Лимонник. По материалам израильских литературных вечеринок

Редактор Хелен Лимонова

ISBN 978-5-4496-2590-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Что такое Лимонник

Уважаемый друг! Если Вы не потеряли вкус к чтению и не против развлечься, предлагаем познакомиться с творчеством израильского литературного клуба «Лимонник».

Это не какая-нибудь виртуальная группа зависших в Интернете авторов. Напротив! Мы все вполне живые и весьма жизнерадостные личности, которые встречаются раз в месяц на литературных вечеринках с таким же названием – Лимонник.

Наши вечеринки проходят в центре Тель-Авива, в уютном концертном зале. Здесь есть все, что необходимо для правильного протекания творческого процесса: прекрасно оборудованная сцена, кофеварка и бар. В первую очередь гостям будет предложен лимонный пунш «Пьяный Пегас». Организует эти вечера «Издательский дом Helen Limonova» (вот откуда взялись эти лимоны).

Лимонники – самое лучшее место для того, чтобы в непринужденной обстановке познакомить и подружить между собой авторов и читателей, ведь они они так нужны друг другу.

Кроме того, здесь легко завести новые знакомства с интересными людьми. Среди приглашенных гостей – известные писатели, поэты, журналисты, театральные деятели, представители СМИ.

Возможно, Вы тоже пишете? Тогда скорее приходите сюда! Готовы выступить перед публикой, прочитать свои тексты и даже спеть? Пожалуйте к микрофону! Если петь сами не готовы, берите с собой ваших любимых исполнителей. Короткая проза, афоризмы и шутки особенно приветствуются.

Если Вы далеко от нас и только планируете посетить Тель-Авив, предлагаем пока что для развлечения почитать эту книжку. Здесь мы собрали все самое интересное и запоминающееся, что произносилось на Лимонниках. Грустное и веселое, серьезное и легкомысленное. На любой вкус. Есть только одно, что объединяет эти тексты – они талантливы.

Запомните имена авторов, тексты которых вам понравятся. Не исключено, что в ближайшем будущем они станут широко известны ценителям хорошей литературы. Желаем нескучного чтения и ждем в гости!

Хелен Лимонова, директор издательства.

Адрес для связи с издательством: izdatel.helen.limonova@gmail.com

Были они чернявые и горбоносые

Татьяна Бершадская

Абрикосовое варенье Семирамиды

Сима Ицикович жила на Пушкинской, вход со двора налево, и по вытертым мраморным ступенькам – на второй этаж. На площадке стоял здоровенный морской сундук времен наполеоновских войн или, пожалуй, еще более ранних флибустьерских захватов мирных торговых судов. Сама мадам Ицикович ни к флоту, ни, тем более, к пиратству, не имела никакого отношения. Ее муж, Мирон Данилович Ицикович, всю жизнь проработал страховым агентом. Был абсолютно не романтичен, а наоборот – мал ростом, глуховат, подслеповат и с таким дефектом речи, что первая же, произнесенная им буква «р» в каком-нибудь слове, не оставляла никаких иллюзий на его счёт. С ними жил племянник Вениамин, одиннадцатилетний толстый мальчик с женской грудью и Х-образными ногами. У него были огромные шоколадные глаза с загнутыми ресницами, похожие на коровьи, широкая попа и тонкий голос. А еще он часто был бит по дороге из школы, и по этому поводу плакал, жаловался всем и получал еще больше от пацанов, которые в нем не любили ВСЁ – и то, что «жид», и то, что «жиртрест», плакса и слабак! Сестра Симы развелась с отцом Веника (так мы его звали), когда тот был еще маленьким. А через три года умерла от осложнения после гриппа. Венику было тогда пять лет, и бездетные Сима и Мирон Ициковичи решили, что это им знак свыше – сиротка и аидише кинд¹, да еще родной племянник в одном флаконе, чтобы достойно прожить остаток жизни и воспитать мальчика, родную кровиночку.

Они его любили. Не по обязанности, а по правде. Сима, специально для него, покупала на Привозе огромные спелые абрикосы, которые Веник обожал. Кроме Веника никто их не ел. А еще он любил абрикосовое варенье, которое Сима варила в промышленных количествах. И это варенье тоже потреблял только Веник. А Сима с Мироном, не то чтобы не любили абрикосы, – они, типичные одесские родители (да-да, именно родители!) полагали, что ребёнок должен получать ВСЁ, а мы уж как-нибудь…

Веника продолжали любить дома и не любить в школе – уж больно он раздражал своим видом и будил в одноклассниках низменные чувства…

Я не была в Одессе год, а летом снова приехала к дедушке с бабушкой. Опять мое любимое море, читальня в парке Шевченко, бабушкины теплые руки, заплетающие мне косы… Через несколько дней после приезда я столкнулась у входа в парадное с каким-то мальчишкой. Я не успела отскочить в сторону, а он бежал, и мы стукнулись лбами. Все знают, как это больно!

Я крикнула: – Ты что, слепой?!

Мальчишка, потирая лоб, смотрел на меня огромными глазами, похожими на блестящие каштаны, выглядывающие из шипастых зеленых скорлупок. Был он высок и худощав, синяя майка открывала загорелые плечи и небольшие шарики мускулов, а поцарапанные ноги, обутые в кеды, были ровными и мускулистыми. Ну, вы уже догадались, кто это был?..

– Танька, это ты? – спросил Веник ломающимся петушиным голосом. Я, еще не вполне придя в себя от «лобового» столкновения и неожиданного превращения Веника, молчала и только хлопала глазами.

– Ты так изменилась, – продолжал Веник, – я тебя не сразу узнал, только по голосу сначала.

– Веник, что с тобой случилось? – я все еще не верила глазам. – Ты даже выше меня теперь. А я ведь на два года старше!

Веник засмеялся и сказал, что вот уже год занимается каратэ, и все эти чудесные изменения произошли благодаря именно спорту! Что ему надоело быть битым и он сам пошел записываться в секцию. Его не хотели принимать, но Веник оказался упрямым, он ходил туда две недели, каждый день. И его взяли.

Теперь в классе никто даже не пытается его задевать – себе дороже! А главный зачинщик прошлых неприятностей тоже ходит в секцию вместе с Веником и они вроде даже подружились.

…Я окончательно переехала к бабушке с дедушкой сразу после первого провала с поступлением в Лениградский универ. Это был 1972 год. Во дворе нашего дома на Пушкинской было уже не так многолюдно и многоголосо – кто-то переехал, кто-то умер, как Мирон Данилович Ицикович, кто-то уехал на ПМЖ заграницу. Сима с Веником уехали тоже…

…В 1995 году уезжала и я с семьей. Мы жили в стране уже 14 лет. Все более-менее устаканилось и определилось. Как-то, выходя из автобуса, я споткнулась, и, если бы не какой-то военный, удержавший меня за руку, наверняка упала бы. Он проходил мимо и мгновенно среагировал.

– Спасибо, – машинально по-русски сказала я.

– Пожалуйста, – ответил он. Тоже по-русски.

Я посмотрела на него и что-то почудилось мне в его чертах… Что-то очень знакомое. Я еще не успела сообразить, что…

– Ты очень похожа на свою бабушку, – сказал он.

Я молчала, стараясь вспомнить.

– Ну, никак? – он улыбнулся. Говорил он с легким акцентом и это сбивало с толку. – Помнишь, как ты случайно разбила банку с абрикосовым вареньем, когда пришла ко мне в шашки играть, и мы прямо с полу ели абрикосы, а сироп потом вытерли тряпкой и думали, что никто не догадается? А тетя зашла в комнату и сразу увидела, что пол липкий.

– Даже не отругала нас. Вообще ничего не сказала, только спросила, не болят ли у нас животы… Так это ты, Веник?

– Конечно, я. Значит, и ты здесь.

– Как видишь.

Мы уже шли, Веник держал меня под руку и это было так странно всё – вот этот высокий, худощавый полковник (он сказал мне, что после срочной службы в ЦАХАЛе остался на офицерских курсах. А когда ему было двадцать шесть лет, в 1982 году, он, капитан танковых войск, участвовал в Первой Ливанской, был ранен. Служил, дослужился до полковника), я, страна, в которой мы оба оказались в разное время, но нам судил Бог встретиться через 37 лет, и не я, а он первый узнал меня. Этот пятидесятитрехлетний, с седым ежиком мужчина, видевший за свою жизнь столько, сколько редко выпадает на долю обычного человека, так далёк был от того толстого неуклюжего плаксы с писклявым голосом (теперь у него приятный баритон), что называть его Веником у меня уже язык не поворачивался.

– Ты теперь Биньямин Ицикович?

– Да! А мой старший сын, тоже офицер, Шимон.

– В честь тети Симы?

– Да. А дочка Моран в честь дяди Мирона.

– Жена израильтянка?

– Нет, одесситка. Да ты ее, может, помнишь? Майка-рыжая с третьего этажа, она еще в меня с балкона вишнёвыми косточками плевалась. Мы с ее братом, Мариком, в одном классе учились. Марик погиб на Ливанской.

Я плохо соображала: прошлое и настоящее, детская одесская наша жизнь, заполненная счастьем до краёв, и сегодняшний день, снова столкнувший нас во времени и пространстве, знакомые имена и незнакомые события, происходившие с этими людьми, которых я знала когда-то и совсем не знала сейчас… Мне хотелось остаться одной и просто нареветься всласть. Слишком сильны были эмоции, я плохо с ними справлялась.

Биньямин отпустил мою руку, вытащил из кейса мобильник.

– Давай свой номер телефона.

Я продиктовала. Он перезвонил, и я сохранила его номер. Мы уже попрощались, он обнял меня и сказал:

– Тетя умерла три года назад. Еще успела вырастить внуков. Очень их любила. Они ее тоже. Ну, пока. Звони.

И, уходя, вдруг повернулся ко мне:

– Кстати, знаешь, какое полное имя было у тети Симы? Просто роскошное. Она его стеснялась.

– Какое? – спросила я.

– Семирамида… Представляешь? – он улыбнулся, махнул мне рукой на прощанье и пошел, чуть прихрамывая, вверх по улице.

«Что ты помнишь обо мне?..»

 
Что ты помнишь обо мне?
Где живу я в нашем прошлом?
Может, там, где припорошен
Снегом след мой на земле?
 
 
Что ты знаешь обо мне,
Кроме баек, что твердила
Я тебе, пока любила,
При краснеющей луне?
 
 
Что бы ты хотел вернуть,
Если б выпала возможность —
Может, ту неосторожность,
Безоглядность, нетревожность,
Бесшабашность?… Что-нибудь!…
 
 
Что я помню о тебе…
Представляешь, очень мало!
Только самое начало…
Джаз… и соло на трубе…
 

«Вы так замечательно врёте!..»

 
Вы так замечательно врёте!
Вы так невозможно правдивы!
И как вы на свете живёте,
Такой весь загадочно дивный?
 
 
Какие вас сны посещают?
Какие рассветы вам светят?..
Вопросы мои повисают,
И вряд ли на них кто ответит…
 
 
А раньше, бывало, в столовке,
Из плохо помытой тарелки,
Вы ели котлеты с перловкой,
Такой… сероватой и мелкой…
 
 
Ещё говорили о Гёте,
О жизни прерафаелитов,
И виделась в мутном компоте
Мне их золотая палитра!
 
 
Как всё изменилось, однако,
Теперь вы – все больше о боге,
О трудной и долгой дороге,
О сущности вашей инакой,
О том, что виденье вам было,
Что избраны вы и причастны,
Что вы над собою не властны,
Такой… серафим шестикрылый…
_____________________________________
А я вспоминала столовку,
И Гете, и шум, и перловку…
 

Анатолий Золотушкин

Кладбище

 
Еврейское кладбище в Киеве.
Здесь нет деревянных крестов,
Стаканов, наполненных водкой,
Детей и заплаканных вдов.
Там только могильные камни,
Кусты, да по пояс трава,
Уехал народ мой из Киева.
Никто не приходит сюда.
Здесь мертвых никто не тревожит
Житейской своей суетой.
Они обрели наконец-то,
Обещанный вечный покой.
Сияет над кладбищем солнце,
И птицы поют надо мной,
А Город вдали громыхает
Дорогой своей окружной.
Уехал навеки из Киева
Мой вечный и мудрый народ.
Остались лишь камни залогом,
Что память о нем не умрёт.
 

Вперед, к свинье навстречу!

Поросенок Гоша родился восьмым из девяти у своей мамы Хавроньи. Родился полузадушенным, и запутавшимся в пуповине. «Не жилец», ― подумала ветфельдшер Анжела, принимавшая роды. Она завернула новорожденного в свежую тряпицу и положила отдельно от остальных поросят.

Гоше повезло родиться не на простой свиноферме, а в образцово-показательном животноводческом комплексе. Сюда привозили иностранные делегации и депутатов. Комплекс был оборудован всевозможной импортной техникой, вплоть до кислородных камер для недоношенных поросят. Туда нашего Гошу и поместили. Надо сказать, что Хавронья не очень обеспокоилась отсутствию одного из своих детей. Она вряд ли их подсчитывала и даже если обратила внимание на недостачу, решила, что люди взяли ее сына, чтоб украсить им праздничный стол. Это иногда случалось в орденоносном коллективе.

Через несколько дней поросенок оклемался, и его вернули в родной загончик. Мама недоверчиво обнюхала блудного сына и спросила: «Ну как там было на столе, с петрушкой в зубах?» Гоша ничего не ответил, плотно прижимаясь к маминому брюху. «Ну, да ладно», ― прохрюкала Хавронья, подвигая ближе к пятачку вновь обретенного сына свой самый толстый сосок. Наевшись, Гоша отполз и уснул. И снился ему огромный зал со старинными картинами на стенах. Под потолком тысячесвечовая люстра, за столом мужчины во фраках или военной форме с золотыми эполетами и полуодетые дамы. Сзади стоят лакеи в красных ливреях, на лету ловящие пожелания гостей. На балконе оркестр играет мазурку. Распахивается дверь, мажордом с тяжелой золотой цепью на груди стучит посохом, оркестр замолкает, и он возвещает: «Гоша!». Все встают с вилками и ножами в руках, и он вплывает на серебряном блюде, украшенный лимонами и зеленью, на голове корона из морковки.

…

Но тут сладкий сон прерывается. Братья и сестры зашевелились, над загоном поднялся громкий хрюк. Изо всех углов звучало волшебные слова,― «Помои! Привезли помои!». Конечно, это были не обычные помои, которые подают в простых хлевах. Им привозили из правительственных дач, и почти всегда там была апельсиновая кожура, а иногда и гнилые апельсины. Старший брат вспоминал, что однажды пробовал очистки от киви, неведомо как попавшие к ним. Наверное, был привоз из американского посольства. Все поросята сгрудились возле корыта, а некоторые погрузились туда целиком, блаженно хрюкая. Мать умиленно следила за ними, лежа на боку. У нее еще не прошла слабость после родов. Но Гоша не побежал вместе со всеми. Зачем толкаться и пихаться своим нежным пятачком ради какого-то яблочного огрызка, когда тебя ждет такая блистательная судьба,― старинный зал и серебряное блюдо.

А может быть, он станет цирковой свиньей? В любом случае не стоит суетиться.

Когда ажиотаж возле корыта стих, Гоша подполз к нему на передних лапах (вставать на все четыре не хотелось) и немного похлебал. Ему попались луковые очистки, такие горькие, что аж слеза прошибла. «Зато это полезно», – подумал Гоша и вернулся в свой угол.

Так и повелось. Гоша приходил к столу последним и доедал остатки. Он не участвовал в веселой возне своих ровесников, а тихо лежал в уголке и предавался мечтам. А может, меня усыновят бездетные люди, купят мне красивый ошейник и будут выгуливать в парке, а спать положат на шелковую подушку. Будущее было светло и лучезарно, а настоящее грязно и уныло.

Тем временем мама всерьез обеспокоилась своим восьмым. Она ведь не знала, как зовут ее детей, и различала их только по времени появления на свет. «Что ты лежишь? – укоряла она Гошу, – смотри, четвертый и шестой уже попали на стол директора фермы, а пятая на прием в шведском посольстве. Первый сдал экзамены, прошел по конкурсу в школу хряков, и его ждет блестящее половое будущее. Третью и седьмую взяли на ВДНХ, а ты лежишь тут один и совершенно не набираешь вес».

Гоша ничего не отвечал. Ведь мать не знала о рыцарском зале и мажордоме с золотой цепью, она была совершенно необразованная свинья.

Настало время отлучения от маминой сиськи, переломный момент в жизни любого поросенка. Пришла строгая комиссия. В этот день в ней участвовал даже главный зоотехник. Он в последнее время редко появлялся на рабочем месте. Дело в том, что за месяц до этого дня, после бурного новогоднего застолья, ему было видение. Ему явилась бабушка Ревекка, маленькая, сухонькая старушка в шляпке с вуалью, и спросила: «Сема, что ты делаешь? Как ты можешь жить в этой гойской стране, да еще работать на свиноферме? Ведь я тебе передала такой чистый и незамутненный еврейский ген, а ты извалял его в свинском навозе». И Сема решил пройти гиюр и поменять имя на Шмуэль, что означает «его имя Бог». Он подал документы на выезд в Израиль и дорабатывал на свиноферме последние дни.

Его раздумья прервал Дашин возглас: «А с этим, квелым, что делать?». Сема посмотрел на поросенка, его тонкую кожу, через которую просвечивали синие вены, его изящное рыльце с легкой горбинкой, на трогательные копытца, и вдруг его осенило: «Это кошерный поросенок! ―закричал он и взял Гошу на руки. – Я возьму его с собой в Израиль!»

Так у нашего героя началась новая жизнь. Теперь он жил в кабинете у Семы, и новый хозяин кормил его с ложечки кошерными кормами, а от апельсинов у него случилось даже легкое несварение желудка. Конечно, оформить документы на кошерного поросенка было нелегко. Но даже самые строгие раввины подписывали все бумаги, стоило только взглянуть на Гошу.

Многотысячная толпа, одетая в черные костюмы и шляпы, встречала Шмуэля и Герша (так теперь звали Гошу) в аэропорту «Бен-Гурион». На специальном свиномобиле Герш поехал в арабскую христианскую деревню к своим невестам. Специальным галахическим постановлением было утверждено, что у свиней кошерность передается по отцу, а не по матери. Когда Герш состарился, и время любви для него осталось позади, главный раввин принял постановление о съедении.

Шесть знатоков Писания вынесли Гошу в обеденный зал, в котором чернели строгие наряды богоизбранных. Гоша ничего не мог сказать, но не только от счастья, – у него из пятачка торчала петрушка.

Александр Казарновский

Были они чернявые и горбоносые

Говорят, поговорка «Париж всегда Париж» в наши дни со страшной скоростью устаревает. Вероятно. Но что точно – то, что Одесса всегда остается Одессой. В первый раз я приехал туда сорок лет назад, а за последние два года побывал там четыре раза. Одесса изменилась до крайности, но Одессою осталась. Это не Россия и не Украина. Это отдельная страна со своим менталитетом, со своей культурой, со своим диалектом. И со своим народом. Да-да, в ней проживает особый народ под названием «одесситы».

Если взглянуть под еврейским углом зрения, то существует два вида галута². Первый – обычные страны – Франция, Италия, Германия, где имеется титульная нация, где еврей – вне всякой связи с антисемитизмом – в культурном плане всегда человек второго сорта, где если русский не кричит, как Вампилов, на могиле Пастернака: «А всё равно он жид!», то только потому, что он интеллигентный человек, а, как известно, что у хама на языке, то у интеллигента в подсознании.

В гениальном фильме Мамина «Бакенбарды» одна из самых замечательных сцен – инцидент в обществе молодых русских националистов, фанатов Пушкина, среди которых один оказывается вообще-то Финкельштейном (в точности фамилию не помню, но идея та самая). Тогда лидер, которого играет Сухоруков, устраивает своей пастве конкурс на знание истории русской монархии, на котором с гигантским отрывом побеждает Финкельштейн. «Так кто же после этого Финкельштейн?!» – вопрошает вождь. Присутствующая полнотелая молодая славянка, готовая от восторга отдаться триумфатору, восклицает: «Он же русский!» И фюрер-пушкинолюб подводит итог: «Так что не стыдись того, что ты Финкельштейн. Это не вина твоя… (пауза) …а беда!» В этой формуле вся суть галута первого типа, который в целом был выкорчеван Холокостом и добит ассимиляцией, так что всего-то в тех краях и осталось, что «еврейская сотня» на Майдане да странные фантазии Дмитрия Быкова, сочетающие пастернаковскую теорию соли во флаконе, обожание еврейского народа да патологическую ненависть к Израилю. Для человека же, который хочет действительно оставаться евреем, там есть две альтернативы – уйти в глухую самоизоляцию или рвать когти.

Но есть и другой вид галута – который почти не галут, который выглядит вообще не-галутом, а потому вдвойне опасен, поскольку тоже ведет к ассимиляции, причем та протекает в нем медленнее, чем в галуте первого вида, но вернее. Речь идет о странах, – США, Канада – в которых нет титульной нации. Как пишет Ю. Кошаровский в книге «Мы снова евреи», «в американский плавильный котел попадают англичане, французы, немцы, евреи, негры и так далее, а выходит из него американская нация. Если вы спросите любого американского еврея, кто он по национальности, он, не моргнув глазом, скажет: «американцем». И не просто скажет, он за свою Америку готов огонь и в воду. «А как же с еврейской идентичностью, с синагогами, пейсами, кипами, бар-мицвами, обрезаниями, с помощью Израилю?» – спросите вы. «Ах, это… – скажет американец, опять же не моргнув глазом, – это наша религиозная идентичность, наши традиции. Никто не заставляет нас отказываться от нашего прошлого, как, впрочем, и всех остальных».

Иными словами, мечта, в погоне за которой европейские евреи напоролись на Холокост, в Западном полушарии стала реальностью. Евреи стали там американцами Моисеева завета, канадцами Моисеева завета.

Так вот, в Одессе то же самое. И, что любопытно, не только евреи видят себя одесситами Моисеева завета, но и окружающие их так воспринимают. Причем сложилась такая ситуация далеко не сегодня. В мой первый приезд, в семьдесят пятом году, я, гуляя по Одессе, наткнулся на гитарную компанию и прослушал их импровизированный концерт. Исполняли всё подряд от «Жил на свете Хаим» и до «В Одессе зажигаются огни». А потом спели про султана по имени Али-баба, который живет «на тихом Юге, в городе Стамбуле» и «каждый вечер танцует палируку». В конце песни:

 
Прошли года, Али-баба скончался,
напившись ночью капель сургуча.
И без того слезами обливался,
И на могиле женщины кричат.
Али-баба, Али-баба,
ты посмотри какая женщина,
Она танцует, чарует, смеется и поет.
 

– Не наша песня! – прокомментировал гитарист, когда отзвучал последний аккорд. – Ведь Али-баба умирает. Неправильно это, не по-одесски… Вот «Хаим с того света продолжает дело это» – это по-нашему!

Окружающие с ним согласились. Отмечу, что все, кроме меня, в этой компании, были ярко-славянского происхождения.

Еще один любопытный момент. Вот как воспринимал знаменитого Мишку Япончика его современник Авраам Техоми: «Мишка Япончик, прославленный „Король одесских улиц“, был своего рода Робин Гудом… В отличие от остальных налетчиков, которые, как правило, были бандитами, Мишка Япончик не просто пускал добычу на поддержку самого себя и армии своих приверженцев, он распределял пищу и медикаменты и бесплатно раздавал их бедным. Мы… не могли не любить Мишку Япончика… Давно миновали славные дни революции, нет больше налетчиков, но одесская беднота не забыла его».

А вот из сегодняшних комментариев на статью о Мишке Япончике в интернете: «Какое счастье, что мы одесситы, наследники великого Михаила Винницкого! Иван Петренко».

Сорок лет назад коренные одесситы жаловались, что в Одессу понаехали «когуты», сиречь «рогатые», то есть украинские крестьяне. Сейчас потомки этих «когутов» чувствуют себя наследниками Мишки Японца. Не то, что бы евреев не осталось в Одессе. Есть и много. Ну и что? В других городах на русскоязычном пространстве их не меньше, а то и больше. Но где ещё вы сможете на стене дома прочесть надпись, гласящую, что такой-то – поц. Где ещё вы найдете на асфальте мелом нарисованные рядышком солнышко, пятиконечную звезду и магендавид? А кафе «Маккаби»? А кафе «У Гоцмана»? А вообще – «улица Еврейская»?

А где еще за пределами Израиля, увидев на улице красивую оригинальной породы и внешности собачку и спросив у хозяина, как ее зовут, вы услышите в ответ: «Авива». И пояснение на случай непоняток – «Весна», значит.

Говорит ли это что-нибудь о происхождении хозяина? Только не в Одессе, где можно услышать «азохен вей» от самого щирого украинца. Соответственно этому и слово «Израиль» вызывает у местной публики в основном положительные эмоции – нечужое место – либо родственники, либо друзья, либо родственники друзей, либо друзья родственников…

Есть у меня на «Привозе» приятельница. Зовут Валечка. Сама она родом то ли из Ростова, то ли из Ставрополя, но в Одессе вполне ассимилировалась. По заказу нееврейского друга, не нуждавшегося в кашруте, покупал я у Валечки рачков. Узнав, откуда я прибыл, Валечка в полном восторге громогласно оповестила коллег за прилавками:

– Мои рачки в Израиль поедут!

Кстати, на прилавке у Валечки красовалась надпись: «Справок по городу не даем. Достали!»

Должно быть, «искусство жить в Одессе» немыслимо без чувства юмора. Вот «новые одесситы» и овладевают им. Действительно, какая разница, откуда родом те или предки тех, что назвали свои зоомагазины «Усик» и «Белый кот», или того, кто на доме 47 по Екатерининской повесил мемориальную доску с надписью: «В этом здании с 31 марта 1931 года по 1 апреля 1932 года работал управдомом Остап-Сулейман-Берта-Мария БЕНДЕР-бей», кто в книжных лавках вывешивает призывы вроде «ОСТОРОЖНО!!! НЕРВНЫЕ ЛЮДИ!!! – резких движений не делать, громко не говорить», или

«Если денег нет!

По мелочам не беспокоить!

заходи – тихо

говори – кратко

проси – мало

давай – больше

уходи – быстро

спасибо!»

А в витрине гастронома плакат, на котором лимон говорит помидору: «Глянь, ми у списку гостей?!», а тот отвечает: «Жовтий, це меню!»

Я помню, ещё сорок лет назад меня поразила открытость одесситов, их непосредственность, их готовность идти на контакт. Быть может, в сотворении подобной ментальности отчасти сыграли роль знаменитые одесские дворики, где вся жизнь проходила на виду, где понятие «соседи» быстро перетекало в понятие «друзья», а понятие «друзья» в понятие «родственники»? И вот сегодня, в эпоху телефонной связи, функции «Контакта» и SMS с успехом выполняют надписи на городских стенах. Ходишь по городу и читаешь чуть ли не на каждом углу чьи-то признания в любви, покаянные письма вроде «Настенька, любимая, прости», а то и философские изыски типа «жизнь – боль».

Ну, и обратная сторона – похоже, молодые одесситы считают улицу идеальным местом для выяснения отношений. В мой последний приезд за три дня странствий по городу я стал свидетелем как минимум четырех семейных ссор, причем хороших таких – с матом, с угрозами, со слезами…

Повторюсь – Одесса всегда Одесса. А одесситы всегда одесситы. Пусть волосы у них посветлели, а носы повыпрямлялись.

У Бредбери есть рассказ «Были они смуглые и золотоглазые» о том, как земляне, прилетевшие на Марс, понемногу становятся смуглыми и золотоглазыми, как вымершие марсиане, начинают говорить по-марсиански, берут марсианские имена и в конце концов полностью превращаются в марсиан. Не удивлюсь, если с новыми одесситами, сменившими прежних, чернявых и горбоносых, произойдет нечто подобное.

Кстати, в это приезд я опять встретил Валечку. За год, что мы не виделись, она не изменилась ничуть, только горбинка на носу появилась.