Читать книгу: «Второго дубля не будет. Комедия положений», страница 2

Я вошла в квартиру первая. Тут же из комнаты выполз Сергей и, скосив и без того косые глаза к переносице, начал врать, как его Катька научила. Я не успела вслушаться, как из-за моей спины вышла дочь и сказала своему брату.

– Ладно, Сережечкин, не ври, я маме уже правду сказала.

Так раскрылся их заговор против меня. Но я тогда их не очень щучила. Устала, намерзлась, пока бегала по зимнему саду, и не было сил их поколотить.

Отопление включили, но было очень холодно, новый дом, кругом щели. Дом был построен по новой технологии и не промазан по стыкам панелей, и сквозило прямо из углов.

Маме под Новый год больные носили шоколад. Однажды, как-то, когда мы жили на Белоозерской, мама принесла огромную бабаевскую шоколадку, по размеру она была вдвое больше обычной.

– Да это целая взятка.

– За дело, – гордо ответила мама. – Пришла ко мне женщина, с чесоткой, толковая, аккуратная. Я ей всё рассказала, как надо мазаться, как всё продезинфицировать, а она мне не поверила, что у нее чесотка. А потом принесла спустя неделю шоколад и говорит: «Доктор, спасибо большое, свет увидела, два месяца непрерывно чесалась, ночей не спала, на стенку лезла от зуда, а меня лечили от аллергии», а там сразу видны были чесоточные ходы, и какая дура её от аллергии лечила, не знаю.

Новый год встречали дома. Приехала мама со своими шоколадками, пришла Надежда Панфилович. Надя жила с Улановой в одной комнате в общаге, НИОПиК часть квартир в своих новых домах пустил под общежитие, так как у него (у института) был лимит на прописку, и места в общаге позволяли брать молодых специалистов и наполнять их потеснее по двое в комнатке, вот такой второй у Улановой, работающей со мной в одной группе и непродолжительное время имевшей со мной приятельские отношения, и была Надежда. Надежда понравилась мне с первого взгляда, стоило мне только столкнуться с ней у Людмилы в комнатке. Я всегда тянулась к людям, на которых, мне казалось, мне хотелось бы чем-то походить, а тут, если представить себе по-другому сложившуюся жизнь, то я хотела бы походить на Надьку, не унывающую, ироничную, любящую посмолить сигарету, раскинуть карты, побеседовать на отвлеченные темы. И Надежда приблудилась к нам на несколько лет. Когда она приходила, мы устраивались на кухне и играли в преферанс, безуспешно пытаясь отучить Надежду не брякать с туза, когда вистуешь. А в тот Новый год она принесла с собой курицу, которую я тут же засунула в духовку, и научила меня делать из наломанного печенья колбаску на десерт, я забыла рецепт, но помню, что это быстро и вкусно. Детям Надя принесла по шоколадке, я купила тоже, и у наших детей в тот Новый год было шесть больших стограммовых) шоколадок. Я думала, им на неделю хватит, но третьего утром хотела съесть кусочек и не нашла, всё сожрали милые отпрыски, и плохо им, как Булгаковскому мальчику из Театрального романа, не было, ни тошноты, ни рвоты и даже никакой аллергии с ними не случилось. Вообще-то я в жизни не встречала детей, я имею в виду не младенцев, а подросших детей, которым бы вдруг стало плохо от шоколада. Или дети стали другими или шоколад или Булгаков как-то наблюдал, что ребенок целый день жует шоколад и хоть бы хны, позавидовал ему и придумал ту сцену с тошнотой и позеленением.

1980 год. Поездка в Батуми

Начало года протекало без запомнившихся мне как радостных, так и грустных происшествий. Катя поменяла класс, новая учительница Валентина Степановна была спокойнее и менее требовательна, чем Антонина Владимировна, чаще стали у Кати в дневнике красоваться пятерки, исчезли тройки, подравнялся почерк. Во втором полугодии занятия в Катином классе были по-прежнему во вторую смену, и по утрам она оставалась с младшим братом.

В доме у нас стали появляться новые девичьи лица, Светка Жеребцова, Наташка Самыгина, Маша Сысорова, а потом Катя привела и Наташку Малюшину.

Как-то раз мы с Катей пришли в дом пионеров и увидели развешенные на стенах картинки, исполненные детьми из художественной студии. Катеринка, которая, как и я в детстве, всё рисовала задумчивых красавиц, незамедлительно решила посещать студию. Минут тридцать мы ходили по коридору, внимательно вглядываясь в вывешенные на стенках картины, пока обе не пришли к выводу, что больше всего нам нравятся пейзажи, яркие и с настроением, под которыми стояла подпись: Наташа Малюшина.

Увидев кареглазую, темноволосую, стеснительную, даже замкнутую девочку, с интересным низким тембром голоса, я была изумлена, так как по картинкам и технике исполнения я представляла себе автора значительно более зрелого возраста, лет четырнадцати-пятнадцати. Наталья первые годы появлялась у нас не так часто, как другие девочки, но она была единственной, с которой Катя продолжала дружить после ухода из седьмой школы пять лет спустя.

В третьем классе у нас каждый божий день пребывала Маша Сысорова, которая жила с матерью, отчимом и маленькой сестрой Танюшкой в первом подъезде нашего дома и училась вместе с Катей. Маша любила музыку, прибегала послушать наш проигрыватель и отдохнуть от домашнего шума. И тогда же каждодневно стала появляться у нас Света Чебурахина, при появлении Маши, как правило, уходившая к себе. Девочки играли в куклы, в дочки матери, разыгрывали сюжеты, а Сережка, у которого не было никакого общения с детьми, скучал, и я попросила девочек принимать его в свои игры.

Катя и Света были недовольны свалившимся на их головы партнером, но потом придумали ему роль: он был соседом-пьянчушкой, который не кормил своих детей. Дети его, в виде самой старой куклы, валялись в углу без трусов и обуви с всклокоченными непричесанными и кое-где выдранными волосами. Но сынок был доволен, роль свою выполнял честно, шлепал куклу по попе, и все были довольны.

Сережка был подвижным ребенком, ему надоедали малоподвижные девчоночьи игры – скучно, и он постоянно приставал к сестре: то толкнет ее, то повиснет на ней, то призывает побороться. Привычная Катя не обращала на это внимание, молча стряхивала его с себя, как комара отгоняла, но Светлана, которая была одна в семье, хваталась от проделок Сережки за голову и, не вмешиваясь в потасовки сестры и брата, говорила:

– Я тебе сочувствую. Ох, Катя, как я тебе сочувствую.

Чужие дети в доме не мешали мне, я толклась на кухне, или отдыхала в комнате с балконом, а девочки сидели в большой комнате, крутили пластинки, делали уроки, во что-то играли.

Сергей привык сидеть час в одиночестве, я перестала пускать пузыри от страха, что пятилетний сын один, просто бегом бежала с работы на электричку, бегом с электрички домой. Автобусы днем были не так набиты, как вечером, в часы пик, зато и ходили редко.

Нашпигованный антибиотиками сынок болел реже, мой кашель не прошел, но стал привычным, не мешающим жить, также привычным стало моё постоянное лечение его: то ингаляции, то банки, термопсис с содой, багульник. Катя простывала часто и любила после простуд раскашляться, но тяжелых астматических приступов не было, и кашель сам по себе затихал.

В классе Кате досталось место рядом со второгодником, он её обижал, порвал тетрадку. Мальчик был из неблагополучной семьи, и его собирались отдавать в интернат. Мне стало жалко этого никогда не виданного мною десятилетнего мальчика, никому не нужного, с предрешенной судьбой изгоя.

– Будь с ним поласковей, его, наверное, обижают, – посоветовала я дочке.

Через неделю я поинтересовалась, как утряслись Катины взаимоотношения с обидчиком.

– Он недавно поцеловал меня в щеку, – доложила дочь.

Откровенно говоря, это были несколько неожиданные последствия моего совета.

– Может быть, Катя, ты была с ним чересчур ласкова? – заволновалась я, но дочка не придала большого значения ни поцелуям, ни моему волнению.

Мы с мужем не утомляли учительницу своим присутствием на родительских собраниях, Алексей и не знал, что существует такая отцовская обязанность, посещать школу. Но когда Катя болела больше недели, я заходила в школу за уроками. Унылое и довольно грязное здание седьмой школы производило грустное впечатление, узкие темные коридоры, теснота. Возможно, я не заметила бы всего этого, седьмая школа была ничем не хуже тех, в которых училась я сама, но Катенька первые классы училась в светлой и новой девятой школе, и контраст был велик.

Однажды, во время болезни Кати, я пришла в школу сразу после работы, хотела взять у Валентины Владимировны домашние задания. Время оказалось неудачным, только что прозвенел звонок на урок и в Катином классе начался урок физкультуры. Валентина Ивановна выстраивала детей у доски в линейку, чтобы вывести линейку в коридор, затылок в затылок и все по росту. Одного черноглазого маленького мальчика, со странным названием Гандера, она оставила в классе, причем оставила без достаточно уважительных причин.

Посидев с ним в одной комнате в течение пятнадцати минут, я поняла учительницу: каждая минута, проведенная вдали от такого подарочка, – праздник для учителя, и не только для учителя.

Я сидела на задней парте, он тоже, но в другом ряду.

Что этот мальчишка потерял, я не поняла, предмет был видимо очень маленький, но искал он его дотошно. Он лег на сидение парты на бок и вывернул наружу карман брюк. Вскочил, наклонился и стал трясти карман. Ничего не упало. Он вздохнул, лег на сидение парты на другой бок, и вывернул другой карман. То, что высыпалось из его кармана, улетело под парту, он полез под парту, сел там на пол и стал разглядывать, что-то.

Предметы, которые он вытряс из себя таким трудоемким способом, его не удовлетворили. Гандера вылез из-под парты, при соприкосновении его коленок и локтей с деревом раздавался резкий металлический звук, под этот аккомпанемент он за залез на парту, уселся на нее и стал опять выворачивать карманы, стучать чем-то о стол, залез на парту с ногами, спрыгнул вниз, разместился под сидением, пролез по полу, выполз с другой стороны, снова залез на стол, спрыгнул на сидение, с сидения снова на пол, прополз через весь ряд с последней парты до первой. Скорость его движений всё возрастала. У меня кружилась голова, и глаза, я думаю, уже косили на разные стороны, и, когда он скрылся под рядом парт, я на минуту передохнула, но он уже вылезал из-под учительского стола и прыгал по партам назад, ко мне. Всё это мельтешение заставило меня зажмуриться.

Зашелестела растворяемая дверь, я открыла глаза. Тихо вошла невысокая Валентина Ивановна с усталым лицом, но в моих глазах она была гигантом. Как людям хватает мужества избрать себе профессию учителя? Выносить изо дня в день в течение трех лет такое существо вкупе с бандой похожих!

Я получила задание и ушла, восхищенная героизмом учителей.

Несколько лет подряд я увлеченно следила за фигурным катанием, и Роднина, брошенная любимым человеком, и поднявшаяся на пьедестал почета снова, уже с другим, а потом повторившая свой подвиг после родов наперекор всем этим мнениям, созданным мужчинами, что или рожать, или кататься, Ирина, родившая, как положено от веку всякой бабе, и снова ставшая чемпионкой, была для меня образцом мужества, той стойкости характера, которая превозмогает трудности и, главное, умеет преодолеть стереотипы мышления. Часто бывает тяжелее всего заставить окружающих понимать тебя так, как ты себя понимаешь, а не так, как у них сложилось.

Я смотрела на её безмолвные слезы, обильно текущие по лицу под звуки советского гимна, и подумала, вот женщина в спорт после родов вернулась, а мне всего лишь преуспеть надо в профессии, в которой работают до глубокой старости, и я колеблюсь? Еще и Семен Моисеевич Шейн, когда я вслух думала с Ниной, стоит ли идти в аспирантуру, если у тебя двое детей, вмешался и сказал:

– Именно потому, что у тебя двое детей, и надо идти в аспирантуру, а то чем ты собираешься их кормить?

В старой записной книжке у меня был записан телефон Любочки Пулатовой и я, не объявлявшаяся много лет, ей позвонила. Она не удивилась, сказала:

– Приезжайте, пожалуйста, поговорим.

Я приехала, обсудили тему, что и как делать, когда поступать, только трудно мне было решиться уйти на три года на стипендию девяносто рублей, на работе я получала 120 и премию квартальную от 40 до 60 рублей, и обещали повышение. И в разгар этих раздумий Шейн предложил мне идти в заочную аспирантуру НИОПиКа.

– Пойдешь к Дюмаеву, он всех берет, будешь его аспиранткой, я тебя порекомендую, а у меня в институте Химфизики приятель есть, Гена Фомин, умница, хороший человек, сделаешь у него работу, он сейчас докторскую делает. Очень плодовит, много статей выходит, и в деньгах не потеряешь на время учебы.

И добавил, заметив, что я колеблюсь:

– Да не бойся, у него легкий характер, с ним хорошо работать, не так, как со мной, со мной тяжело.

Семен был человек дела, а раз он решил, что его вариант самый для меня подходящий, то и начал действовать, хотя я еще колебалась.

Фомин был оппонентом на защите Семеновской аспирантки, мы сидели в Московском НИОПиКе в конференцзале вместе с Ниной, и после доклада своего аспиранта Семен неожиданно громогласно обратился в зал.

– Вот тут потеснитесь, пожалуйста, я хочу познакомить этих двух людей. Она в аспирантуру собралась, это Зоя Карловна Криминская, конечно, вы все её знаете (это такая шутка была, меня на заседании ученого совета впервые-то и видели, если увидели вообще). И руководителем у нее будет Фомин Геннадий Васильевич, вот он тут сидит, пусть они рядом сядут, им поговорить надо.

Я по такому случаю подкрасилась, нарядилась в свою оранжевую кофту, и сейчас оранжевое пятно моей кофты мелькало среди серых одежд профессоров, привлекая внимание. Нина потом смеялась, что Смирнов, химик, доктор наук, присутствовавший в зале, поглядел на меня, полыхающую от смущения, обиделся и сказал:

– А почему это аспирантку Фомину, чужому? Я тоже хочу аспирантку.

Мы с Геной познакомились, договорились встретиться и обсудить работу уже вплотную.

Пока я думала, как мне сказать Любе о перемене своего решения, Гена с ней столкнулся в столовой института Химфизики, всё ей рассказал, и, когда я ей позвонила, Любочка, может быть чуть-чуть обиженным тоном, сказала, что она встретилась с Фоминым, что он будет мне прекрасным руководителем и что она дала мне наилучшие рекомендации. Я извинилась, объяснила ситуацию, преимущества для меня заочной аспирантуры, позволяющие мне положить два горошка на ложку.

– Зоя, я всё понимаю, поступайте, как вам удобнее, Гена тоже очень хороший вариант.

Оставалось договориться с Дюмаевым. Семен и это взял на себя, порекомендовал меня и договорился о встрече. Я пришла в знакомый кабинет, где когда-то рыдала без носового платка, выпрашивая квартиру. Не знаю, узнал ли меня Дюмаев, но ни словом мы не обмолвилась о каких-то там квартирах, говорили только о работе, и Кирилл Михайлович очень неназойливо, вскользь сказал, что в мелочи он вмешиваться не будет, Гену он хорошо знает, полностью ему доверяет, тему мою они обсудили, а во всех организационных вопросах он готов мне помочь. При всём при том о тематике будущей моей диссертации мы говорили конкретно, и я удивилась быстроте, с которой Дюмаев схватывал суть проблемы в области, далекой от его непосредственной специальности.

Еще один невыясненный вопрос читался в глазах Дюмаева, моего будущего руководителя диссертации, а именно, какая связь между мной и Шейном, каким образом мы знакомы. Семен любил изобразить себя секс гигантом, и любопытство Дюмаева было естественным, и я предоставила Кириллу Михайловичу полную возможность думать по этому поводу, что ему заблагорассудится, дать волю фантазии. Шейн в разговорах наших вслух не упоминался, как будто и не он всё это организовал.

Я съездила в отдел аспирантуры, узнала у ученого секретаря, которым тогда была Женя Попова, близкая приятельница Нины, какие документы надо сдавать и когда экзамены. Женя посоветовала мне не пороть горячку и сдать экзамены осенью. Я взяла программу по физхимии, по истории партии, учебники в библиотеке и успокоилась пока.

Ирка сидит у меня, навестила подругу. Мы болтаем о том, о сём, потом я говорю ей, хотя она, наверное, знает, но молчит по этому поводу.

– Ну всё, я решила поступать в аспирантуру.

Ноль внимания, Ирка смотрит на меня и молчит.

– Ну и что ты молчишь, скажи, что не одобряешь, я ведь знаю, что ты думаешь.

– Сказать-то я могу, да зачем, ты ведь всё равно не послушаешь, – отвечает мне моя разумная подруга.

Алешка же, когда меня в январе следующего года зачислили, на нашем дне рождения, подвыпив, ходил между друзьями и говорил:

– Моя жена поступила с аспирантуру. Принимаю соболезнования.

Осенью Зоя навестила меня на новой квартире. Она ездила в командировки в Москву, и нашла меня первый раз еще на Дирижабельной. Тогда на Дирижабельной, я даже не сразу её узнала. Послышался стук в дверь, я открыла и увидела на пороге молодую женщину в голубом костюме.

– Вам кого? – растеряно спросила я.

– Ну, Хучуа, ты даешь, – сердито сказала мне Зойка и, потеснив меня, вошла.

Арутюнян выщипала брови, и взгляд от этого сильно изменился, а голубой костюм перекрашивал Зойкины зеленые глаза в голубой цвет, всё это вместе помешало мне в первый момент узнать подругу.

Зойка осмотрела мою голубятню, вздохнула, что вообще такие квартиры здесь, в Москве, строят (теперь она была ленинградка, а я москвичка, и теперь всё моё было московское, а у неё ленинградское, и уже не в индивидуальности было дело, да и какая индивидуальность может спасти трехкомнатную квартиру 34 кв метра?).

Я рассказала Зойке о прошлогодней болезни сына. Я не вспоминала пережитое, так мне было легче, но сейчас, когда приехала Зоя, меня прорвало. Зоя слушала, сострадала, но последнюю мою фразу о невозможности жить без сына оборвала резко и бескомпромиссно:

– Даже и не думай, что́ ты! Ты должна жить, и думать даже не смей.

Я промолчала, решила, подруга не понимает моих чувств, и то, что у неё ещё нет детей, разделяет нас. Пройдут годы и вдруг я пойму, как права была Зоя, только так и не иначе нужно отсекать всякие мысли о самоубийстве.

Зойка зимой развелась с Никулиным, а летом встретилась с Виктором на встрече выпускников Техноложки, и рассказывала мне о своем вновь возникшем романе с Андрюшиным.

– Он клянется, что любил меня все эти годы. Зовет замуж.

– Врет. Увидел тебя и снова влюбился.

– Я тоже так думаю.

– А насчет замужества?

– Не знаю, боюсь.

Боялась недолго. Через год родила дочку Дашу, и мы много лет не будем видеться, разделенные семьями, заботами.

Сосед рядом, старик Серебряков Евгений Никитич спросил Сережку, как зовут его родителей:

– У меня папа Леша, а мама Зоя Карловна.

Евгений Никитич потом дразнил меня:

– У меня папа Леша, а мама Зоя Карловна.

Он считал, что таким образом ребенок обозначил, кто в доме главный. Может быть и так. Но вполне возможно, Сережка решил, что Серебряков хотел узнать, как обращаться к его родителям, и, что меня только имени по Евгению Никитичу, как мужчине, называть нельзя, а Лешу можно.

Десять лет переездов не утомили видимо нас, так как мы продолжали переезжать, теперь уже из комнаты в комнату и перетаскивать мебель. Дети были маленькие, им отдали большую комнату, вместе со старой светлой мебелью, сами устроились в комнате с балконом. Алешка прикрепил телевизор на кронштейнах над кроватью, причем установил его в наклонном положении, мордой слегка вниз, чтобы было удобнее смотреть лёжа. Уже с порога нашей квартиры при открытой двери в комнату был виден на секунду застывший в своем падении телевизионный ящик, и входящие впервые в наш дом зажмуривались в ожидании грохота. Парящий в пространстве над кроватью серый экран не соответствовал моим старомодным буржуазным представлениям об уютном добропорядочном доме, и я сердилась, обижая мужа полным непониманием его гениальных технических решений.

– Я чувствую себя под этим экраном, как на космодроме, а не в супружеской постели, – бурчала я мужу.

Сережка раскрывался во сне, скидывал одеяло на пол, нужно было бегать по коридору укрывать его, пока добежишь, весь сон пропадет. Мы взяли диван и переехали в маленькую комнатку, там у нас стала спальня, но ненадолго, Катя подрастала и вскоре маленькая комнатка станет её, а мы вернемся в комнату с балконом. Пока же они спят в большой, мы в маленькой.

Мне очень нравится, как у Генри Миллера появляются персонажи: открывается дверь и входит О'Хара. Он так вваливается в общую жизнь, в ссоры и дрязги, так закручивается в общем водовороте, что начинаешь судорожно листать страницы обратно, где же ты пропустил его описание, но нет никакого описания, вот тут на тридцать второй странице он открыл дверь и вошел, как это и бывает в жизни. Вот и у нас так, раздался звонок, мы открыли дверь: там стояли двое, уже знакомый нам Гамлет и его жена Люда, которую мы с Алешкой видели впервые.

Сейчас, спустя столько лет после знакомства с Людмилой мне трудно воссоздать облик женщины, которую я к тому времени нарисовала в своем воображении в качестве жены Гамлета, но знаю точно, воображаемая жена была блондинка. Сработал стереотип: черный как галка горбоносый армянин Гамлет Сагиян должен был увлечься голубоглазой и белокурой женщиной.

Вперёд Гамлета в нашу квартиру втиснулась (на звонок прибежали трое, и гостям, при такой широкой встрече остается только по одному в двери вминаться) и расправила плечи не просто темненькая женщина, а настоящая брюнетка, и не просто брюнетка, а копия армянка, даже слабые усики виднелись. Единственное, чем она отличалась от большинства южанок, это белая кожа красивого востроносого лица. Я просто раскрыла рот от изумления и вместо «здравствуйте» и пожимания руки я сказала:

– Ну вот… А я думала, ты женат на блондинке…

Гамлет тряс Алешкину руку и медленно поднимал брови, вернее только начал их поднимать, пытаясь придумать ответ, Люда выдала, выдавая изумление мужа за разочарование:

– Да…, Гамлет, что же ты так выбрал. Придется менять.

«Хорошо» радостно подумала я, «Этой палец в рот не клади». Вслух я засмеялась и предложила гостям проходить.

Позднее, когда мы подружимся (хотя много лет, когда Людмила начинала меня донимать подковырками, я сердилась и кричала: – А ты кто вообще такая? Думаешь ты мне подруга? Нет, ты только жена друга!).

Так вот жена друга прошла, мы обложили её альбомами с фотографиями, мы тогда вели такой альбомчик для детей, куда вклеивали фотографии детей и смешные вырезки из журнала Мурзилка, который выписывали. Люда, которую Гамлет звал Милкой, рассматривала альбом, сидя на диване и снисходительно слушая объяснения Катерины, а мы засели за преферанс.

Посреди наших пасов и вистов Гамлет сказал мне:

– Зоя, поставь чайник, что-то пить хочется.

Я послушно вскочила, и рванулась было за чайником

– Гамлет. Да ты что? Я не понимаю, как это можно? В чужом доме? – взвилась Люда, как будто в нее вонзили иголку.

Я не поняла, в чем дело, настолько естественной мне показалась жажда Гамлета, партнера по игре, а поняв, постаралась отразить нападение на приятеля:

– Ну, Люда, вы очень строги. Мы много общаемся на работе, у нас товарищеские отношения, нет ничего страшного в такой просьбе.

– Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в ваши служебные отношения, – вот что дословно ответила мне Люда, – но здесь, в чужом доме просить чай…

– Да ведь иначе не дадут, а пить хочется, – я умчалась ставить чайник.

Вернувшись, я глянула на часы. Было полдесятого.

– Катенька, пора, ложись спать, – закричала я из комнаты (Сережу забрала мама и дочка была одна).

Послушался далекий вздох из комнаты, куда удалилась Катя, потом шуршание покрывал и простыней. Дети убирали постели в секретер, снизу там было пространство для постели.

– И сколько времени надо, чтобы мы дожили до такого? – заинтересовалась Люда. – Чтобы вот так, сказала «ложись», и всё?

– Катюше десять.

– Да…, еще дожить надо.

А Сурику, их сыну, тогда было полтора года. Спешу заверить, что они дожили.

Позднее Люда живописала свое первое впечатление от меня. Я его приведу, чтобы читатели могли увидеть меня чужими глазами, а не моими собственными, снисходительными.

Ты оказалась худой, тоненькой женщиной с громадной пушистой шевелюрой на голове, в неповторимой меховой жилетке, и что меня особенно поразило, в высоких валенках, из раструба которых торчали такие худые ноги, что непонятно было, как ты можешь передвигать этими конечностями такую обувь. Я до этого никогда не встречала человека, молодую женщину, которая ходит по квартире в валенках. Но глаза у тебя были веселые: живые карие глаза, и, не считая потрясения от валенок, в целом ты мне сразу понравилась. Тем более, что я вообще очень расположена к кавказским людям.

Люда действительно расположена к кавказским людям, особенно к Гамлетам, не каждой женщине в жизни перепадет два Гамлета, один грузин, несостоявшийся муж, художник, а другой состоявший Гамлет Суренович Сагиян, армянин из Баку, закончивший физфак Московского Университета и волею судьбы оказавшийся со мной в одной лаборатории

В лице Люды я приобрела еще одну близкую подругу, но в первый момент этого не поняла: слегка опешила от Людмилиной манеры всех расставлять по своим местам, с которых потом уже никогда её не сдвинешь.

Надо мной высоко стояло темно-синее южное небо, забыто пахло кипарисами, морем и розами. Всё вокруг цвело, шумно бил фонтан, отраженное от белых плит мостовой солнце резало глаза. Я шла по Батумскому бульвару, со своими веселыми веснушчатыми детьми и не верила в реальность происходящего.

Последний раз я была в Батуми осенью 67-го года, мучилась болями от холицистита, лежала в стационаре и вышла на берег только один раз. Море было бурное, дул пронзительный сырой ветер, раздувал серые низкие облака. Я постояла над пляжем, облизала соль с губ и уехала на тринадцать лет, а казалось мне, что навсегда, и сейчас, радуясь солнечному приволью раскинувшихся над морем родных кипарисовых аллей, я не понимала одного, что мешало мне все эти годы купить билет, сесть на поезд и приехать сюда? Почему я не приехала раньше? Стеснялась неустроенности своей жизни? Не имела денег? Просто за время жизни среди блеклой природы Подмосковья, суровых зим, неярких летних дней, я перестала верить в существование субтропиков, круглогодичного торжества и буйства зеленых растений и своей юности, и невозможно было приехать на то место, которого нет в реальном мире.

Пустынный Крым и высохшая полевая трава в Кабардинке не напоминали мне мой родной юг, то был другой юг, даже другое море, мелкое и холодное.

Навстречу мне шла Тира, важная-преважная, фантастически раскрашенная и совершенно не изменившаяся, не считая того, что перестала мучить своих учителей в школе и мучила теперь своих учеников, – Тира окончила Батумский пединститут и работала учительницей в младших классах.

– Привет, – сказала мне Тира так, как будто мы расстались вчера. – Приехала? С детьми?

Она оглядела мое потомство.

– А что все такие худые? А кто еще приехал? Ты кого из наших видела?

И вдруг я поняла, что Тира каждый год встречает кого-нибудь из одноклассников, вот так прогуливающихся по бульвару, и я одна из этих немногих.

– Да я вчера с поезда, а кто здесь из наших?

– Да ты первая.

И Тира удалилась, не удостоив меня более продолжительной беседы. Я ошеломленно посмотрела ей вслед, потом засмеялась празднику узнавания. В Тире было столько же перемен, сколько в Батумском бульваре: выросла пальмовая роща, поменяли ограду вокруг, и море отошло еще метра на два, а Тира стала другим цветом мазюкаться, и сегодня её веки устрашали зеленым цветом, вместо примелькавшегося мне синего.

Первые три дня я была счастлива встречей с природой, с городом, его улицами и домами, и первую радостную встречу с друзьями я пережила совершенно случайно.

Исколотив кулаки по автомату в попытках связаться с Москвой и поговорить с любимым мужем, я устала, угомонилась, по старинке заказала разговор через телефонистку, уселась ждать, когда меня позовут. Мне нужно было рассказать мужу, как мы тут живы и что нужно привезти, чтобы прожить три недели, как было запланировано. В Батуми были ужаснувшие меня абсолютно голые прилавки. Не было ни яиц, ни масла, ни сыра, ни колбас. Продавец маленького магазинчика с двойным названием «Мясо» и «Хорци» сидел на пороге абсолютно пустого магазина и пялился на проходящих полуголых курортниц. Хорци было только на рынке, говядина по пять рублей за кг и куры, цыпленок на полкило, за 5 рублей, а большая курица 10. Скучно как-то при зарплате 120 рублей.

Ждать разговора в течение часа утомительно. Всех потихоньку соединяют, с Харьковом, с Одессой, даже с Ленинградом, а меня никак, – и я глазею по сторонам, жалею, что не взяла книжку почитать.

Огромная молодая женщина с симпатичным личиком толчется возле кабинки. Очень внушительных размеров. И высокая и толстая. Но вот лицо… Я вглядываюсь в эти светло-карие глаза, чуть на бок ухмылку и, как во сне сквозь те черты, которые я вижу сейчас, проступают другие, детские, и я узнаю девочку. Боже мой, этот слонопотам – Кира, младшая сестра моей одноклассницы Марины Игитханян!

Я хочу окликнуть её, спросить, где Марина, но она разговаривает с двумя женщинами, я жду момента. Одна из женщин поднимает голову, она в темных очках, смуглое лицо в конопушках…

– Марина?

Женщина спустила темные очки на нос и стала озираться в поисках, кто же её зовет, и я уверенней и громче:

– Марина!

Ее взгляд скользнул по мне и прошел дальше.

– Маринка! Ты что, меня не узнаешь?

Наконец она увидела, шагнула навстречу, мы радостно потискали друг дружку, потормошили, враз заговорили и уже не могли оторваться, пока меня не пригласили в кабину. Так началось мое восстановление старых дружеских связей спустя пятнадцать лет.

Подруги мои работали, и я прямо с детьми с моря заходила к ним, зашла к Мане в Филармонию, к Нельке в банк, к Нанули в диспетчерскую. Было много визгу, писку и объятий. Подруги орали от радости, эмоционально выражали свои чувства, я снова была на родине, среди людей, так похожих на меня, еще более шумных, еще более увлекающихся.

Приехала отдыхать из Калинина Инга Алая, теперь Гребенникова, врач, и мы решили встретиться и собрались у нее, человек десять было, отпраздновали пятнадцатилетие окончания школы и договорились встретиться спустя пять лет, отметить двадцатилетие и собрать всех, кого найдем.

Мы были счастливы вернуться в детство и юность как в лучшую пору своей жизни, и никто не вспоминал сейчас, как хотелось вырасти скорей, чтобы стать независимыми от взрослых, как тяготил постоянный контроль дома и в школе.

Алешка приехал через неделю после нас. Он был извещен об отсутствии продуктов и привез огромное количество еды, все продукты, коробки с яйцами, пачки масла, всем родственникам и знакомым в подарок. В Грузии, где, если верить справочнику, сельское население преобладает над городским, не было еды.