько же грязным и захудалым, насколько и сама 11-я Ист-стрит. Его двор источал гнилостный запах отходов, его стены прорезали оспины немытых окон, прикрытых для защиты мелкой проволочной сеткой. Бо́льшую часть времени товар лежал снаружи, хаотично сваленный в кучи, что заставляло проходивших мимо лавировать между грудами древесных обрезков. В то утро, однако, путь Коннорс преградило другое препятствие. Прямо посреди тротуара стояла бочка, прикрытая старым пальто.

В соседних домах зажигались огни, и дождь почти прекратился, но для портовых грузчиков и рабочих потогонных производств^[8] было еще слишком рано. Никто не видел, как миссис Коннорс подошла к бочке. Никто не видел, как она прикидывает размеры препятствия или поднимает край пальто, чтобы заглянуть внутрь. Но все ее слышали. То, что увидела Коннорс, вызвало у нее крик, полный такого ужаса, что из окон по всей улице стали высовываться головы. Уборщица обнажила правую руку и левую ногу трупа. Под ними из опилок, перемешанных с кровавыми сгустками, выглядывало лицо с высоким лбом, глазами цвета каштана и густыми темными волосами.

На крики Коннорс прибежал местный сторож. Он, в свою очередь, вызвал полицию. Патрульный Джон Уинтерс, не мешкая прибывший на место со своего поста поблизости, стянул с бочки пальто и сразу же увидел, что человек в бочке мертв; доказательством являлось то, что его горло было перерезано, а кожа бела как мел. Длинными свистками полицейский вызвал подкрепление. Один человек был отправлен позвонить сотрудникам Детективного бюро, а остальные приступили к изучению своей находки.

Это была ужасающая работа. Все, к чему прикасался Уинтерс, было липким от крови; лицо и тело мертвеца были забрызганы, а одежда пропитана ею; кровь сочилась между досками. Но свидетельств тому, как бочка попала на 11-ю Ист-стрит, практически не было. Дождь не оставил ничего, что подтверждало бы присутствие крытой повозки: отпечатки ног растворились в грязи, следы колес размылись. И хотя сержант Бауэр из полицейского участка на Юнион-стрит, проходивший мимо склада лесоматериалов в 5:15 утра, был убежден в том, что бочки на тротуаре не было, поквартирный опрос по обеим сторонам улицы не выявил ни одного человека, который видел бы повозку, когда она громыхала по дороге, или имел бы представление о том, как можно было разгрузить ее во дворе «Мэллет энд Хэндлс», да так, что никто этого не заметил.

Судебная медицина Манхэттена на рубеже веков находилась в зачаточном состоянии. Дактилоскопия, незадолго до того введенная в Скотленд-Ярде, еще не была принята на вооружение Департаментом полиции Нью-Йорка^[9], и сама мысль о неприкосновенности места преступления была чем-то доселе неслыханным. Не озаботившись тем, чтобы дождаться прибытия детективов из 14-го полицейского участка, Уинтерс вытащил тело Мадониа из бочки – задача не из легких, поскольку его намертво заклинило внутри, – и разложил прямо среди луж, чтобы исследовать на предмет улик. Для защиты тела от непогоды не было предпринято никаких усилий, но патрульный заметил две важные детали: пальто, которым была накрыта бочка, лишь слегка намокло, несмотря на то, что всю ночь моросил дождь, а тело под ним оставалось теплым на ощупь. Было совершенно ясно, что изувеченный труп был оставлен здесь совсем недавно, а смерть наступила в не столь отдаленном прошлом.

Провести систематический досмотр было поручено сержанту уголовной полиции Артуру Кэри. Этот полицейский, уже имевший за плечами опыт расследования убийства, первым прибыл на место преступления. Он пометил ярлыками содержимое карманов Мадониа; оно состояло из распятия, штемпель-календаря^[10], единственного пенни и нескольких носовых платков – один из них, маленький и пропитанный духами, очевидно, принадлежал женщине. С жилетки на трупе свисала цепочка от карманных часов, но сами часы отсутствовали; не было бумажника, и на одежде не обнаружилось нашивок с именем. Даже этикетки с нижнего белья были удалены. «На теле не было, – признал детектив после осмотра, – ни единого обрывка информации, который помог бы установить личность».

Гораздо увереннее Кэри чувствовал себя при определении национальности жертвы. Судя по внешности, убитый был представителем какой-либо из стран Средиземноморья. Более того, в кармане брюк обнаружилась скомканная записка, написанная женской рукой на итальянском языке. Обе мочки ушей были проколоты для ношения сережек, что является обычным делом на Сицилии, и раны от стилета на шее Мадониа выглядели в прямом смысле до крови знакомо. За свою карьеру детектив успел обследовать жертв нескольких актов итальянской вендетты. Он заключил, что вероятнее всего этот человек погиб в ходе одной из кровавых распрей, которые нередко сотрясали Маленькую Италию.

Не все коллеги Кэри разделяли его уверенность. В первые часы после убийства некоторые офицеры разрабатывали версию о том, что человек пал жертвой жестокого ограбления или даже преступления на почве страсти. Обсуждалась также возможность того, что умерший был греком или сирийцем. Большинство полисменов, однако, были согласны с логическими заключениями сержанта. В конце концов, каждый год в итальянских районах города случались десятки убийств, и бо́льшая их часть становилась результатом смертельных междоусобиц, с которыми Кэри был хорошо знаком. Раскрыты были лишь единицы преступлений; полиция Нью-Йорка (примерно на три четверти состоявшая из ирландцев) не стремилась разобраться в том, что происходило в Маленькой Италии. Ей приходилось иметь дело со свидетелями и подозреваемыми, которые недостаточно хорошо изъяснялись на английском и были отнюдь не расположены впутывать в свои дела органы власти. Раскрыть даже те преступления, в которых личность убийцы и причины убийства были известны всему сообществу иммигрантов, оказывалось для детективов практически невыполнимой задачей.

Из первоисточника следует, однако, что это дело не было оставлено без внимания. Жестокость нападения и невиданные доселе обстоятельства обнаружения бочки имели все признаки большой сенсации. К тому времени, когда Кэри завершил первичный осмотр, примерно в 6:15 утра, тротуары близ «Мэллет энд Хэндлс» наводнили зеваки, сгрудившиеся у места преступления в надежде увидеть тело, к тому времени уже укрытое саваном. Отряду полицейских, вызванных из ближайших участков, пришлось сцепить руки^[11], чтобы сдерживать толпу, численность которой быстро достигла нескольких сотен человек. Появились и первые репортеры, которые на скорую руку набрасывали свои заметки, исходя из того, что было известно на тот момент. Кровавому убийству всегда открыт путь на первую полосу.

Ко времени завтрака свежий запах сенсации привлек целую стаю полицейских чинов всех рангов. Среди старших офицеров, охочих до внимания присутствующих, был Джордж Маккласки, глава Детективного бюро, который возглавил расследование. Высокий, красивый мужчина, с аккуратной прической и густыми усами, Маккласки отслужил в Бюро уже десять лет и обладал такой самодовольной манерой держаться и такой самоуверенностью, что за спиной его называли не иначе как Грудастый Джордж. Мнение инспектора о своих способностях, однако, не соответствовало реальности. Следователь из Маккласки был неуклюжий, слишком уверенный в безупречности своих выводов и лишенный той проницательности и того чутья, которые присущи лучшим детективам. Кроме того, он имел обыкновение спешить и слишком часто производил преждевременные аресты. По-настоящему трудное дело – а им, как опасался Артур Кэри, и станет тайна бочки – могло легко поставить его в тупик.

К счастью для полиции, Кэри уже предпринял шаги для облегчения ситуации. Предположительная идентификация жертвы как сицилийца побудила его обратиться за помощью, и она прибыла в виде коренастого человека в бесформенном пальто, лицо которого было наполовину скрыто под котелком. Новопришедший, чей вид не сулил ничего хорошего, оказался сержантом Джозефом Петрозино. Он родился в Падуле, к югу от Неаполя, и ныне слыл в Нью-Йорке экспертом в области итальянской преступности. Петрозино был, возможно, самым узнаваемым офицером во всем Департаменте: кожа изрыта оспинами, черты лица – грубые, на грани уродливости, а рост невелик даже по меркам того времени – пять футов три дюйма^[12]. Обычно для того, чтобы казаться выше, он носил в туфлях специальные стельки. Однако неординарная стать Петрозино была так же обманчива, как пустой взгляд и туповатое выражение, которое часто принимало его лицо. Сержант весил примерно триста фунтов^[13], и бо́льшая часть этого веса приходилась на мышцы. Сотрудник окружной прокуратуры, который хорошо знал его, писал: «У него были огромные плечи и бычья шея, которую венчала большая круглая голова, напоминавшая тыкву. Лицо его было рябым, и он редко улыбался, но дело свое выполнял методично, а оно заключалось в том, чтобы выкурить итальянских преступников из города и из страны».

Петрозино понадобилось всего несколько минут, чтобы осмотреть двор, тело и пригоршню вещей, извлеченных из карманов Мадониа. Затем он и Кэри обратили свое внимание на бочку, в которой было найдено мертвое тело. Сделана она была дешево, без обручей, и теперь, когда из нее удалили тело, детективы увидели, что ее дно покрывает слой опилок толщиной в несколько сантиметров. Двое полицейских поочередно залезали внутрь бочки и просеивали пропитанные кровью сосновые крошки, в которых обнаружились шпилька для волос, луковая шелуха и несколько окурков черных сигар (по словам Петрозино, итальянского производства) – мусор с пола в ресторане, как отметил детектив. Кэри, проведя пальцем по внутренней поверхности доски, ощутил трение крохотных гранул. Некоторые из них застряли у него под ногтями; он поднес руку ко рту, коснулся их кончиком языка и почувствовал вкус сахара. Это означало, что бочка могла какое-то время принадлежать кондитерскому магазину или кафе.