Второго дубля не будет. Комедия положений

– Разденешься, сам, Сережечкин, – кричит Катя брату, и я, бегущая на электричку в другую сторону, слышу этот крик.

Сережка стал ходить в свой «Д» класс и сразу окунулся в мальчишечий разбойный коллектив. Позднее я узнаю, что все дети из НИОПиКа учились в «А» или «Б» классах, родители ходили, просили записать детей в класс с такой литерой, туда обычно ставили более сильных учителей и подбирали детей. Я ничего этого не знала, просто отнесла заявление, и всё, и мальчишка мой начинал в обыкновенном сборном классе. Детей там было даже меньше, чем в «А», зато мальчишек больше, чем девочек.

Осень, не холодно, но уже и не жарко, середина сентября. Я возвращаюсь с работы и вижу своего сына в канаве, вырытой для коммуникаций, с палкой в руке. Рядом двое таких же грязных мальчишек строчат из автоматов по прохожим:

– Д Д Д Д Т Т Т Т.

Я не вытаскиваю ребенка из канавы, не поднимаю его с земли, я прохожу счастливая. Дождалась, мой сын, как положено нормальному мальчишке, валяется в грязи с себе подобными, двумя Сережками из первого «Д», Акингиновым и Кирюхиным, и Юркой Шуваловым.

Мой сынок теперь не говорит: – Мама, я не понимаю, почему дети меня должны обязательно бить, – не пугает мать такой обобщенностью (его стукнул не Слава, Дима или еще кто-то, нет, его обидели дети, это противопоставление всего мира и его собственного индивидуального я меня пугает) или: – Мама, посмотри, я совсем чистый, не запачкал комбинезон, – и отряхивает коленки.

Ой, зря я радуюсь, лиха беда начало, теперь он вылезет из этой канавы к восьмому классу, не раньше.

Три его товарища часто пасутся у нас, Катя с ними не справляется, они творят, что хотят, и прыгают со шкафа вниз. Вначале я не возражаю, поскольку Таня, соседка снизу, не ходит, не жалуется, то и ладно, но потом я нахожу ошметки грязи прямо на чистом белье в шкафу.

– Откуда это?

– А это Сережка Акингинов лазил, наверное, с его носков.

Тут только я задумалась о том, каким образом мальчишки залезали на шкаф. Ясное дело, они использовали полки в шкафу как ступеньки. Уходя на работу, я стала запирать дверцу на ключик, а ключик класть наверх шкафа. Но это не помогло, в один прекрасный день полка в шкафу оказалась сломанной. Нужно ли объяснять, что это была работа Сережки Акингинова.

Акингинов был светлый татарский мальчишка, на голову выше всех, не визглявый, уравновешенный. Уже с первых классов он избегал разговаривать со мной, и мне казалось, что он молчит по причине невозможности изъясняться со мной на привычном ему кратком русском языке, чтобы что-нибудь непотребное не сорвалось с языка, Сергей на всякий случай молчал.

У Акингинова была сестра-близнец Лена.

Прихожу домой, полон дом мальчишек, визжат, ползают по полу и не замечают моего прихода. В кресле с куколкой на руках, поджав ноги подальше от мальчишек, тихо сидит Ленка, поднимает на меня глаза, выдает тихое здравствуйте. В этой паре разнополых близнецов главным был брат, и Ленка всё раннее детство провела с мальчишками, причем она не играла в их игры, только присутствовала со своими куколками при этой возне.

А в другой паре, Аня и Юра Гудзенко, с которыми Сережка был в детском саду, ведущей была девочка, и я не раз видела, как ватага девчонок прыгает в классики и с ними тихий Юра, единственный из мальчишек двора, играет в эту игру.

На физкультуру в школе требовали тянучки – синие трикотажные панталоны. Я купила их, когда Катя была в первом классе, это замечательное произведение нашей легкой промышленности. Катя ходила на физкультуру редко, большей частью болела, и штаны сохранились. Когда Катерина добралась до четвертого класса, я хотела купить новые, побольше, а эти выбросить, но не тут-то было, синие тянучки большими, перехваченными резинками грудами лежащие на полках в спортивных магазинах, теперь словно корова языком слизала. На работе мне популярно объяснили, что за ними надо отстоять очередь в «детском мире», хотя на пленуме или на съезде, или черт его знает где, во всяком случае, там, где наша руководящая задавала направление, что производство товаров народного потребления должно превалировать над производством чугуна и стали и изделий из них (видимо, не вилки и ложки имелись в виду), тянучки не отметили как товар народного потребления, – и они исчезли.

Я вздохнула и купила дочери гольфы. Катя надевала тянучки, они ей были коротки, но не узки, а снизу дочь натягивала гольфы. Так проходила она четвертый класс, и наступил пятый, когда и Сергей пошел в школу. Теперь их оказалось двое на одни штаны. Два занятия у них попадали на разные дни, и проблем не было, но два совпадали, вторым уроком физкультура была у Кати, а потом у Сергея. Отбегав свое, Катя приносила брату штаны, и он надевал их. В общем, оказалась бесценная вещь, хотя стоила всего пять рублей.

Утро, я собираюсь на работу. Приехала свекровь, и я ухожу чуть пораньше, отдав последние указания. Уже в дверях останавливаюсь и наблюдаю. Катя мечется по комнате, шарит в шкафу, выкидывает одежду на пол. Опаздывает и не может найти физкультурные штаны.

– Сережка, ты куда их положил?

Сергей, уже одетый, важно сидит с ранцем в руках и смотрит, как Катя ищет штаны, водит за ней глазами, надеется, что найдет.

– Чего сидишь, куда ты их девал?

Сергей молчит, хлопает ресницами, и как-то подозрительно тень от ресниц закрывает глаза, не видно, что в них.

Я смотрю наверх, не закинул ли Алешка штаны на полку для шляп. Нет, нету.

Свекровь сидит, наблюдает, как Катя перекапывает кучу одежды на полу, потом поворачивается к внуку:

– А, ты Сережа, не брал? – И опять возникает пауза.

Катя подходит и осматривает ранец брата, на всякий случай, не утаил ли он пропажу там. В ранце только книжки и тетрадки. И тут свекровь наклоняется и задирает брючину Сергея. Под ней вместо колготок синеют тянучки.

Я ухожу, слышу вопль Кати и увесистые шлепки.

За дело, думаю я, вот ведь дрянь, затаился, сестра мечется по квартире, ищет, а он хоть бы мяукнул, что они на нем. Вечером я беседую со своим маленьким партизаном:

– Ты почему надел штаны и молчал? Забыл, что они на тебе?

– Да… мне приходится раздеваться, а девочки дразнятся, что я в трусах. – И Сергей заплакал.

«Придется ехать в очередь», с тоской подумала я, но не пришлось, во второй четверти расписание поменяли, и уроки перестали совпадать, а через год этих тянучек снова стало навалом во всех магазинах

Катя потеряла ручку, и ей не с чем идти в школу.

– Сережечкин, у тебя есть запасная ручка? – спрашивает Катя брата. – Дай, а то мне писать нечем.

Сережка уже уложил свой ранец и закрыл его. Он неохотно достает пенал, аккуратненько открывает его, там лежат три новенькие ручки, я им сразу по три покупала.

Сережка достает ручку, оглядывает её, достает другую, чуть поцарапанную. – На.

Катя вместо спасибо вдруг разражается возмущенным воплем:

– Аа…, как же я ненавижу этих противных прилизанных чистеньких мальчиков, у которых всё всегда есть, всё у них припрятано.

Я тут же вспоминаю, что я тоже не любила таких мальчишек, и еще я думаю, что мой зануда муж в детстве, наверное, именно таким и был. Но муж мужем, а за сына я заступаюсь

– Совесть имей, – выговариваю я дочери, – где бы ты сейчас была, если бы у Сережки не нашлось ручки?

Свои шариковые ручки Катя не только теряет, но и обгрызает. Жует, жует кончик, и потом оказывается, что в дыру проваливается стержень и писать невозможно. Я тоже грызла ручки, но они были деревянные, я догрызала их до металла и огрызком очень ловко писала, а тут эту пластмассовую изжеванную гадость приходится выбрасывать.

Сережа пошел в школу, умея читать и решать в уме задачки, по крайней мере, с двумя неизвестными, но писать он не умел совсем, не считая каракулей заглавными буквами, и тетрадки его представляли изумительное, незабываемое зрелище, особенно для слабонервных мамаш, к которым я, к счастью, не принадлежала.

Рассматривая разнообразные иероглифы, выведенные сыном в тетрадке за считанные секунды, я задумчиво спросила:

– А как ты думаешь, Сережа, ты хорошо учишься?

– Нет, – после небольшой паузы скромно ответил сын, – я не очень хорошо учусь («не очень хорошо» было очевидным преувеличением).

– Откуда знаешь? – не отставала я, – тебе учительница сказала?

– Да нет, я сам вижу, какие у меня крючки крючковатые.

Сережка захлопнул тетрадку, лишив меня возможности, замирая от восторга, созерцать его произведения, и засунул её в портфель. Убрал с глаз моих на всякий случай, тревожно ему стало от моего внимания к его школьным успехам.

Навестила меня Иришка.

– Ну, Сережка, покажи мне свои тетрадки, похвастайся, как ты учишься, – попросила Ирка моего сынишку, устраиваясь поудобней на диване.

Сережа без всякого ломания или смущения достал свои тетради и принес ей на показ.

– Да…, – сказала Ирка, пролистав тетрадь до конца, – да…, Сережа, повезло тебе с родителями.

– И с учительницей тоже, – добавила я. – Она первый год работает, а там класс 38 человек, и мальчишек больше чем девочек, представляешь? Ей не до их почерка.

Потом устроили просмотр Катиных аккуратных девчоночьих тетрадок усидчивой пятиклассницы. Разительная смена зрелища.

Сережка, прижавшись к Иркиному боку, внимательно рассматривал тетради сестры. Катя даже и не думала торжествовать, её преимущество перед младшим братом было слишком очевидным и подразумевалось изначально.

– Не в строчку написано:

Сережка ткнул пальцем в Катину строку в тетрадке по арифметике, где она вылезла за клеточки.

Ирка засмеялась:

– Да, голыми руками твоего сына не возьмешь.

Я с увлечением езжу в «Химфизику» работаю там над диссертацией, мотаюсь туда не каждый день, очень далеко, стараюсь часть работы делать здесь в НИОПиКе, хотя бы растворы и обработку данных. Дюмаев – директор, и ко мне слабо цепляются, я аспирантка директора. Но вдруг Дюмаев уходит на повышение в «Комитет по науке и технике», директором становится Титов, бывший зам директора и руководитель «Фотоники» после смерти Герасименко. И Толкачев, мой завлаб, начинает ко мне цепляться, именно ко мне, хотя таких, как я, в лаборатории трое. Думаю, его донимал кто-нибудь, возможно, тот же руководитель группы Амбросимов, который сам не защитился и не любил, когда это делали другие. Преподносилось это так, что он, Амбросимов, работает, кормит всю лабораторию, а они, бездельники, тем временем строчат себе диссертации. Толкачев тоже не любил, когда народец защищался, всячески мешал сделать это своим собственным аспирантам, ведь защитившийся человек сразу независимо от него начинал получать больше.

Гена Фомин решил приехать и поговорить с моим начальником о том, чего же он хочет. Мы сидели, обедали не в обычной институтской столовой, а в столовой ВЦСПС, и я убеждала Гену не спешить встречаться с моим начальником, пусть он сам выскажет такое желание, но Гена любил во всем ясность и надеялся договориться. Я должна была установить время встречи, но тут Гена позвонил мне и очень меня встревожил, сказал, что чувствует себя очень хреново (дословно), приехать никак не может, голова сильно болит. Меня это испугало, удивительно, но я вспомнила, как у мамы умер пациент, жаловался на головные боли, а потом оказалось, он ударился при падении, забыл об этом и умер от сотрясения мозга.

– А вы не падали, не ударялись головой?

– Откуда падать? – Гена засмеялся. Тогда у него еще были силы смеяться. – С кровати вроде нет.

– А с лошади? – Я знала, что Фомин увлекается верховой ездой.

Секунда была задержка, потом Гена ответил:

– Да нет, с лошади я не падал.

Это был наш последний разговор. Головные боли у него усиливались. Три дня врачи отделывались советами принимать анальгин, никого не удивили резко возникшие сильные боли, потом его положили в больницу на обследование. Состояние Гены резко ухудшилось, стало ясно, что нужно что-то предпринимать, но до начала обследования его забрали домой.

Я позвонила к ним и разговаривала со старушкой, его матерью.

– У нас консилиум, пришли врачи, завлаб, обсуждают, куда лучше его положить. А он спит.

– Спит?

– Да, спит, храпит даже немного.

В голосе матери слышалась надежда, вот, мол, поспит и легче станет сыну, но я поняла, что Гена просто без сознания.

Его положат в больницу Бурденко и сделают операцию на мозг, оказывается, после удара головой о мяч при игре в футбол у него образовалась гематома, она нарастала, давила на мозг, и начались головные боли. «Хотя бы на три дня раньше», скажут врачи, которые его прооперировали. Хотя бы на три дня… А он эти три дня беспомощный провалялся в академической больнице. Теперь же врачи не могли дать никаких гарантий, прогнозы были плохие.

Всё это мне рассказывает Петя Мордвинцев, я встречаюсь с ним вечерами, он гуляет с сыном возле общаги, а я выхожу к нему, чтобы узнать новости. Две недели Гена лежал, не приходя в сознание, в реанимации, две недели молодой организм боролся за жизнь, и была надежда.

В тот день вечером я увидела Петю издалека. Мы шли вдвоем с Алешкой, я быстро его оставила и направилась к Петру, сидящему на скамейке. При виде меня он встал, лицо было усталое, безрадостное, веки красные. Я подходила к нему и моя тревога возрастала.

– Всё. Умер он.

Я присела, а Петя продолжал стоять и молчать. После сказанных слов нечего было добавить. Потом Петя опустился рядом со мной на лавочку, и только тут я заплакала. Подошедший Алешка подал мне платок.

Гена умер от воспаления легких, не приходя в сознание.

На похороны мы ездили вдвоем с Ларисой Параил, матерью Саши, с которым Катя ходила в одну группу в детском саду. Лариса была с физтеха, постарше меня немного, а диссертацию делала у Гены, я это знала и пришла к ней, сказала, что Гена умер. Не помню, на каком кладбище были похороны, но мы с Ларисой опоздали и положили цветы на свежую могилу, а рыдающий женский голос за спиной произнес:

– Зачем ему теперь цветы? Его не воскресить.

Это говорила вдова. Обернувшись, чтобы увидеть её и выразить соболезнование, я наткнулась взглядом на вспухшую от слез Марину, еще одну аспирантку Гены.

– Как дальше-то быть? – с отчаянием спросила меня Марина.

А вдова Гены прерывающимся голосом рассказывала, что когда Гену положили в больницу от академии наук, врач успокаивала:

– Совершенно ничего опасного нет, уверяю вас, что ваш муж поправится.

Было Геннадию Васильевичу Фомину, когда он трагически умер, всего 42 года, расцвет творческих сил. Молодой двадцатилетний юноша, стоящий рядом с вдовой, был их единственный сын.

Я не видела Гену в гробу, и долго потом мне мнилось, что зазвонит телефон, и я услышу Генин бас в трубке. Трудно привыкала к мысли о его смерти, глупой, неожиданной. Его сильный низкий бас мало вязался с ординарной внешностью невысокого слегка рыжеватого парня.

Перед болезнью Гена говорил о необходимости измерить константы реакций участвующих в процессе образования окраски веществ.

Семен, который, взяв однжды надо мной шефство, не бросил в несчастье, поговорил с Дюмаевым обо мне, и они остановились на кандидатуре занимающегося импульсным радиолизом Пикаева Алексея Константиновича, с которым Дюмаев был знаком.

Вот я через месяц, вытерев слезы, поехала знакомиться с Пикаевым, который был предупрежден о моем приезде. Я читала его книжку « Сольватированный электрон…» еще когда делала диплом.

Это был конец сентября, не топили, я была в голубом плаще, навела макияж, позвонила по внутреннему телефону, и Пикаев вышел ко мне. Алексей Константинович оказался невысоким кругленьким мужчиной в очках с сильными линзами. Я пересказала ему свою невеселую историю. Услышав о смерти Гены от игры в мяч, Пикаев удивился:

– Ударил головой мяч, и такое с ним приключилось? А как же по телевизору показывают, как футболисты бьют головой мяч, и ничего?

Я мрачно глянула на своего будущего шефа:

– Головы разные. – И этим замечанием его развеселила.

Всё остальное он выслушал молча, как-то неодобрительно, особенно, что у меня двое детей. Единственное, что показалось ему обнадеживающим, это физтех за спиной, так, во всяком случае, мне показалось.

– А что, собственно, говоря, имел в виду Дюмаев под просьбой Вас пригреть?

Я остолбенела на секунду. Ничего себе формулировочки! Пригреть! Но оскорбляться было не к месту, и я сказала, может быть, чуть-чуть хмыкнув:

– Всего лишь стать моим руководителем.

Пикаев был невозмутим и молчал. Трудновато мне с ним было после быстрого и открытого Гены. Он бы обязательно заметил шутку и засмеялся. Я спросила в лоб:

– Так Вы возьмете меня?

– С начальством не спорят, – последовал малоутешительный ответ.

Мне ездить к ним на Калужскую было очень далеко, от одного этого вариант Пикаева был для меня не самым подходящим, но я тоже не хотела спорить с начальством и промолчала и тут, и там.

Мы отправились в первый отдел относить мой допуск. Там было еще холоднее, чем в вестибюле.

– Вы хоть бы посодействовали, чтобы скорее затопили, – сказал Пикаев начальнику группы режима (проку с вас никакого, звучало подстрочно, хоть бы в этом помогли). – Посмотрите, женщина (это я) приехала из другого института, так с непривычки так замерзла, что у нее губы посинели.

Тут чиновник оторвался от писания и впервые глянул и на меня, а не только на мою справку.

– Подумаешь, пусть помадой покрасит, – ответил он.

С этим я и уехала, передав Пикаеву свои результаты, полученные с Геной.

В следующий мой приезд я прошла в комнату знакомиться с народом и спросила мнение Пикаева о моей работе.

– А что, нужно измерить константы и писать диссертацию, – последовал ответ. Я и начала измерять константы скорости реакций промежуточных продуктов радиолиза матрицы с моими веществами, вот как это называлось.

Компьютер подчеркнул мне красным слово радиолиз. Он прав, не будем углубляться в эту тему, она для узкого круга.

К нам приехал Сашка Ярош расписать пулю, мы сидели в отдельной комнате, закрыв двери, а мои дети паслись где-то в двух других.

Вдруг раздался топот, как будто стадо бизонов летело по коридору. Дверь распахнулась. В комнату влетела Катя. Прошмыгнула мимо нас и бросилась на софу, в угол, спасаясь от мчавшегося за ней с криком диких индейцев брата.

Сережка кинулся на успевшую перевернуться на спину сестру, вспрыгнул на нее, в воздухе сверкнули тонкие ножки со сползшими колготками. Катя протянула руки и легонько, как-то не спеша, как будто не на нее совершалось нападение, пощекотала болтающиеся в воздухе пятки. Сергей взвизгнул, еще выше взметнул ноги, перевернулся в воздухе, слетел с дивана и ринулся обратно, за дверь.

Катя вскочила и с топотом исчезла. Действие заняло не более минуты. В наступившей тишине я перевела дух, раздумывая, идти проводить воспитательную работу или продолжить игру.

– Да-а, а вот у нас такого нет, – завистливо сказал Сашка, и я осталась.

Не всегда всё кончалось так мирно.

Недавно встретила Надежду Панфилович, и она вспоминала:

– Твои дети произвели на меня неизгладимое впечатление с самой первой встречи.

Они подрались, Сережка укусил Катю за ногу до крови, а Катерина шибанула его и разбила нос. До сих пор эта кровавая разборка у меня перед глазами. А сколько времени прошло? Считать не хочется, но сейчас мои внуки старше, чем дети были тогда.

В декабре Алешка отвез бабушку в Батуми на новую квартиру и помог там маме с ремонтом, оклеил обоями комнату. Я купила по случаю розовые обои, которые мне не очень-то нравились, и сменила их на бежевые (которые Гамлет донес), а розовые отдала и имела возможность любоваться на них все годы, пока ездила в Батуми. В 98-ом году я продавала эту квартиру с этими самыми розовыми обоями, заметно выгоревшими.

Дорогие мама и бабушка!

Поздравляю вас с Новым годом! (не с 81, как ты нас, мама, поздравляешь, а с 82).

Желаю счастья и благополучия на новом месте.

Мы на Новый год собираемся быть дома.

Сегодня Катя и Алексей едут на ёлку, а Сережка с соплями сидит дома. Он потерял ключ от квартиры и до 7 часов вечера был на улице, Катя тоже, но она была на кружках.

У Кати болит нога – неизвестно что. Воюет в школе с учителями и в результате имеет по труду двойку в четверти. Нас вызывали в школу, но сейчас конец года, никак мы не можем прийти.

Как ваши дела, как складывается жизнь на новом месте. Где ты работаешь? Кто ходит к вам в гости? Не представляю себе ваш быт, хотя ты пишешь подробные письма. Свекровь приезжать не собирается. Так что бабушки натянули нам нос.

Сережа учится неважно, плохо пишет. Не знаю, как кончит четверть.

Вот и все наши скудные новости. Я работаю много и устаю.

Пишите, ваша дочь и внучка Зоя.

Катя обиделась на учительницу труда, та была груба с ней, и Катерина ей в ответ нахамила и извиняться отказывалась. Учительница вызвала в школу родителей. Надо было бы послать Алешку, он бы послушал, покивал головой, но пошла я и сказала приблизительно следующее:

– Девочка наша очень упрямая, и требовать, чтобы она при таком нажиме, двойки в четверти, извинилась, если она считает, что вы её обидели, я не могу. Бесполезно. Разбирайтесь сами.

То ли Катя извинилась, то ли учительница смягчилась, но вместо двойки появилась тройка в четверти. А Таисия Петровна, которая, видимо, надеялась, что мой визит в школу удовлетворит учительницу, когда это не произошло, страшно разозлилась.

– Вот еще, – сказала она. – Она мне из отличницы троечницу делает.

И сама исправила тройку на четверку.

– А то потом вылезет эта тройка где-нибудь и помешает Кате, – беспокоилась классная, которая заметно выделяла Катю среди своих учеников.

А новый год встречали дома, и ёлку, наверное, наряжали, но возможно, искусственную. Мама, уезжая к магнолиям, оставила её нам.