Сад богов

© С. Э. Таск, перевод, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022

Издательство Иностранка®

* * *

Джеральд Даррелл вошел в историю не только как писатель, но и как натуралист и просветитель. Главным его наследием стали зоопарк в Джерси, где разводят и выпускают на волю диких животных, и собственно «Трилогия о Корфу», начатая романом «Моя семья и другие звери» – одной из лучших книг о путешествиях в истории литературы. И сам этот роман, и его продолжения разошлись по миру многомиллионными тиражами, стали настольными книгами уже у нескольких поколений читателей, а затем в Англии даже вошли в школьную программу.

Все персонажи, упомянутые здесь, – реальные люди, и все они Дарреллом тщательно описаны. То же касается и животных. И все описанные в книге случаи – факты, хотя и не всегда изложенные в хронологическом порядке, но об этом автор сам предупреждает в предисловии. Диалоги тоже точно воспроизводят манеру, в которой Дарреллы общались друг с другом. Итак, если детство и вправду, как говорят, «банковский счет писателя», то именно на Корфу Джеральд с лихвой пополнил его опытом, впоследствии отраженном в его знаменитых книгах.

The Corfiot

Читая Даррелла, ты будто оказываешься в раю, где неведомы заботы и возможно все.

New York Times

В число лучших книг, которые помогают вернуть радость к жизни и справиться с хандрой, безусловно, входят произведения Джеральда Даррелла. В самом названии книги… заключена, как и положено, вся ее суть. Автор действительно рассказывает о членах своей семьи и о греческих друзьях своей семьи как о взбалмошных, непредсказуемых, но очень симпатичных экспонатах некоего «зверинца памяти», а о разнообразных животных, которых он в детстве ловил и наблюдал на острове Корфу, – как о любимых членах семьи. Ровный и сильный свет мягкого юмора и радостного принятия жизни заливает страницы книги Даррелла, превращая летопись существования взрослых, детей и зверей на острове Корфу в описание рая на земле.

Gorky.ru

Самая восхитительная идиллия, какую только можно вообразить.

The New Yorker

Книга, завораживающая в буквальном смысле этого слова.

Sunday Times

Уникальность Даррелла в том, как он подмечает многочисленные смешные чудачества – и людские, и звериные.

Sunday Telegraph

* * *

Эта книга посвящается Энн Питерс, которая когда-то была моей секретаршей и навсегда останется моим другом, потому что она обожает Корфу и, возможно, знает его лучше меня

Вступительное слово

Это уже третья книга, посвященная пребыванию моей семьи на острове Корфу перед последней мировой войной. Кто-то, возможно, удивится, что у меня еще нашелся материал об этом периоде жизни, но тут позвольте заметить, что мы тогда по греческим меркам были людьми весьма состоятельными; никто из нас не работал в общепринятом значении слова, вот почему мы проводили бóльшую часть времени в забавах. А если это растянулось на целых пять лет, поневоле накопится изрядный материал.

Проблема с написанием серии книг, в которых задействованы одни и те же или почти одни и те же персонажи, состоит в том, что тебе не хочется утомлять читателя предыдущих опусов бесконечными описаниями уже знакомых персон. Но нельзя же из тщеславия полагать, что все прочли эти ранние книжки, вот и приходится допустить, что кто-то знакомится с твоим творчеством впервые. Непросто славировать так, чтобы не сердить старого читателя, но и нового совсем уж не перегружать. Надеюсь, мне это удалось.

О первой книге трилогии – «Моя семья и другие звери» – я высказался в свое время следующим образом и лучше, пожалуй, не смогу: «Я постарался нарисовать точный, без преувеличений, портрет моей семьи; они выглядят такими, какими я их видел. Вместе с тем, чтобы объяснить их несколько эксцентричное поведение, думается, надо уточнить, что в те дни пребывания на Корфу все были еще достаточно молоды: старшему, Ларри, было двадцать три, Лесли – девятнадцать, Марго – восемнадцать, я же, самый младший, был впечатлительным десятилетним юнцом. О возрасте нашей матери нам было трудно судить по той простой причине, что она никогда толком не помнила даты своего рождения; поэтому скажу просто: она была матерью четырех детей. А еще она настаивает, чтобы я непременно уточнил: она вдова, – поскольку, как она весьма проницательно заметила, мало ли что люди могут подумать.

Чтобы растянувшиеся на пять лет события, наблюдения и просто приятное времяпрепровождение спрессовать до объема поскромнее, чем „Британская энциклопедия“, мне пришлось складывать, перекраивать и подрезать материал, в результате чего от первоначальной последовательности событий мало что осталось».

А еще я тогда сказал, что «был вынужден вывести за скобки кучу эпизодов и персонажей, которых с удовольствием бы описал», – вот я и постарался теперь восполнить былые пробелы. Надеюсь, эта книга доставит читателям такое же удовольствие, как и предыдущие – «Моя семья и другие звери» и «Птицы, звери и родственники». Здесь отражены очень важная часть моей жизни и то, чего многие нынешние дети, кажется, увы, лишены, – поистине счастливое, солнечное детство.

1. Собаки, сони и сумятица

На ужасном турке следует решительно поставить крест^[1].

Томас Карлейль

То лето выдалось особенно плодоносным. Казалось, солнце решило собрать с острова небывалый урожай: еще никогда мы не видели такого обилия фруктов и цветов, море не было столь теплым и щедрым на рыбу, птицы не выкармливали столько потомства, а вокруг не порхало такого количества бабочек и других насекомых. Арбузы, хрустящие и прохладные, как порозовевший снег, смотрелись внушительными ботаническими снарядами, и одного такого хватило бы, чтобы стереть с лица земли целый город. Персики, оранжевые и розовые, как месяц в полнолуние, пугали на дереве своими размерами, их толстую бархатистую кожуру распирал сладкий сок. Черный инжир даже кое-где полопался, и в розовых трещинках золотистые бронзовки сидели осоловелые от этой неизбывной щедрости. Вишни осели от груза ягод, и можно было подумать, что где-то в саду зарезали дракона и он забрызгал всю листву своей алой кровью. Кукурузные початки выросли длиной с мою руку от локтя до кисти, и стоило запустить зубы в канареечно-желтую мозаику из зерен, как в рот брызгал молочно-белый сок. Деревья раздавались и округлялись, уже готовя себя к осени, обрастали зеленым, как нефрит, миндалем, грецкими орехами и оливками, обтекаемыми, яркими и блестящими, словно птичьи яйца.

Естественно, после того как жизнь на острове забила ключом, мои усилия по пополнению домашней коллекции удвоились. Помимо еженедельного времяпрепровождения с Теодором, я стал устраивать куда более смелые и масштабные экспедиции, так как теперь в моем распоряжении находилась ослица Салли, подарок к моему дню рождения. Как средство передвижения и вьючное животное она была бесценна, но при этом отличалась большим упрямством. Правда, это уравновешивалось одной добродетелью: как все ослы, она отличалась бесконечным терпением. Пока я наблюдал за тем или иным созданием, она с блаженным видом таращилась в одну точку или погружалась в дрему, состояние счастливого транса, доступного всем ослам, когда, смежив глаза, они впадают в нирвану и становятся невосприимчивы к окрикам, угрозам и даже ударам палкой. Собаки, например, проявив некоторое терпение, начинали зевать, вздыхать и чесаться – словом, всячески показывать, что они уделили уже достаточно времени какому-нибудь пауку или иному существу и пора двигаться дальше. Салли же, впадая в дрему, казалось, готова была с радостью стоять так дни напролет, если надо.

Однажды мой друг-крестьянин с острым глазом, добывавший для меня разную живность, сообщил мне о том, что в каменистой долине в пяти милях к северу от нашей виллы появились две огромные птицы. Видимо, они там гнездились. Судя по его описанию, речь шла об орлах или стервятниках, и я загорелся желанием заполучить их потомство. Мою коллекцию хищных птиц составляли три вида сов, ястреб-перепелятник, дербник и пустельга, так что орел или стервятник ее бы только украсили. Понятно, что я об этом ни словом не обмолвился дома, так как счета за мясо для моих питомцев были и без того астрономическими. А кроме того, я легко себе представил реакцию Ларри на мое предложение обзавестись стервятником. В подобных случаях я всегда предпочитал ставить его перед фактом. Когда на вилле появлялся новый обитатель, я, как правило, мог рассчитывать на поддержку матери и Марго.

К экспедиции я приготовился со всем тщанием: запасы еды для себя и собак, лимонад «Гасоса», обычный ассортимент жестянок и коробок, сачок для бабочек и большая сумка для будущего орла или стервятника. Еще я прихватил бинокль брата, помощнее моего. К счастью, спросить было не у кого, но будь Лесли дома, я уверен, что он бы мне не отказал. В последний раз проверив все пожитки, я принялся навьючивать на Салли мой скарб. Она была в исключительно мрачном и норовистом настроении, даже по ослиным меркам, и вывела меня из себя, намеренно наступив мне на ногу, а затем больно укусив за попу, когда я нагнулся, чтобы поднять сачок. Получив в ответ удар палкой за плохое поведение, она обиделась не на шутку, так что наша экспедиция началась с серьезной ссоры. Я холодно поправил соломенную шляпку, прикрывавшую ее мохнатые уши, формой напоминавшие лилии, свистнул собак, и мы отправились в путь.

Несмотря на раннее утро, солнце жарило уже вовсю, а чистое небо было жгуче-голубым, как соль, брошенная на раскаленную сковородку, с туманным маревом по краям. Дорогу покрывала толстым слоем белая пыль, липкая, как цветочная пыльца. Навстречу нам ехали мои друзья-крестьяне на своих ослах – кто на рынок, кто в поле трудиться. Это неизбежно тормозило наше продвижение к цели, ибо хорошие манеры требовали, чтобы я переговорил с каждым. На Корфу твоя святая обязанность – какое-то время посплетничать и, очень может быть, принять в дар кусок хлеба, сушеные арбузные семечки или гроздь винограда в знак любви и уважения. Поэтому к тому моменту, когда мы свернули с горячей пыльной дороги в прохладную оливковую рощу на холме, меня уже хорошо нагрузили всевозможными съестными припасами, и самым большим из них был арбуз – щедрый подарок, навязанный мне мамашей Агати, моей доброй подружкой, с которой мы не виделись аж целую неделю, и все это время, по ее глубокому убеждению, я голодал.

После дорожной парилки оливковая роща порадовала тенью и прохладой деревенского колодца. Собаки, как всегда, бежали впереди, рыская вокруг мощных изъеденных стволов и периодически срываясь на лай от возмущения нагло проносящимися над самой землей ласточками, за которыми они вовсю гонялись, а не догнав, срывали злость на какой-нибудь невинной овечке или простодушной курице, за что приходилось их строго отчитывать. Салли, позабыв о своей обиде, бойко трусила, одно ухо вперед, другое назад, чтобы слышать мое пение или комментарии по поводу пейзажа.

В какой-то момент мы оставили тенистую рощу, а дальше наш путь лежал вверх по палимым склонам через заросли мирта, дубовые перелески и космы ракитника. Салли топтала копытами траву, нагретый воздух был напоен запахами шалфея и чабреца. К полудню тяжело дышащие собаки и мы с ослицей, обливающиеся потом, добрались до золотистых и ржаво-кирпичных скал центральной гряды. Далеко внизу лежало море, похожее на синее льняное полотно. На часах была половина третьего, когда я в расстроенных чувствах присел под прикрытием массивной скалы из обнаженной породы. Следуя инструкциям моего друга, мы действительно обнаружили гнездо, и не чье-нибудь, а белоголового грифона, устроенное на каменистом выступе, с двумя пухленькими и почти оперившимися птенцами, как раз готовыми к усыновлению. Вот только проблема заключалась в том, что я никак не мог добраться до гнезда – ни сверху, ни снизу. После часа бесплодных попыток похитить детенышей мне пришлось, как это ни печально, отказаться от идеи пополнить свою коллекцию хищных птиц. Мы спустились с горы и остановились отдохнуть в тени. Я ел бутерброды и сваренные вкрутую яйца, Салли устроила себе легкий перекус из сушеных кукурузных початков и арбузных ломтиков, а собаки утоляли жажду тем же арбузом пополам с виноградом, которые они заглатывали с такой жадностью, что порой начинали кашлять, подавившись косточкой. Из-за своей прожорливости и всякого отсутствия манер они разделались с обедом гораздо быстрее, чем я и Салли, и, с грустью осознав, что больше от меня ничего не дождешься, поплелись вниз по склону в надежде чем-то разжиться самим.

Лежа на животе, я хрустел прохладным, розовым, как коралл, арбузом и осматривался. Метрах в пятнадцати подо мной стоял полуразрушенный крестьянский домик. Здесь и там можно было различить бывшие лоскутные наделы в виде полумесяцев. Когда владелец понял, что на неплодородной почве много кукурузы и овощей ему не вырастить, он покинул эти места. Дом развалился, а поля заросли сорняками и миртом. Глядя на развалины, я гадал, кто мог здесь жить, когда вдруг увидел, что сквозь заросли чабреца возле одной из стен пробирается какой-то рыжий комок.

Я не спеша поднес к глазам бинокль. Осыпавшиеся камни старой кладки стали гораздо четче, однако я не сразу понял, что привлекло мое внимание. Но вот из зарослей, к моему изумлению, вылез крошечный гибкий зверек, рыжий, как осенний лист. Это была ласка, и, судя по поведению, совсем юная и невинная. До нее ласок на Корфу я не видел, и она меня совершенно очаровала. Осмотревшись вокруг с несколько задумчивым видом, она встала на задние лапы и хорошо принюхалась. Но, явно не учуяв ничего съестного, снова села и добросовестно, с заметным удовольствием почесалась. Вдруг она прервала свой туалет, изготовилась и попробовала поймать яркую, канареечного цвета лимонницу. Но бабочка выскользнула из лап и улетела, а ласка с глупым видом пару раз цапнула пустой воздух. Она снова присела на задние лапы, чтобы высмотреть исчезнувшую добычу, потеряла равновесие и чуть не свалилась с камня.

Я восхищался ее миниатюрностью, ярким цветом и невинностью. Больше всего на свете мне хотелось ее поймать и принести домой в свой зверинец, но я понимал, что задача это непростая. А пока я ломал над этим голову, развернулась настоящая драма. Рядом с разрушенным домиком из-за кустов выросла тень вроде мальтийского креста, и низко летящий ястреб-перепелятник нацелился на ласку, которая принюхивалась и совершенно не чувствовала опасности. Пока я соображал, закричать мне или хлопнуть в ладоши и тем самым ее предупредить, она сама заметила хищника. С невероятной скоростью развернувшись, она элегантно вспрыгнула на развалины стены и проскользнула между двух камней, что, казалось, было бы сложно жуку-светляку, а не то что ласке. Этакий трюк: только что сидела на виду – и через секунду исчезла в развалинах, как капля воды. Ястреб завис с распущенным хвостом, полагая, что жертва вынырнет. Но после секунды-другой ожидания ему все это наскучило, и он полетел дальше в расчете на менее капризную цацу. Через некоторое время ласка высунула мордочку из расщелины. Убедившись, что все чисто, она вылезла по-тихому и двинулась вдоль стены. Видимо, сказался недавний опыт, так как она периодически пряталась между камнями. Наблюдая за ней, я раздумывал, как подобраться ближе и набросить на нее рубашку, пока она не догадалась о моем присутствии. Помня о ее профессиональном трюке с исчезновением, я понимал, что задачка будет не из простых.

Вдруг, юркая как змея, она шмыгнула в дыру у основания стены. Из дыры повыше этой с встревоженным видом вылез другой зверек и, взобравшись по стене, юркнул в расщелину. Я страшно возбудился – даже беглого взгляда мне хватило, чтобы узнать существо, которое я уже много месяцев мечтал выследить и поймать: садовая соня, возможно, один из самых красивых европейских грызунов. Вдвое меньше взрослой крысы, желтовато-коричневый мех, ярко-белые подштанники, длинный мохнатый хвост с полосатым черно-белым кончиком и черная меховая мордаха, этакая смешная пародия на маску, какую в давние времена, по рассказам, носили грабители.

Передо мной возникла дилемма. В стене прячутся два зверька, о которых я мечтал, причем один гонится за другим и у обоих ушки на макушке. Если моя атака провалится, я рискую остаться с пустыми руками. Я решил сначала заняться лаской: она будет поживее, а соня, если ее не беспокоить, пожалуй, никуда не уйдет из своей новой норки. По зрелому размышлению я предпочел рубашке сачок и, вооружившись им, начал с предельной осторожностью спускаться по склону, застывая всякий раз, когда ласка высовывала мордочку и озиралась. В конце концов я оказался, незамеченный, метрах в двух от стены. Сжав покрепче длинную рукоять сачка, я стал ждать, когда ласка выглянет из катакомб, которые она сейчас обследовала. Сделала она это столь внезапно, что застигла меня врасплох. Она присела и уставилась на меня с любопытством и без всякого страха. Только я собрался взмахнуть сачком, как, ломая кусты, с высунутыми языками и помахивающими хвостами, выскочили три мои собаки, так громко выражая свой восторг, словно мы не виделись много месяцев. Ласка испарилась. Секунду назад она застыла от ужаса при виде этого нашествия – и вот уже исчезла. Я с горечью отчитал собак и прогнал их наверх, где они улеглись в тени, обиженные и озадаченные моим дурным нравом. А я приготовился ловить соню.

Со временем строительный раствор был размыт дождями и выкрошился, и теперь кладка больше напоминала череду каменных простенков. Со всеми сообщающимися тоннелями и пещерками, она представляла собой идеальное укрытие для маленького зверька. Единственным реальным способом его отловить было разобрать стену по кусочкам, чем я прилежно и занялся. Я вынул значительную часть кладки, но не нашел ничего интереснее, чем парочка негодующих скорпионов, несколько мокриц да юный геккон, который ускользнул, оставив свой хвост. Через час, изнемогая от жары и жажды, я взял передышку и присел в тени еще не до конца разобранной стены.

Я как раз обдумывал, сколько еще времени у меня уйдет на то, чтобы полностью разобрать стену, когда из дыры в метре от меня показалась голова сони. Она вскарабкалась на самый верх, как несколько погрузневший альпинист, и, усевшись на толстенький зад, принялась с особой тщательностью умывать мордочку, полностью меня игнорируя. Я не верил своей удаче. Незаметно, с предельной осторожностью я завел сачок над целью, зафиксировал в нужной точке и резко опустил. Все бы сработало, если бы верх стены был плоским, но увы. Когда я прижал сачок, остался просвет, через который соня, придя в себя после секундной паники, к моему крайнему неудовольствию и огорчению, улизнула, после чего промчалась по стене и юркнула в другую расщелину. Которая, впрочем, оказалась тупиковой, и, прежде чем соня успела осознать свою ошибку, я накрыл вход сачком.

Далее надо было выудить ее оттуда и пересадить в сумку, не дав себя при этом укусить. Задачка оказалась не из легких, зверек успел-таки вонзить свои острые зубки в подушечку моего большого пальца, и в результате я, носовой платок и соня были щедро забрызганы кровью. Зато мне удалось ее пленить, и в восторге от своего успеха я взгромоздился на Салли и с триумфом поехал домой вместе с добычей.

По приезде на виллу я поднялся к себе и поместил соню в клетку, в которой еще недавно обитал черный крысенок. Его постигла незавидная участь в когтях моего совенка-сплюшки Улисса, полагавшего, что все грызуны созданы милосердным Провидением исключительно для наполнения его желудка. Вот почему я предпринял все меры, чтобы мою бесценную соню не постигла та же участь. После того как она оказалась в клетке, я получил возможность рассмотреть ее поближе. Выяснилось, что это самка с подозрительно большим животиком, из чего я заключил, что она, вероятно, беременная. После некоторых раздумий я назвал ее Эсмеральдой (я как раз читал «Собор Парижской Богоматери» и страшно полюбил героиню) и приготовил картонную коробку с ватой и сухой травой для нее и будущего потомства.

В первые дни Эсмеральда кидалась на меня, как бульдог, когда я приближался, чтобы ее покормить или почистить клетку, однако уже через неделю она одомашнела и сделалась терпимей, хотя некоторая настороженность сохранялась. Каждый вечер, когда Улисс просыпался на своем карнизе, я открывал ставни, и он улетал поохотиться в лунной роще, чтобы потом полакомиться дома мясным фаршем. Убрав его с дороги, теперь я мог на пару часов выпустить из клетки Эсмеральду поразмяться. Очаровательное существо, в высшей степени изящное, несмотря на свою пышнотелость, она совершала удивительные, захватывающие дух прыжки с буфета на кровать, где скакала, как на батуте, а потом с кровати на книжный шкаф или стол, используя свой длинный хвост с пушистым кончиком в качестве балансира. Чрезвычайно любопытная, по вечерам она устраивала в комнате небольшой досмотр, при этом ее черную маску искажала гримаса, а усы подрагивали. Выяснилось, что она питает непреодолимую слабость к большим бурым кузнечикам, и, когда я лежал в кровати, она частенько садилась похрустеть этим деликатесом прямо на мою голую грудь. В результате постель была усеяна колючими надкрыльями, обрубками ножек и ошметками роговой грудной клетки. Соня была едоком жадным и не особенно благовоспитанным.

В один прекрасный вечер, когда Улисс упорхнул на бесшумных крыльях с криками «тойнк-тойнк», как это у них принято, я открыл клетку, то бишь картонную коробку, и понял, что соня не желает выходить. Она встретила меня сердитой отповедью. А когда я предпринял попытку обследовать ее спальню, она вцепилась в мой указательный палец мертвой хваткой, и я с большим трудом сумел ее оторвать. Крепко держа ее за холку, я осмотрел территорию и, к своему восторгу, обнаружил восьмерых детенышей, каждый размером с лесной орех и розовенький, как бутон цикламены. Это радостное событие, разрешение от бремени, я отметил тем, что завалил Эсмеральду кузнечиками, арбузными семечками, виноградом и прочими деликатесами, к которым она питала слабость, и, затаив дыхание, принялся наблюдать за ростом малышей.

Со временем глаза у них открылись и отросла шерсть. Довольно скоро самые крепкие и любопытные стали выбираться из детской и ковылять по всей клетке, пока Эсмеральда этого не видела. Но в какой-то момент ее охватывала тревога, тогда она хватала шалопая зубами и с недовольным ворчанием водворяла на место. Справиться с одним-двумя было не так сложно, но когда непоседливостью заразились все восемь, она была вынуждена дать им свободу. Они стали вслед за ней покидать клетку, и тут-то выяснилось, что сони, как и землеройки, привыкли выстраиваться цепочкой. Сначала выбиралась мамаша, затем, держась за ее хвост, малыш № 1, за ним № 2, потом № 3 и так далее. Волшебное зрелище: девять крошечных существ, каждый с черной маской на мордочке, разгуливают по комнате наподобие ожившего шерстяного шарфа, или скачут вприпрыжку по кровати, или карабкаются вверх по ножке стола. Стоило только разбросать на полу или на одеяле мертвых кузнечиков, как весь этот выводок с радостным писком набрасывался на угощение, до смешного напоминая банду уличных хулиганов.

Когда молодняк подрос, мне пришлось всех выпустить в оливковую рощу. Задачка обеспечения едой девятерых ненасытных сонь отнимала у меня слишком много времени. Я их выпустил возле падуболистных дубов, где они и обосновались. Вечерами, на закате, когда небо становилось зеленым, как лист, в полосках предзакатных облаков, я приходил понаблюдать за тем, как сони в своих театральных масках порхают в тени ветвей с грацией балерин, дружно чирикая и попискивая в погоне за бабочками, светлячками и прочими лакомствами.

Следствием моих поисковых операций верхом на ослице стало значительное пополнение собачьего семейства. Мы провели день среди холмов, где я охотился на агам, нашедших себе пристанище в блестящих на солнце гипсовых скалах. Домой мы вернулись к вечеру, когда повсюду лежали угольно-черные тени и все живое купалось в косых золотистых лучах заходящего солнца. Мы взопрели, устали и ужасно хотели есть и пить, а все запасы были давно съедены и выпиты. Последний встреченный нами виноградник подарил нам всего лишь несколько пречерных гроздьев, отдававших уксусом; собаки после них скалили зубы и закатывали глаза, а я почувствовал еще больший голод и жажду.

И решил, что раз уж я возглавил экспедицию, то кому, как не мне, обеспечивать команду всем необходимым. Я тормознул и обдумал проблему. Мы находились на одинаковом расстоянии от трех источников пищи. Старый Яни, пастух, наверняка угостил бы нас хлебом с сыром, вот только жена Яни, вероятно, до сих пор трудится в поле, а сам он, возможно, еще пасет коз. Агати жила одна в полуразвалившемся домике, но она такая бедная, что как-то совестно что-то от нее принимать; если на то пошло, это я с ней делился едой, когда оказывался поблизости. Наконец, еще была добрейшая мама Кондос, уж лет восемьдесят, как вдова, жившая с тремя незамужними и, насколько я мог судить, муженепригодными дочерями на какой-то нескладной, но процветающей ферме в долине южнее нас. Они были вполне состоятельными по крестьянским меркам: помимо пяти или шести акров возделываемой земли с оливковыми деревьями, у них имелись два осла, четыре овцы и корова. Семейство Кондос можно было назвать «поместными дворянами», и я решил, что именно им выпадет честь окормления моей экспедиции.

Три непомерно толстые и некрасивые, но добрые девицы как раз вернулись с поля и, усевшись вокруг колодца, яркие и крикливые, как попугаи, обмывали свои толстые и волосатые загорелые ляжки. Мама Кондос, словно заводная игрушка, расхаживала туда-сюда, разбрасывая маис взъерошенным квохчущим курам. В маме Кондос не было ничего прямолинейного: миниатюрное тело изогнуто, как серп, ноги кривые от бесконечного таскания на голове всевозможных грузов, руки-крюки из-за поднятия тяжестей, даже губы у нее втянулись поверх беззубых десен, а белоснежные, с вкраплениями этаких семян одуванчиков брови изогнулись над черными в голубой оправе глазами, которые, в свою очередь, охранялись по обе стороны целым частоколом изогнутых морщин на истонченной, словно у молодого грибочка, коже.

Дочери, увидев меня, разразились визгливыми криками радости, обступили меня, как добрейшие лошади-тяжеловозы, прижимали к своим необъятным грудям и обцеловывали, источая в равных пропорциях волны любви, пота и чеснока. Мама Кондос, крошечный кривой Давид среди пахучих Голиафов, отогнала их от меня с душераздирающим «Отдайте его мне, мне! Золотой мой, сердце мое, любовь моя! Отдайте его мне!». Она прижала меня к себе и стала покрывать все лицо болезненными поцелуями, ибо ее десны были тверды, как черепаший рот.

В конце концов, после того как меня всего расцеловали, огладили и исщипали, дабы удостовериться, что это я, мне позволили сесть и потребовали объяснений, почему я игнорировал их так долго. Последний раз я был у них неделю назад! Как я могу быть таким жестоким, таким медлительным, таким ветреным? Но раз уж я здесь, не желает ли гость немного перекусить? Да, отвечаю, еще как желает. И Салли заодно. Что касается моих невоспитанных собак, то они о себе позаботились сами: Писун и Рвоткин обрывали с лозы, обвившей дом, сладкие белые виноградины и жадно их жевали, а Роджер, мучимый, кажется, скорее жаждой, чем голодом, ушел под смоковницы и миндальные деревья и там разделывал арбуз. Он разлегся и, ткнувшись носом в прохладную розовую мякоть, закрыв глаза в экстазе, втягивал сквозь зубы освежающий сладкий сок. Салли тотчас получила три початка спелой кукурузы и ведро воды для утоления жажды, а мне достались чудесно запеченная на костре огромная картофелина в черной кожуре, со сладкой сыроватой мякотью, плошка миндаля, несколько фиников, два больших персика, ломоть желтоватого хлеба, оливковое масло и чеснок.

Теперь, когда я проглотил весь харч и утолил голод, можно было сосредоточиться на местных сплетнях. Пепи, дурачок, упал с оливы и сломал руку; Леонора должна родить ребеночка на смену умершему; Яни – нет, не наш Яни, а тот, за холмом, – поссорился с Таки из-за цены на осла, и Таки, разозлившись, выстрелил из обреза в стену под окном у Яни, вот только ночь выдалась темная, а Таки напился, и дом-то был не Яни, а Спиро, и теперь все трое друг с другом не разговаривают. Мы с удовольствием перемыли косточки нашим общим знакомым, и тут я впервые обратил внимание на отсутствие собаки мамы Кондос, Лулу, длинноногой поджарой суки с большими печальными глазами и по-спаниельи висячими ушами. Как все крестьянские собаки, она была тощей и шелудивой, ребра выпирали, как струны арфы, но я любил это добрейшее существо. Обычно она среди первых приветствовала меня, а тут ее нигде не было видно. Я поинтересовался, не случилось ли с ней чего.

– Ощенилась! – воскликнула мама Кондос. – О, хо, хо, хо. Одиннадцать щенков! Ничего так?

Когда подошло время родов, они привязали Лулу к оливе возле дома, и она забралась в пустой ствол, чтобы там произвести на свет потомство. Лулу встретила меня с энтузиазмом и заинтересованно следила за тем, как я опустился на четвереньки и стал вытаскивать на свет божий ее щенят. В очередной раз я подивился, как у костлявой, полуголодной матери могли родиться такие пухленькие, развитые щенки с приплюснутыми воинственными мордочками и пронзительными голосами не хуже, чем у морских чаек. Все они по традиции были разномастными: черно-белые, бело-рыжие, серебристо-серые, голубовато-серые, сплошь черные и совершенно белые. Вообще, собачье потомство на Корфу всегда столь разнообразно, что вопрос отцовства прояснить невозможно. Разложив на коленях тявкающий выводок, я сказал Лулу, какая она умница. В ответ она восторженно замотала хвостом.

– Умница? – с горечью повторила мама Кондос. – Одиннадцать щенков – глупее не придумаешь. Нам придется от всех, кроме одного, избавиться.

Я и сам понимал, что Лулу не позволят сохранить такое большое потомство: одного оставят, и на том спасибо. Кажется, я могу прийти им на помощь. Я сказал, что моя мать не только обрадуется щенку, но и будет преисполнена благодарности за то, что их семья вместе с Лулу сделали ей такой подарок. После долгих раздумий я выбрал визгливого увальня, черно-бело-серого кобелька с бровями и «носочками» кукурузного оттенка. Я попросил подержать его, пока он не станет самостоятельным. А я пока сообщу матери радостное известие, что у нас появилась еще одна собака и теперь их у нас пять, красивая круглая цифра.