Бабушкины сказки

Однако же ей пришлось удовлетвориться только своими глазами, и, продолжая смотреть на красную точку, она увидела, что та притянула к себе все маленькие золотистые облака, которыми ее так заволокло, что ничего уже не стало видно. Из маленьких облаков, собравшихся вместе, образовалось одно огромное облако, которое сияло и оборачивалось, как золотой шар над самой вершиной горы.

Через минуту шар начал подниматься еще выше и в то же время стал уменьшаться, наконец, он сделался совершенно розовым, и Катерина услышала, что он запел таким чистым и приятным голосом, которого она никогда еще не слыхала: «Здравствуй, Катерина, узнаешь ли ты меня?»

– Да, да, – вскричала Катерина – я несла тебя в фартуке! Ты мой старый маленький друг, мое розовое облачко, вот теперь ты говоришь со мной, и я понимаю каждое твое слово. Но какое ты жестокое, мое хорошенькое облачко, ты сломало мою большую цветущую яблоню. Впрочем, я прощаю тебе это, ты такое розовенькое, и я так люблю тебя!

Облако отвечало ей:

– Твою яблоню сломало не я, Катерина, а гром, это злой дух, который закрадывается в мое сердце и который делает меня жестоким. Но смотри, каким я становлюсь кротким и спокойным в ту минуту, когда ты с любовью смотришь на меня! Не придешь ли ты как-нибудь на вершину ледяной горы? Это совсем не так трудно, как тебе говорили, напротив, это очень легко, и тебе стоит только захотеть. К тому же и я буду там, и если ты упадешь, то упадешь прямо на меня, я поддержу тебя, чтобы тебе не было больно. Приходи завтра, Катерина, приходи на рассвете дня. Я буду ждать тебя всю ночь, и если ты не придешь, то это так меня огорчит, что у меня из глаз польются крупные слезы, и весь день будет идти дождь.

– Я приду! – вскричала Катерина. – Непременно приду!

Только что она успела сказать эти слова, как послышался страшный шум, похожий на пушечный выстрел, сопровождаемый треском картечи. Ей сделалось так страшно, что она бросилась бежать, думая, что гадкое облако опять принимается за прежнее и опять хочет отплатить ей за добро злом. Когда она в испуге бежала домой, ей встретился Бенуа, который спокойно шел из леса со своей собакой.

– Это ты выстрелил из ружья или это был гром? – спросила она у него.

– А, тебя напугал этот шум, – со смехом сказал он. – Это не ружейный выстрел и не гром, это лавина.

– Что это значит?

– Это значит то, что лед тает на солнце и с треском скатывается вниз, а вместе с ним обрушиваются камни, земля и иногда деревья, если они попадают ему на дороге, и даже люди, если они не успеют убежать вовремя, впрочем, это случается не часто, несчастные случаи бывают редки, но ты должна привыкнуть к этому. Теперь у нас стоит теплая погода, и лавины будут обрушиваться каждый день и даже каждый час.

– Я постараюсь привыкнуть к этому. Кстати, Бенуа, скажи мне, пожалуйста, можешь ли ты взойти на самый верхний зубец горы? Ты ведь мальчик и, наверное, ничего не боишься.

– Ну, нет, – сказал Бенуа, – на эти зубцы нельзя влезать; впрочем, я был недалеко от них, на том месте, где они начинаются. Но теперь не такое время, чтобы можно было забавляться этим, теперь слишком жарко, как раз попадешь в трещину.

– Не можешь ли ты мне сказать, что это за красная точка, которая виднеется иногда над верхним зубцом горы?

– Так ты видела эту точку, ну, у тебя хорошие глаза! Это знамя, которое путешественники водрузили месяц тому назад на самом верхнем утесе горы, для того чтобы дать знать людям, стоявшим внизу, что они добрались до этого места. Но сильный ветер заставил их поскорее вернуться назад, и они оставили там свое знамя, которое вихрем перебросило на вершину ледника и которое, наверное, останется там до тех пор, пока буря не отцепит его.

Катерина должна была удовлетвориться объяснением Бенуа. В эту минуту у нее в голове промелькнула мысль, которая снова пришла ей на ум, когда она увидела тетушку Колетту, проходившую мимо ледяной горы в пунцовом капюшоне, покрывавшем ей голову и плечи. Тетушка шла не так далеко, и Катерина могла узнать ее, и, несмотря на то что в этот день девочка не напряла и трех онов, она все-таки бросилась к ней навстречу, держа в руках свою прялку и пустое веретено.

XII

Очутившись в нескольких шагах от тетушки, она заметила свою рассеянность, но возвращаться назад было уже поздно. Она с нерешительным видом подошла к ней и спросила ее, не устала ли она от ходьбы по ледяной горе.

– В мои лета перестают чувствовать усталость, – ответила Колетта. – Впрочем, я возвращаюсь не с ледяной горы, дитя мое. Я шла безопасными тропинками, которые всегда можно отыскать, если захочешь.

– Ведь это вы, тетушка, были там наверху час тому назад? Я видела ваш пунцовый капюшон.

– Там наверху, Катерина? Где – там наверху?

– На знаю, – сказала Катерина, запинаясь. – Мне показалось, что я видела вас в небе под облаками.

– Почему ты думаешь, что я могу подняться так высоко? Разве ты считаешь меня феей.

– Боже мой, тетушка, если бы вы были феей, то в этом не было бы ничего удивительного. Говорят, что есть добрые и злые феи, вы, разумеется, были бы доброй феей, и люди, которые приходят сюда из деревни и которых я начинаю понимать, правду говорят, что вы работаете, как фея.

– Они говорят это мне самой, – ответила Колетта. – Но это только так говорится и из этого никак нельзя заключать, что я в самом деле фея. Я вижу, что у тебя мечтательная головка, в твои годы это совершенно естественно, и мне не хотелось бы видеть тебя такой же рассудительной, как я, это было бы слишком рано. Но все-таки тебе не мешало бы иметь немножко побольше здравого смысла, моя крошка. Я вижу, что ты не много напряла сегодня!

– Ах, тетушка, вы могли бы сказать, что я ничего не напряла!

– Не плачь, дитя мое, это придет со временем, нужно только иметь терпение…

– Боже мой! Вы всегда повторяете это! – с досадой вскричала Катерина. – Право, милая тетушка, вы уж чересчур терпеливы! Вы обращаетесь со мной как с ребенком, вы думаете, что я не могу выучиться скорее, а между тем, если бы вы только захотели!..

– Но в чем же дело? – сказала тетушка. – Ты делаешь мне упреки, как будто я знаю такой секрет, который может заменить настойчивость и старание. В таком случае, объявляю тебе, что я не знаю такого секрета и никогда не знала его. Ты недоверчиво качаешь головой, у тебя есть что-то на уме, чего я никак не могу отгадать. Дитя мое, открой мне свое сердце и дай мне заглянуть в него, как в книгу.

– Я открою вам все, – сказала Катерина, садясь возле тетушки на камень, обросший мхом. – У меня лежит на совести что-то, и я думаю, что от этого я и сделалась немного глупенькой!

Катерина покаялась тогда в своем любопытстве и рассказала, как она подсмотрела через щель в комнату тетушки.

– Я ничего не увидела и ничего не узнала, потому что вас там не было, но если бы вы не вышли в эту минуту, то я увидала бы, как вы работаете, и украла бы у вас ваш секрет.

– Ты ничего не украла бы, – сказала Колетта. – Повторяю тебе опять, что я не знаю никакого секрета. Если бы ты вздумала войти в мою комнату, то оттуда могла бы пройти и в мою рабочую, которая устроена наверху. В этой комнате я чешу лен и пряду свое облако; в жилых комнатах вредно чесать лен, потому что от него летят чуть заметные былинки, которые попадают в ноздри и в легкие, поэтому я и занимаюсь этим делом в самой верхней комнате, где воздух проходит совершенно свободно и уносит с собой эти былинки, которые подействовали бы вредно как на тебя, так и на других. Но ты мне сказала не все, Катерина, ты все толкуешь об облаках: скажи мне, какое понятие ты составила себе о них? Ты, кажется, смешиваешь облака, которые на небе, с тем тонким и белым веществом, которое я пряду из льна и которое в нашей стране, где так много искусных прях, называют облаком, чтобы дать понятие о чем-то необыкновенно легком.

Катерина была задета за живое тем, что так грубо ошибалась в значении слова и предавалась самым несбыточным фантазиям, тогда как дело было очень просто. Все это, однако же, нисколько не объясняло ей собственных ее видений, и, желая облегчить свое сердце, она заговорила о своем розовом облачке и рассказала все, как было.

Колетта слушала ее, не прерывая и не делая никаких насмешливых замечаний на ее счет. Вместо того чтобы бранить ее и приказывать молчать, как то делала Сильвена, она захотела узнать все ее мечты, которые роились в этой маленькой головке, и, выслушав все до конца, она задумалась и несколько времени сидела молча. Наконец тетушка сказала:

– Я вижу, что ты любишь все чудесное, а этого нужно остерегаться. Когда я была ребенком, то тоже мечтала о розовом облаке. Потом я сделалась молодой девушкой и встретилась с ним. На нем было платье, вышитое золотом, и белый султан…

– Что вы говорите, тетушка? На вашем облаке было платье и султан?..

– Это я только так говорю, дитя мое, это было блестящее, очень блестящее облако, но и только. Это было воплощенное непостоянство, словом, это была одна мечта. Оно тоже принесло с собой грозу и тоже говорило, что это не его вина, потому что в сердце у него были громовые стрелы. И в один прекрасный день, то есть в один несчастный день, я тоже чуть не была сломана, как твоя цветущая яблоня, но после этого я перестала уже верить облакам и перестала любоваться ими. Остерегайся мимолетных облаков, в особенности берегись розовых облаков! Они всегда сулят ясную погоду, а вместо того приносят с собой грозу. Но довольно об этом, – прибавила она, – возьми свою прялку и попробуй прясть или засни немного, после этого ты лучше будешь работать. Никогда не нужно отчаиваться. Мечты улетают, а труд остается.

Катерина попробовала было прясть, продолжая разговаривать с тетушкой, но глаза ее начали слипаться, и веретено выпало из рук.

XIII

Вдруг Катерину подбросило кверху будто от страшного землетрясения. Перед ней стояла тетушка Колетта, и в первый раз она увидела ее в таком гневе. Пунцовый капюшон тетушки Колетты был откинут на плечи, ее седые волосы развевались, и прекрасное бледное лицо было окружено сиянием.

– Ты не спишь, ленивица, – сказала она Катерине голосом, полным гнева, – я уже сказала тебе, что ты должна выбрать что-нибудь – и ты выбрала, ты все мечтаешь о пустяках! Ну, вставай же и иди за мной, я вижу, что должна открыть тебе мой секрет, ты сейчас узнаешь его…

Катерина встала и полусонная последовала за тетушкой Колеттой, но она едва поспевала идти за ней, потому что старая тетушка мчалась быстрее ветра и с изумительной скоростью взлетела на лестницу, сделанную из сапфира и изумруда. Катерина вошла в великолепный алмазный дворец, в котором были разостланы на полу горностаевые ковры, а по бокам стояли хрустальные колоннады. В одну минуту она очутилась на крыше волшебного дворца.

– Мы стоим теперь на вершине ледяной горы, – сказала тетушка с ужасным смехом, – ты должна отправиться со мной еще дальше на самый верхний зубец горы. Ухватись за мое платье и пойдем! Бояться тут нечего. Розовое облако тебя давно ждет, ведь ты дала ему слово, что придешь.

Катерина ухватилась за юбку тетушки, но ноги ее скользили, и она не могла идти. Тогда тетушка сказала ей:

– Возьми вот эту веревку и иди без боязни.

Она подала ей конец нитки, такой тоненькой, что ее почти не было видно. Катерина взяла нитку, и, несмотря на то что она тянула ее изо всех сил, нитка не обрывалась.

Когда они добрались до верхних игл ледника, то тетушка вырвала у нее прялку, воткнула ее в снег и страшным голосом сказала ей:

– Так как ты не можешь справиться с прялкой, то вот это будет для тебя более приличным занятием. – И она сунула ей в руки длинную и сучковатую, как ель, метлу. Катерина неустрашимо взяла метлу в руки и с удивлением заметила, что она была очень легка.

– Ну, – сказала тетушка, – теперь ты должна мести, – и она с силой толкнула ее в пространство.

XIV

Катерина почувствовала, что она стремглав летит вниз, но это ей только показалось, она держалась в воздухе на нитке, которую тетушка обвязала вокруг своей руки, и она могла ходить по облакам так же свободно, как по лугу.

– Ну, мети же! – закричала тетушка Колетта. – Пригони ко мне все облака, они мне нужны, все до одного.

Катерина обметала, обметала облака, но все-таки не так чисто и не так скоро, как того хотелось тетушке, которая все кричала:

– Скорей же и как можно чище! Дальше, дальше! Неужели я должна выслать к тебе телегу, запряженную волами, для того чтобы ты привезла ко мне все эти облака?

Катерина бегала по всему небу и собирала облака вместе, сметая их своей огромной метлой. В одну минуту она вымела дочиста все небо.

– Теперь гони их все сюда, – опять закричала Колетта, – толкай их метлой, толкай! Я должна сделать из них одно облако, чтобы его можно было ухватить в руки!

Катерина собирала облака и гнала их к тетушке Колетте, которая укладывала их в огромную копну, покрывшую весь зубец ледяной горы.

– Теперь поди сюда, – сказала тетушка, – и помоги мне, подожди только, пока я надену очки. – Она надела на свой орлиный нос огромные серебряные очки. – Что я вижу! – вскричала она. – Ты забыла захватить розовое облако! Неужто ты думаешь, что я помилую твоего любимца. Сейчас отправляйся за ним и смотри, чтобы оно не улетело.

Катерина долго гонялась за розовым облаком. Увлекаемое ветром, оно начало уже скрываться, Катерина закинула за него нитку, на которой она держалась в воздухе, и оно в одну минуту подлетело к ней и, приютившись у нее на фартуке, запело тихим и жалобным голосом: «Милый фартучек, ты уже спас меня однажды, спаси меня и теперь! Катерина, добрая моя Катерина, сжалься надо мной, не отдавай меня пряхе!»

Катерина вернулась к тетушке, она подобрала свой фартук и крепко завязала его в надежде, что тетушка не обратит на это внимания. Та была очень занята своим делом: она складывала свою копну и уравнивала ее, потом, вооружившись чесалками, принялась чесать облака, как лен. Она работала так скоро, что в одну минуту все уже было кончено, но в то время как Катерина наклонилась, чтобы поднять охапку этих блестящих хлопьев, фартук ее развязался, и розовое облако скатилось на копну.

– Ах ты, плутовка этакая! – закричала тетушка, схватывая облако. – Ты думала, что я его не замечу! Полезай в копну, розовое облако, полезай туда же, где и другие!

– Тетушка, тетушка! Сжальтесь над ним! – вскрикнула Катерина. – Сжальтесь над моим розовым облачком.

– Привяжи его к прялке, – ответила Колетта, – теперь оно совсем расчесано, и ты должна сейчас же начать его прясть, скорей, скорей! Я приказываю тебе это!

Катерина принялась прясть и закрыла глаза, чтобы не видеть предсмертной агонии бедного облака; через минуту она услышала тихие стоны и хотела уже бросить свою прялку и убежать, но руки ее окоченели, в глазах помутилось… Она проснулась и увидела себя лежащей на камне возле тетушки, которая тоже спала.

XV

Она встала и тихо толкнула тетушку Колетту, которая поцеловала ее и сказала:

– Сегодня мы обе проленились целый день и даже успели выспаться. Не видела ли ты чего-нибудь во сне?

– Ах да, тетушка! Я видела во сне, что выучилась прясть так же, как вы, но, увы! Я пряла мое розовое облако!

– Ну, дитя мое, я должна сказать тебе, что я давно уже покончила со своим. Мое розовое облако – это была моя прихоть, моя фантазия, моя несчастная звезда. Я привязала его к прялке, и труд славный, добрый труд научил меня выпрясть такую легкую нить жизни, что я не чувствовала, как несла ее. Ты должна делать, как я, ты не можешь запретить облакам проходить мимо тебя, но ты должна запастись мужеством. Ты должна научиться ловить их и выпрясть из них такую же нить, чтобы они не могли произвести грозу ни около тебя, ни в тебе самой.

Катерина не совсем поняла то, что говорила тетушка, но с тех пор она не видела больше розового облака. Когда через три месяца приехала ее мать, то она уже пряла в десять раз лучше, нежели прежде, а через несколько лет сделалась такой же искусной пряхой, как и тетушка Колетта, наследницей которой она стала.

Говорящий дуб

В одном лесу стоял некогда толстый старый дуб, которому было, по крайней мере, пятьсот лет. Много раз гроза сносила ему голову, но каждый раз вырастала новая, на этот раз она выросла густая и широко раскинула свои ветви.

Долго ходила об этом дубе дурная молва. Старики в соседней деревне сказывали, что во время их молодости этот дуб говорил и грозил тому, кто хотел отдохнуть под его тенью. Они рассказывали, как два путешественника, прибегнув под его защиту во время грозы, были поражены ею. Один из них тотчас умер, другой же был только оглушен и успел вовремя удалиться, так как услышал предупреждавший его голос: «Уходи скорей!»

За давностью вовсе не верили в эту историю, и, хотя дуб по-прежнему назывался говорящим, пастухи подходили к нему без большого страха. Однако после приключения с Эмми все снова стали думать, что дуб этот волшебный.

Эмми был маленький свинопас, несчастный сирота, он был несчастен не потому, что его плохо кормили, плохо одевали или что вообще ему плохо жилось, а потому, что он ненавидел тех животных, пасти которых вынудила его нищета. Он боялся их, и свиньи чувствовали это, так как вообще они смышленее, чем обыкновенно полагают. Утром он гнал их в лес, где были желуди, вечером приводил на ферму. Жалко было смотреть на него, в тряпье вместо одежды, с открытой головой, с развевающимися по ветру волосами, с маленьким худеньким лицом землистого цвета, на котором отражалось что-то грустное, испуганное и страдальческое, с понурой головой и косым взглядом, он гнал перед собой стадо этих хрюкающих и всегда угрожающих животных. Видя его бегущим со стадом по темной опушке леса при красноватом отблеске первых сумерек, можно было принять и его и стадо за блуждающие огоньки ландов, гонимые сильным порывом ветра.

Бедный Эмми мог бы быть милым, хорошеньким, чистеньким и счастливым мальчиком, если бы за ним наблюдали как за вами, мои милые читатели. Он не умел читать, он ничего не умел, он и говорил-то только тогда, когда надо было спросить что-нибудь, а так как он был робок, то и то, что ему было надо, не всегда спрашивал; тем хуже было для него, потому что его забывали.

Раз как-то вечером свиньи пришли в хлев одни, пастух не явился даже к ужину. Когда съели похлебку из репы, заметили, что Эмми нет, и жена фермера послала одного из мальчиков позвать его. Мальчик возвратился и сказал, что Эмми нет ни в хлеву, ни на чердаке, где он обыкновенно спал на соломе. Решили, что он пошел к своей тетке, которая жила в окрестностях, и все улеглись спать, не беспокоясь больше о нем.

На другой день поутру пошли к его тетке и очень удивились, когда узнали, что Эмми там не ночевал. Он не возвращался в деревню со вчерашнего дня. Справились в окрестностях: никто его не видел. Искали в лесу, но все напрасно. Подумали было, что кабаны и волки съели беднягу, однако не нашли ни его посоха с короткой рукояткой, какой обыкновенно носят пастухи при себе, ни одной тряпки из его бедной одежды и заключили из этого, что он бежал из деревни, чтобы жить бродяжничеством. Фермер говорил, что ему не очень жаль мальчика, потому что он ни на что не был годен, он не любил свиней и не умел их привязать к себе.

К стаду приставили нового свинопаса, но пропажа Эмми напугала всех деревенских мальчиков, в последний раз они видели его около говорящего дуба, и, вероятно, тут и случилась с ним какая-нибудь беда. Новый свинопас ни за что бы не повел туда стадо, а остальные дети остерегались ходить играть в ту сторону.

Но что же случилось с Эмми? Я вам расскажу сейчас.

Когда он в последний раз погнал стадо в лес, то заметил на некотором расстоянии от толстого дуба кустик конских бобов в цвету. Конский боб – красивое мотыльковое растение с розовыми листьями, оно вам хорошо известно, клубни его крупны, как орехи, они сладки, но несколько жестки. Бедные дети любят лакомиться ими, так как это лакомство ничего не стоит, свиньи же – большие охотницы до него, и только они одни оспаривают его у детей.

Эмми очень хорошо знал, что конские бобы были еще неспелы, так как осень только что начиналась, но он хотел заметить то место, где они росли, чтобы выкопать их клубни из земли, как только ствол завянет. За ним бежал молодой поросенок, который принялся рыть землю и все бы испортил, если бы Эмми от досады не ударил поросенка посохом в рыло, которое слегка ему рассек. Поросенок отчаянно захрюкал. Эти животные сильно стоят друг за друга, и отчаянный призыв одного из них приводит всех других в сильную ярость против общего врага, к тому же свиньи давно были злы на Эмми за то, что он никогда не ласкал их. Они столпились все вокруг и, громко хрюкая, готовы были броситься на него. Эмми пустился бежать, свиньи погнались за ним, они ведь бегают очень скоро. Однако Эмми, не тронутый, успел добежать до толстого дуба, на который он вскарабкался и в ветвях которого спрятался. Рассвирепевшие животные остановились под дубом, хрюкали, подкапывали дерево, желая свалить его. Но у говорящего дуба были огромные корни – не под силу свиньям. Неприятель отступил только после солнечного заката и возвратился на ферму, а маленький Эмми, уверенный, что свиньи непременно сожрут его, если он пойдет с ними, решил вовсе не возвращаться в деревню.

Он знал, что дуб этот считается волшебным, но он так настрадался от людей, что не слишком боялся волшебников. Он жил в нищете, и ему поминутно попадали колотушки. Тетка его поступила с ним жестоко: она заставила его пасти свиней, тогда как очень хорошо знала, какое он питал к ним отвращение. Это чувство было у него врожденным, а тетка ставила его в вину мальчику, и, когда он приходил к ней и умолял взять его с этого места, она встречала его с пучком розог. Он очень боялся тетку, и все его желания ограничивались тем, чтобы попасть на какую-нибудь другую ферму пасти овец, где бы хозяева не были так жадны и обращались с ним получше.

В первую минуту после ухода свиней он очень обрадовался, что избавился от их разъяренного, угрожающего хрюканья, и решил провести ночь на дереве. Во время осады было не до еды, и у него остался хлеб. Он съел половину, остальную спрятал на завтрак, затем поручил себя Богу.

Дети могут спать везде. Впрочем, Эмми не спал, он был слабого здоровья, часто страдал лихорадкой и скорее грезил, чем спал. Он устроился как только мог удобнее между двумя главными ветвями, покрытыми мхом, и ему очень хотелось спать, но ветер, вдруг зашелестевший в листве и раскачавший ветви, испугал его. Это навело его на мысль о волшебниках, и он вообразил, что слышит сердитый голос, который говорил ему несколько раз: «Уходи, уходи отсюда».

Эмми сначала задрожал от страха, ему сдавило горло. Но, по мере того как ветер стихал, голос дуба становился все мягче и, казалось, нашептывал ему на ухо ласковым материнским голосом: «Уходи, Эмми, уходи!» Эмми расхрабрился и отвечал:

– Дуб, красивый дуб, не гони меня прочь! Если я спущусь на землю, волки, рыскающие по ночам, съедят меня.

– Уходи, Эмми, уходи! – отвечал еще более мягкий голос.

– Добрый говорящий дуб! – возразил также Эмми с мольбой. – Не посылай меня к волкам. Ты был добр для меня, спас меня от свиней, так будь же добр до конца, не прогоняй меня! Я бедный несчастный мальчик, который не может, да и не хочет сделать тебе никакого зла. Позволь мне переночевать здесь, завтра утром, если ты прикажешь, я уйду.

Голос более не возражал, и луна слегка посеребрила листву. Эмми заключил из этого, что дуб позволил ему остаться. А может быть он видел все во сне. Он заснул и проспал до самого утра без всяких грез. На следующее утро он слез с дуба и стряхнул росу, покрывшую его жалкую одежду.

«Надо же, однако, возвратиться в деревню, – подумал он. – Я скажу тетке, что свиньи хотели съесть меня, что мне пришлось ночевать на дереве, и она позволит мне поискать другое место».

Он доел остальной хлеб, но, прежде чем пуститься в дорогу, принялся благодарить дуб за ночлег.

– Благодарю тебя и прощай, мой добрый дуб! – сказал он, целуя кору дуба. – Я уже больше никогда не буду бояться и еще приду поблагодарить тебя.

Он прошел пустошь и направился к хижине своей тетки, как вдруг за садовой стеной фермы услыхал следующий разговор:

– А ведь наш свинопас все еще не возвращался на ферму, – сказал хозяйский сын, – он пропал, и у тетки его никто не видал. Он бессердечный лентяй, я поколочу его своими деревянными башмаками за то, что мне придется вместо него гнать в поле свиней.

– Что же за беда, что ты погонишь свиней? – возразил его брат.

– Это просто срам в мои годы, – отвечал первый, – это хорошо только для десятилетнего мальчика, такого как Эмми, но когда уже исполнится двенадцать лет, так имеешь право пасти коров или, по крайней мере, телят.

Голос отца прервал разговор детей.

– Поскорей, – сказал он, – за работу! Что же касается этого несчастного свинопаса, то если волки не съели его, тем хуже для него: если я найду его живым, так задам ему славную трепку. Пусть-ка попробует пожаловаться тетке, она уже решила запереть его на ночь в хлев вместе со свиньями, чтобы отучить от гордости и брезгливости.

Эмми намотал это себе на ус. Он спрятался в хлебной скирде и провел так целый день. Вечером коза, возвращаясь в стойло, остановилась около скирды пощипать травки. Эмми подоил ее. Коза не противилась. Он выпил в два или три приема надоенное молоко и снова спрятался в скирде, где пролежал до самой ночи. Когда уже совсем стемнело и все улеглись спать, он осторожно пробрался на свой чердак и забрал оттуда свои вещи: несколько экю, которые дал ему фермер накануне за работу и которые тетка не успела еще отобрать у него, козью и овечью шкуры, которые он носил зимой, новый ножик, маленький глиняный горшок и немного рваного белья. Он положил все это в мешок, сошел во двор, добрался крадучись до решетки, перелез через нее и пошел маленькими шажками, чтобы не делать шума. Когда он проходил мимо хлева, сердитые свиньи, почуяв его, яростно захрюкали. Тут Эмми бросился бежать изо всех своих сил, потому что боялся, что фермер проснется и пустится по его следам. Эмми остановился только под говорящим дубом.

– Вот я опять пришел, мой добрый друг, – сказал он ему. – Позволь мне провести еще одну ночь на твоих ветвях. Скажи, желаешь ли ты этого?

Дуб не отвечал. Погода была тихая, ни один листок не шевелился. Эмми принял это молчание за знак согласия. Он ловко залез со своей ношей до того места, где было углубление в ветвях, в котором он проспал всю ночь накануне, и славно заснул.

Поутру он принялся разыскивать, нет ли где уютного местечка, чтобы спрятать деньги и багаж, он боялся, что его могут заметить и привести силой на ферму. Он поднялся повыше и увидел в толстом древесном стволе выжженную грозой яму, вокруг которой наросшая в течение многих лет кора образовала толстый валик. В глубине этой ямы был пепел и щепки от искрошенной грозой сердцевины дерева.

«Вот теплая и мягкая постель, – подумал мальчик, – на которой я могу спать, не опасаясь слететь на землю. Она велика, но для меня как раз впору. Надо, однако, посмотреть, не живет ли тут какой-нибудь злой зверь».

Он осмотрел внутренность ямы и нашел в ней отверстие, через которое мог проходить дождь. Эмми видел, что нетрудно его законопатить мхом. Тут же в проходе сова свила себе гнездо.

«Я не трону ее, – подумал Эмми, – а только отгорожусь от нее так, чтобы у каждого из нас был свой уголок».

Приготовив себе в яме постель для следующей ночи, он спрятал в нее свое имущество, а затем, усевшись на краю ее, свесил ноги и, упираясь ими о сучья, принялся раздумывать о том, что ведь, пожалуй, можно жить и на дереве, только было бы лучше, если бы это дерево стояло посреди леса, а не на опушке, где проходят пастухи и свинопасы со стадами. Он не мог знать, что после того, как он исчез, волшебный дуб стал всем внушать такой страх, что никто не осмеливался и приблизиться к нему.

Эмми вообще мало ел, но так как накануне поел чересчур плохо, то был очень голоден. Он не знал, вырыть ли ему еще неспелые клубни бобов, которые видел вчера, или отправиться в лес за каштанами.

Когда он собрался спуститься с дерева, то заметил, что ноги его упирались в сучок не старого дуба, а другого, росшего подле дерева, густая листва которого переплеталась с листвой дуба. Эмми влез на этот сучок и добрался до соседнего дерева, а с него так же легко и до следующего. Легкий, как белка, перепрыгивал он с одного дерева на другое и добрался таким образом до каштана, с которого набрал много плодов. Они были еще слишком мелки и незрелы, но он не обратил на это внимания, а спустился с дерева и побежал в глушь к печи, где угольщики выжигали прежде уголь. Место это было окружено молодыми деревьями, которые разрослись с тех пор, как угольщики покинули его. Тут лежало много мелких до половины обгоревших щепок. Эмми собрал их в кучу и принялся высекать огонь, ударяя камешком по тупой стороне ножа до тех пор, пока не показались искры и от них не загорелись сухие листья, после чего Эмми смог развести огонь. Он подумал, что хорошо бы набрать гнилого дерева, которого много было в лесу, для того чтобы заменить им трут.

Он зачерпнул из канавы воды и сварил каштаны в маленьком глиняном горшке с крышкой в дырочках. Каштаны обыкновенно варят в таких горшках, и у всякого пастуха в наших деревнях непременно есть такой горшок.

Эмми часто случалось самому готовить себе еду. Ферма была довольно далеко от того места, куда он гонял стадо, а потому он проводил весь день в лесу и только к вечеру пригонял стадо домой. На лужайке он набрал малины и дикой ежевики и полакомился ими.

«Вот, – подумал он, – какую славную кухню я нашел».

Он принялся очищать ручеек, протекавший вблизи, достал из него посохом водяную траву, выкопал яму и, проведя в нее воду из небольшого водопада, очистил ее камушками и песком. Эмми работал до солнечного заката. Затем поднял свой горшок и посох и, забравшись на ветви, в прочности которых убедился, возвратился тем же путем к своему дубу. Он притащил большую охапку папоротника и сухого мха и устроил себе постель в очищенном углублении дуба. Эмми слышал, как его соседка сова что-то ворчала над его головой. «Она или бросит это гнездо, или привыкнет ко мне, – подумал он. – Ведь добрый дуб столько же ее, сколько и мой».

Мальчик не скучал, так как привык жить один. Он даже чувствовал себя отчасти счастливым, что отделался от свиней. Он привык к волчьему вою и не боялся волков, он знал, что они живут в глубине леса и не придут к окрестностям дуба, где им нечем поживиться. Эмми изучил их привычки. Он знал, что в ясные дни они никогда не выходили из лесной чащи. В пасмурные же случалось иногда, что ему попадался какой-нибудь волк. Тогда Эмми, обернувшись, ударял ножом о железо своего посоха, как будто заряжал ружье, и волк убегал в ту же минуту. Что же касается до кабанов, то Эмми никогда их не видел, а только иногда слышал их рев, эти животные никогда не нападают сами на человека.