Читать книгу: «Не достигнуть координаты «икс»», страница 18

E2(-06;19)

Утро девятнадцатого июня я встретил с дичайшим похмельем.

Виктору, которого я нашёл на диване в гостиной, было не лучше. Его глаза опухли от бессонной ночи. На коленке появился страшный ушиб. В его руках, помимо телефона, была пустая пачка сигарет.

Больше в квартире никого не было.

– А где все? – спросил я, подсаживаясь.

У меня тоже не было сигарет.

Мой русский друг поворачивает ко мне саркастично-довольное лицо и говорит:

– С днём амнезии, дорогой.

Виктор удивлён тому, насколько сильно я был пьян.

Я забыл ярчайшее событие на вечеринке в честь именин Виктора Полански.

– В половину третьего я понял, как же меня достали все люди, собранные здесь, – рассказывает он. – Они знают только моё имя и – теперь – дату рождения. Я притворился, будто бы мне позвонили родители, дабы сообщить, что они едут обратно. Я попросил всех поспешно собрать вещи и валить отсюда.

Полански с усмешкой добавляет:

– Ты бы слышал, сколько шуму было, когда я разрешил Кейт Хоннер остаться.

Я оглядел пустую гостиную.

Кейт здесь не было и в помине.

Здесь был я.

– Я там с кем-то чуть не подрался, – говорит Виктор. – В тот момент я подумал, что я просто гений. Ведь вас с Джин я заставил прятаться в шкафу.

Джин здесь тоже не было.

Здесь был я.

– Они с Кейт уехали в пять утра, – объясняет мой друг. – С Джин всё в порядке. Ночует у моей лучшей подруги.

Виктор решительно встаёт с дивана и беглым взглядом осматривает гостиную.

То, что здесь воцарилось после весьма удачной вечеринки, «беспорядком» назвать постесняешься. Глазам смотреть страшно, да и верить не хочется. С балкона просачивался аромат того «ассорти» из сигарет, скопившихся в двухлитровой банке – она была до самой крышки полна. Запах утренней зари в квартире моего друга состоял из недопитого пива и прокуренных комнат. Чище было даже на помойке.

Мой русский друг поморщился на это зрелище и решительно пошёл к выходу.

Я последовал за ним.

– Я похмелье без сигарет не вынесу, – сказал Виктор, накидывая пальто. – А ты куда собрался? «Скинни» на задницу натяни.

Я оглядел себя с ног до головы.

Ни джинсов, ни толстовки.

Ни очков.

– Очки у тебя в рюкзаке, – говорит мне друг. – Джинсы в спальне. Толстовка у Джин.

Через минуты три поиска и сборов мы оказались во дворе синих домов Бейкерс.

Виктор по привычке достал пустую пачку и прикурил невидимую сигарету зажигалкой. В следующий момент пустая пачка была со злостью выкинута в мусорку. Следующий момент – мы в круглосуточном супермаркете. Виктор покупает литровку минералки и пачку «Мальборо Голд», демонстрируя всё тот же фальшивый паспорт.

На своей Родине он мог бы уже покупать и по-настоящему.

Но он не дома.

Мы снова оказываемся во дворе синих домов. На улице – пустошь. Виктор останавливается у подъездной лавочки и, жадно распаковав пачку «Мальборо», протягивает мне сигарету. Мы оба закуриваем. Я сажусь на лавочку. Виктор продолжает стоять. На улице никого. Время – восемь утра.

Мы прогуляли школу.

Виктор внимательно смотрит на меня.

Я сверлю его взглядом в ответ.

– Я устроил вечеринку в честь своих именин, чтобы свести Коула Прэзара и Джин Бэттерс окончательно, – вдруг говорит мой друг. – И я вновь провалил свою миссию.

Я смотрю на него.

Ты гребанный Гэтсби, Виктор Полански.

– И как ты давно ты пытаешься нас свести? – спрашиваю я.

С прищуром голубых глаз, Виктор отвечает:

– Когда я с ней познакомился, – мой друг затягивается. – Я понял, что вам нужно сойтись.

– Но почему именно с ней? – не унимаюсь я.

Полански прыскает.

– Ты с неё глаз не сводил.

Я усмехаюсь.

– Может, ты не заметил, как я смотрю на других.

Виктор мотает головой:

– Не смотришь.

Я перевожу взгляд на своего друга и говорю:

– Зато знаешь, как часто я смотрю на тебя?

Полански лишь дёргает бровью и бесстрастно курит.

– Как бы сильно ты не старался отмазаться, Коул, ты не сможешь опровергнуть кучу фактов, подтверждающий один, – спокойно произносит мой друг. – У тебя завал по математике, потому что она с нами в одном классе учится. Ты пошёл в художественный класс в этом году, потому что она тоже подавала документы в этом году. Ты по пьяни просил Розмари Гейз узнать, есть ли у Джин парень, и как же ты расстроился тогда, услышав, что он есть!

Речь Виктор с каждым словом разгорается, словно он читает трагичную поэму наизусть.

Активно жестикулируя сигаретой и глядя то ввысь, то мне в глаза, он заканчивает:

– Да, Коул, она может не нравиться тебе как девушка, ты можешь не хотеть с ней чего-то большего, но признайся ты наконец, что тебе она попросту не безразлична.

Пылкость моего друга сходит на нет.

Полански всё также бесстрастно курит, как ни в чём не бывало.

Я непонимающе вздёргиваю бровь.

– Но для чего нужны были эти мифы? – всё не унимаюсь я. – Разве мы не могли познакомиться по-обычному?

Виктор прыскает:

– Вас, асоциалов-одиночек, по-другому и не сведёшь.

Это вызывает у меня усмешку.

– Твоя идея? – спрашиваю я.

Парень кивает.

– Моя, – а затем добавляет: – И Джин меня полностью в этом поддержала.

Я саркастично выпаливаю:

– Отлично, – я поднимаю глаза на своего друга. – Это был ваш совместный план. Но почему же она согласилась? Она сразу тебе выдала все карты?

Виктор загадочно улыбается.

Мы оба знаем великую тайну Джин Бэттерс.

– Сначала я просто понял, что вас легко свести, – говорит юноша. – У вас много общего, и вы заинтересованы друг другом. Потом я предложил ей эту идею, она заинтересовалась, и мы как-то разговорились по этому поводу. А потом я просто спросил прямо.

– И что она ответила?

Полански усмехается.

– Сказала, ей нравятся козлы наподобие тебя.

– Спасибо, Виктор, – ухмыляюсь я.

– А теперь прямо спрошу я, – тут же говорит парень.

Полански с некоторое время курит молча.

Он приковывает к себе всё моё внимание, он хочет, чтобы я вслушивался в каждое его слово, чтобы смотрел на каждую его морщинку во время разговора. Я смотрю на его лицо с прищуром: оно освещается ослепительно ярким, жёлтым солнцем, выглянувшее из-за крыш понурых синих домов.

Виктор делает последний затяг и спрашивает:

– Тебе нравится Джин Бэттерс?

Синий и жёлтый.

Картина Дэвида Финчера.

Какая трагедия.

Я опускаю взгляд в свои пятки. Серый пепел крошится на мои белые кроссовки и теряется в сером асфальте. Я избегаю жгучих голубых глаз, избегаю ответа на вопрос, хотя прекрасно его знаю. Я не хочу озвучивать его вслух.

Он никому не понравится.

– Как друг – да.

Виктор недовольно мычит и стреляет бычком в урну.

Его разочарование настолько велико, что он закуривает ещё раз.

Во мне резко вспыхивает жажда объясниться. Я вскакиваю с места и, жестикулируя так же активно, как и мой друг несколько реплик назад, чуть повысив тон разговора, пытаюсь оправдать собственную невиновность не столько в глазах Виктора Полански, сколько в своих собственных.

Я говорю:

– А что ты хотел услышать, Виктор? – я настолько возбуждён, что теряюсь в словах и часто запинаюсь. – То, что я без памяти влюблён в Джин Бэттерс, хотя за весь сюжет этого романа не дал ни одного намёка на это? Мы не в фильме про подростков живём. Да, я люблю её, я люблю её, как друга, и я не хочу терять её.

Мой друг внимательно смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

Он настолько увлечён моей речью, что даже не курит.

– Я не стану ей врать, будто влюблён в неё, – мой голос резко становится тише. – Не стану притворятся её парнем, лишь бы она не грустила. Она заслуживает настоящей любви, а не какой-то фальши с моей стороны. Я не хочу, чтобы она потом страдала, а она наверняка будет – от осознания той лжи, которую я ей дам, притворившись её любовником. Я готов сделать всё, чтобы она была счастлива, но лгать во имя её спасения я никогда в жизни не стану.

Я поднимаю глаза на Виктора и жду его реакции.

Она приходит незамедлительно.

Полански тут же говорит:

– Повтори.

Я недоумённо вскидываю брови.

– Что именно? – спрашиваю я.

– Последние несколько предложений, – мой друг снова начинает курить. – Начиная с тех слов, где ты говоришь, что любишь её.

Я пытаюсь вспомнить сценарий и вновь начинаю:

– Да, я люблю её…

– Нет, – Виктор мотает головой. – Не мне. Ей это скажи.

Мы снова смотрим друг на друга.

И тогда Виктор Полански заканчивает эту сцену следующими словами:

– Она должна это услышать.

E3(-06;-18)

В Прэтти-Вейсте сегодня пасмурно.

Яркое солнце ушло за длинную черепицу крыш.

Без толстовки холодно.

Я отчаянно пытаюсь дозвониться до Джин всю дорогу от Виктора до своего дома, но она то не отвечает, то сбрасывает звонки. Сегодня среда. Скорее всего, она вскочила с кровати в семь утра и умчалась на занятия в школе, страшась упустить хоть один урок. Но как же похмелье?

После очередного сброшенного звонка я смотрю на время. Одиннадцать тридцать два. Время урока. Я обращаю внимание и на сегодняшнюю дату – девятнадцатое число, – и моё сердце резко останавливается на вдохе.

Девятнадцатое июня.

В календаре обведённое красным число.

Я представляю, как на телефон Джин приходит уведомление с пометкой «0 дней», либо же «сегодня», и у меня сводит ноги. Я чувствую, как время быстротечно, как оно проходит сквозь пальцы и перед моими глазами: я считаю секунды и понимаю, что могу потерять абсолютно всё после каждой. Я срываюсь с места, бегу на красный, судорожно открываю дверь подъезда ключами и бегу прямиком до той самой квартиры на четвёртом этаже, где живёт моя подруга.

Дверь мне открывает её мать.

– Здравствуй, Коул! – радостно приветствует она меня. – Джин сказала, что ты зайдёшь.

Женщина пропускает меня на порог квартиры, и я неуверенно захожу.

– Она дома? – спрашиваю её я, когда та уходит вглубь квартиры.

Мама моей подруги скрывается за дверьми её спальни.

– Нет, конечно! – кричит она оттуда. – Она на занятиях.

Я оглядываю коридор во время её отсутствия.

Её куртка висит на вешалке. На полу, где-то рядом с проводами, валяется её старый рюкзак с торчащим стареньким диктофоном. Другие комнаты пустуют в тишине – дома никого, кроме матери Джин, не было.

Женщина продолжала со мной диалог.

– Я тоже предлагала ей остаться, – её голос был бодр. – Но она так и рвалась в школу. У неё какой-то зачёт или что?

Вскоре она появилась в моём поле зрения.

Женщина шла ко мне с чёрной толстовкой в руках.

– Видимо, она боится прогулять очередной урок литературы, – пытаюсь улыбнуться я.

Мама Джин смеётся.

– Да! – восклицает женщина. – Она это любит.

Я быстро взглянул на неё. Тёмно-русые волосы женщины были собраны в поспешный пучок, но её вид не становился от этого неряшливым – он как-то молодил её. На лице явно не молодёжного возраста не прорезалось ни одной серьёзной морщинки.

Глаза я запомнил больше всего. Её взгляд явно не обладал той взволнованностью, бывшей в глазах её дочери, но они имели определённую схожесть: они оба были невероятно нежны, и меня довело это до дрожи.

Мама Джин протянула мне толстовку. Но перед тем – быстро оценила её запах.

– Так и воняет сигаретами, – ухмыльнулась она.

Я неловко улыбаюсь.

– Я обязательно брошу, – роняю я, забирая свою собственность.

Мы переглядываемся.

Мне сводит руки и лицо.

Я должен ей сказать.

Женщина обеспокоенно сводит брови на переносице и, наклонив голову, говорит мне:

– Ты какой-то бледный сегодня. Может, выпьешь чайку?

Я мотаю головой.

– Нет, спасибо, – выдавливаю я. – Я тороплюсь на урок.

Я вижу её улыбку.

Я подумал в тот момент: как же чертовски она была похожа на свою дочь.

Мои руки уже потянулись к ручке двери, торс повернулся наполовину к выходу, но чувство обязанности сковывало меня полностью и изнутри. Оно держало меня на пороге восемьдесят первой квартиры, что на два этажа ниже моей, и не хотело отпускать. Мне казалось, что я должен был что-то сделать, чтобы возвращаться сюда снова и снова: но страх, внезапно охвативший меня, сказал мне – я стою здесь в последний раз.

Моя ладонь намертво вцепилась в ручку двери, моя грудь остановилась на выдохе.

Я смотрел на улыбающуюся мать Джин Бэттерс.

Я не хотел, чтобы она улыбалась так в последний раз.

– Скажете Джин, чтобы перезвонила, как вернётся? – говорю я.

Это не те слова.

Мать Джин кивает.

Я тут же сматываюсь из квартиры и, услышав хлопок закрывшейся двери, ринулся к своей.

Мои ноги подкашиваются, мои ноги меня не слушаются. Джин в школе. Я хватаю велик и моментально вызываю лифт. Я заскакиваю на велосипед буквально с первых ступенек подъезда и разрываю воздух на улице. Он свистит у меня в ушах. Я очерчиваю узкие улицы Хаскис-тауна, полосую по Пятидесятому шоссе и нарезаю углы через Нильский проспект.

На улице всё так же прохладно и пасмурно.

Меня пробивает дрожь.

Я еду дальше.

Во дворе школы толпятся кучками старшеклассниками – снова прорвало трубу, поэтому занятия после обеда решили отменить. Ученики явно не горят желанием расходиться по домам и, хохоча, обсуждают свои надежды на завтрашнюю отмену занятий и итоговой контрольной. Кто-то курит без стеснения.

Джин Бэттерс здесь нет.

Джин Бэттерс нигде нет.

Я моментально и в очередной раз набираю её номер, но она не отвечает.

Я строчу ей бесконечные письма в «Директ», но их она даже не читает.

Я настолько увлечён её поисками, что не замечаю пучок светлых волос рядом с собой.

Мне приветственно машут.

Я вздрагиваю.

– Коул! – здоровается со мной Кейт Хоннер. – Как самочувствие?

На моём бледном лице искажается паническая пародия улыбки.

Эмоции собеседницы резко прячут за страхом свою доброту.

– Прекрасно, – говорю я. – Где Джин?

Кейт недоумённо вскидывает брови.

– Разве не дома? – произносит она.

Я чувствую, как у меня дрожат руки.

У меня стучат зубы.

У меня падает из рук телефон.

Я чувствую, как моё сердце отказывает буквально только что.

Мне не хватает здравого рассудка, чтобы что-то сказать.

Кейт замечает мою резкую реакцию и пытается объясниться:

– Она ночевала у меня, а потом ушла домой, – девчонка взволнованно вздрагивает. – Сказала, что не пойдёт сегодня на занятия.

С каждым её словом я чувствую, как их не слышу.

У меня кружится голова.

Я хватаюсь за голову. На улице хоть и пасмурно, но слишком ярко для моих глаз. Я теряюсь в пустоте. Мои глаза панически стреляют по месту, где я нахожусь. Мои глаза дёргаются. Мои глаза болят. Тут пусто, я не здесь. Мне нечем дышать. Я в вакууме.

Я схожу с ума.

– Твою мать!

Я способен только кричать.

Я не вижу тех, кто смотрит на меня.

Кейт панически хватает меня за руку и судорожно спрашивает:

– Что случилось? Куда она могла пропасть?

Я набираю полные лёгкие воздуха и вздыхаю.

Я чувствую свою паническую атаку.

– Всё хорошо, Кейт, – на моём лице снова бездарная улыбка и искаженное спокойствие. – Она, наверное, и в правду дома. Я не проверял ещё.

Моя восхитительная актёрская игра не скрывает настоящего мандража.

Кейт прекрасно различает мою ложь.

По толстовке.

Мы обмениваемся взглядами, и я поспешно прощаюсь с ней. Сажусь на велосипед и еду дальше. Только куда? Я больше не ведал идеями и больше не мог предугадать тех мест, где моя подруга могла находиться. Моя голова была пуста.

Где же ты, Джин Бэттерс?

Она могла выбрать абсолютно любое место в этом чёртовом городе. Она могла укатить в Джефферсон, потеряться в недостроенных дворах, спрятаться там от чужих глаз и увековечить своё одиночество. Она могла присесть на берегу реки под Хаскис-мостом, там, где снуют автомеханики по вечерам, и там, где чернеет земля, врасти чёрными берцами в корень. Она могла остановиться в Хаскис-парке и закурить за створками церкви, найти там профессора по социальным наукам и обсудить с ним религию, а затем, по духовным обычаям, найти покой в царстве небесном. Она могла быть где угодно. Она могла быть здесь или уже там.

Она могла быть уже не с нами.

Эти мысли сводили с ума.

В Прэтти-Вейсте было пасмурно и прохладно. Время – ровно час дня. Среда, девятнадцатое июня. Посреди Пятидесятого шоссе куча машин разрезало воздух, свистевший в ушах.

Именно в этот момент я испытывал самый большой страх в жизни.

Я боялся, что моя лучшая подруга, имя которой Джин Бэттерс, уже мертва.

Мой телефон неожиданно завибрировал.

От кого: Джин Бэттерс

1:03 ПП

Давай встретимся в Хаскис-парке сегодня в семь?

Всё хорошо.

Спустя минуту Джин получила нервно напечатанный ответ.

От кого: коул

1:04 ПП

почему ты не отвечаешь на звонки?

От кого: Джин Бэттерс

1:04 ПП

Не могу. Поговорим потом

Я смотрел на эти сообщения.

Я чувствовал, как моя паника постепенно уходит, но не до конца – что-то волнительное всё ещё оставалось во мне.

Я смотрел на клавиатуру и пустую строку для сообщения.

Я нервно печатал ещё одно сообщение.

От кого: коул

1:04 ПП

(черновик)

Не причиняй себе вред.

Я люблю тебя.

Я смотрел на эти сообщения.

Я смотрел на то, как ярко горит кнопка «отправить».

Я чувствовал, как эти сообщения должны быть прочитаны моей лучшей подругой.

Позже я пойму, какую же ужасную ошибку я совершил, не отправив ей эти слова.

Вечером в Прэтти-Вейсте всё было также пасмурно и прохладно.

В Хаскис-парке было одиноко и пусто; с любой точки можно было увидеть, как по дорожкам парка бродит разве что ветер. Часы на верхушке старой массивной церкви пробили ровно семь. Не осматривал свои владения даже пастор, не щебетали даже воробьи. Проезжая часть размещалась не так далеко от самого места, но с неё всегда доносились отзвуки машин. Сейчас даже их не было.

Меня всё ещё коробило чувство волнения, что что-то должно произойти. Я стоял в назначенном месте ровно в семь. Джин тут не было. Она была в сети в «Инстаграм» и около тринадцати минут назад выкладывала фотографию с именин в «историю». Я пытался внушить себе, будто всё хорошо: не может человек в предсмертной агонии заниматься тем, что выкладывать снимки в социальные сети.

Но у меня не было этого чувства.

Я мог чего-то не знать.

Я стою в Хаскис-парке две минуты – они кажутся мне вечностью. Её всё не было. Я стою ещё одну вечность и следующую. Холод уже пробирал мои лёгкие. Я беру в руки телефон, дабы написать своей подруге сообщение, но она опережает меня звонком.

Я облегчённо вздыхаю.

Я нажимаю на кнопку «вызов».

– Где ты? – спрашиваю я, но меня вновь опережают.

Это леденящий и безразличный голос Джин Бэттерс.

И он говорит мне следующее:

– У тебя есть пятнадцать минут, чтобы спасти меня от суицида.

Этот холод пробирает меня изнутри.

А голос всё продолжает произносить свои безразличные речи.

– Но ты не успеешь, – говорит он. – Поэтому просто выслушай меня.

Я пытаюсь его перебить.

Я пытаюсь остановить его и вставить своё слово.

Но у меня не получается.

– Я влюбилась в тебя, когда мне было десять. Именно тогда, когда мы раздавили твой велик. Именно тогда, когда я впервые услышала твой голос и увидела твои опухшие от слёз тёмно-синие глаза.

Сквозь короткую паузу для смешка, этот голос говорит:

– Естественно, это не было настоящей любовью. Я всего лишь вообразила твой образ из пары реплик и того, что видела на улице, когда ты гулял с лучшим другом. Мне всегда нравилось воображать разные интерпретации тебя, потому что невозможно было понять, что скрывается за образом тихого молчаливого мальчика с худыми коленками и бледным лицом.

В голос, полный бездушия, вмешиваются новые эмоции – привычная мне саркастичность.

Он говорит:

– Я и до сих пор не понимаю.

Я слышу шум проезжающих машин на фоне этого голоса.

Она на трассе.

Всё более привычный и знакомый голос Джин Бэттерс постепенно возвращается, продолжая зачитывать мне всё более и более пугающие мысли.

Дальше он говорит:

– Но не думай, что сейчас я стою на середине Хаскис-моста в попытке броситься с него по той причине, будто бы мои чувства к тебе безответны – а они безответны, я знаю.

Я смотрю на велосипед, брошенный рядом с последней лавочкой у церкви.

На середине Хаскис-моста.

Конечно, с того места, где я находился, мельком можно было разглядеть середину Хаскис-моста. И мне казалось, что я вижу её там.

На середине Хаскис-моста.

Я не думал.

Я просто схватил велосипед и помчался к назначенному месту.

Пятнадцати минут мне хватило бы за глаза.

Меж тем, голос Джин Бэттерс, наспех перешедший в беспроводные наушники, продолжал мне нашептывать предысторию своего решения о самозахоронении.

– Влюбленность в тебя – единственная причина, по которой я ведаю эту историю именно тебе, а не кому-то ещё, – говорил мне её голос. – Не Виктору Полански, который наверняка сейчас разрывает нас обоих по проводам, или, не дай боже, своей сестре, которой вряд ли приходит моё имя в голову чаще одного раза в месяц.

Сделав глубокий вдох, голос решительно сказал:

– Я совершаю суицид не из-за тебя.

Ветер свистел в моих ушах.

Я жаждал расслышать каждое последующее слово. Сейчас я больше всего на свете боялся, что любое её слово станет последним. Я искал в каждом слове подсказку, пытался удержать её на линии и внимал абсолютно всё, что её голос мне говорил.

Я мчался к ней, чтобы остановить.

Я мчался к ней, чтобы услышать этот же голос живым.

– Я не представляю, каково это – убивать себя из-за другого человека. Насколько же нужно быть отчаянным или жестоким, чтобы довести кого-то до самоубийства, чтобы допустить мысль, что кто-то может ранить и убить себя из-за твоих слов и поступков. И отнестись к этому нормально. Я просто не представляю, как после этого можно называть этих людей «людьми». Это верх бесчеловечности. Они среди нас. И ты никогда не можешь сказать, кто это.

Голос Джин Бэттерс, такой холодный в начале, начал постепенно дрожать.

Он говорил:

– Ты никогда не можешь сказать, что парень в средней школе доведет кого-то до суицида, а ведь он пускает противные слухи и залазит девчонкам под юбки. Потом кто-то травит тебя из-за твоего лица и слишком тонких губ. Говорят, что ты слишком худая, а парни никогда не трахаются с костлявыми, а тонкогубые не умеют сосать. У тебя только одна лучшая подруга, и та уезжает по окончанию средней школы, потому что её родители разводятся. Твои же родители устраивают скандалы по поводу твоего старшего брата-алкаша и старшей сестры-идиотки, потому что зарплата твоих родителей не настолько большая, чтобы обеспечивать две семьи сразу. И это ты ещё не говорила им про переезд и поступление в университет. Ты влезаешь в отношения с человеком, которого не любишь, просто потому что тебе нужно самоутверждение. Он в тебя настолько влюблен и настолько счастлив с тобой и за тебя, что тебе за это стыдно. Он готов защищать тебя от баскетболистов и противных девчонок. Он любит тебя такой, какая ты есть, и не важно, что у тебя тонкие губы и костлявая задница. Он с тобой не спит, потому что уважает тебя. А ты к нему ничего не чувствуешь. Какой трагичный конец романтической истории.

Я смотрел на таймер разговора.

Ещё только четыре минуты.

У меня ещё было время.

– И на фоне всего этого ты чувствуешь, какая же никчемная тварь из тебя выросла, из девочки, которой гордились мама с папой, которую ставили в пример учителя и которой хвастался твой старший брат. Но ты не идеальный ребенок. Идеальный ребенок – это твоя сестра, которая не соображает, что делает и витает в облаках и родительской любви уже тридцать лет. Ужасный ребенок – это твой старший брат, который потерял интерес к жизни несколько лет назад и только и делает, что спивается, хоть и не берет с родителей ни гроша. А ты – что-то среднее. Ты пустышка.

С содроганием голос Джин Бэттерс сказал:

– Ты – никто.

Я уже проезжал Хаскис-таун и знакомые мне красные дома.

Моё сердце сжималось с каждой секундой всё больше.

– Тебе скоро восемнадцать, а ты уже хочешь сдохнуть, – с горькой усмешкой произнёс голос Джин Бэттерс и с долей издёвки продолжил: – А работала ли ты сварщиком? Голодала ли ты неделями, бродила ли ты зимой по улице в поисках ночлега? Может быть, ты была онкобольной? Так почему ты говоришь, что тебе надоело жить, если ты не страдала по-настоящему?

Слушая её, я одновременно считал количество слов, которые я не произнёс ей вчера.

Они должны сократиться до нуля.

– Я боюсь рассказывать о своих проблемах кому-либо, потому что я прекрасно знаю: кому-то ещё хуже. Я чувствую себя ничтожеством, жалуясь на что-то. А потом всё это копится, и ты сидишь с нервным срывом в ванной. Мама спрашивает, всё ли у тебя хорошо, и ты говоришь «да». У тебя нервный срыв. Там твоя мама. Ты можешь рассказать своей маме о том, что тебе плохо. А потом ты вспоминаешь, что она работает шесть дней в неделю за гроши, и все деньги уходят на содержание твоей сестры. Она ходит в одном и том же с момента переезда из Энтер-дистрикта. Она любит читать книги, но ей попросту некогда, и она…

Тут голос Джин Бэттерс резко срывается на плач.

Сквозь болезненные рыдания, Джин говорит:

– Она никогда не прочитает роман, который ты про неё написала.

Я резко останавливаюсь.

Меня пробирает дикий мандраж.

Джин рыдает мне через провода. Моё тело сжимается от её боли. Слёзы душат и меня. Мои руки трясутся от того, сколько хорошего я мог привнести в жизнь этого бедного, запутавшегося в себе, потерянного человека и от того, что я попросту этого не сделал.

Меня пробирает дрожь.

Голос Джин, раздавленный, продолжает говорить:

– Мне слишком стыдно, что я говорю это именно тебе, Коул. Я слишком люблю тебя и не хочу причинять тебе боль. Но мое сердце попросту страдает, и я никому не могу доверить его тайны, кроме тебя.

Я хватаюсь за руль велосипеда.

Я должен ехать дальше.

Уже прошло семь минут.

– Кино – это травма, – с каким-то скверным фанатизмом произносит голос Джин Бэттерс. – Ты можешь снять про меня кино. Я верю, что ты снимешь кино про все, что ты захочешь, и станешь знаменитым режиссером. Ты заслуживаешь быть счастливым. Я – нет. Я никогда не буду счастлива. Я не буду счастлива, потому что я несчастна в своем теле, я несчастна с самой собой, со своей больной башкой, которая ненавидит меня и говорит убить себя.

Меня дерёт паника.

Я еду дальше.

– А потом случился Виктор Полански. Может быть, я бы умерла раньше, если бы он не придумал эту глупую шутку с «мифами о Джин Бэттерс», благодаря которой мы знакомы сейчас. Я до сих пор не верю, что она сработала. Это ведь просто глупая завязка для романтической истории, но наша, отнюдь, не такая.

Я уже проезжаю Пятидесятое шоссе.

Я уже совсем близко, Джин.

– И эта завязка дала мне возможность стать к тебе ближе. Боже, знал бы ты, как я была счастлива, когда ты стал говорить со мной не как с обычной одноклассницей, от которой ты знаешь лишь имя. Когда мы стали обниматься, курить вместе, переписываться в «Директ», я почувствовала себя самой счастливой девушкой на планете Земля. Я думала, это спасёт меня от суицида. Да я, чёрт возьми, надеялась на это. Но мои комплексы дали о себе знать.

Голос Джин Бэттерс поддёргивается смешком.

Он говорит:

– Даже ты не спас меня от суицида.

На некоторое время он замолкает. Мои руки потеют от мысли, будто бы это всё, но звонок не прерывается. Я слышу её едва слышимое дыхание, но ведь слышу же. На фоне режет уши ветер. Мне режет уши пустота.

Я молю сказать её ещё хоть слово.

Но у меня самого нет смелости, чтобы говорить.

– Но это не твоя вина, – вновь начинает Джин. – Вообще, это и не твоя обязанность – лечить кого-то от психических проблем. Ты сделал для меня слишком многое, Коул Прэзар. Я ценю всю твою поддержку и любовь, Коул. Я рада, что мы стали с тобой друзьями. Ты был хорошим другом, Коул. Но я не была. Я никогда им не стану.

Я слышу, как она вытирает слёзы.

– Я надеюсь, ты найдёшь свою настоящую любовь, – спокойно говорит голос Джин Бэттерс. – Снимешь кино. Станешь счастлив.

Её голос вновь поддёргивается усмешкой.

В этот раз – дружеской, а не издевательской.

Он говорит:

– Я верю, ты сможешь.

Девять минут три секунды.

Я оказываюсь на подножии моста, когда голос Джин Бэттерс произносит следующие слова:

– Я не знаю, как заканчивать это письмо. Я не могу тысячекратно повторять признание в любви к тебе. Тебя явно стошнит.

Я набираю скорость и мчусь к середине.

Голос Джин Бэттерс говорит:

– Наверное, конец будет просто будет лишним.

Я бросаю велосипед и на онемевших ногах бреду к середине Хаскис-моста.

Голос Джин Бэттерс говорит:

– Береги себя.

А затем – недолгая пауза с некоторым шипением, похожим на перемотку пластины. Через секунд пятнадцать, ровно в десять минут по таймеру нашего разговора, голос Джин Бэттерс снова говорит, что у меня есть ровно пятнадцать минут, чтобы спасти её от суицида.

Её голос безразличный, как в самом начале. Её голос говорит, что она стоит на середине Хаскис-моста в попытке сброситься, и я не являюсь тому причиной.

Но её самой на середине Хаскис-моста нет.

Я смотрю на серые обшарпанные перила на том месте, где недавно, мне кажется, стояла её фигура. Об этом свидетельствует привязанный изолентой к перилам телефон с вызовом моего номера, и буквально под ним – виданный мною ранее диктофон. Запись холодного, затем – саркастичного, затем – рыдающего голоса Джин Бэттерс повторяется вновь и вновь.

Джин Бэттерс больше здесь нет.

Мои руки, дрожащие то ли от холода, то ли от шока, сдирают телефон с диктофоном. Я выключаю вызов и заканчиваю воспроизведение записи. Оба инструмента опускаются на холодный серый тротуар. Мои руки – на перила. Я склоняюсь над рекой, где-то далекой, спрятанной под Хаскис-мостом, и слушаю, как разрывающий грохот машин пытается скрыть от меня собственные рыдания.

В Прэтти-Вейсте резко всходит яркое, ослепительно жёлтое солнце.

Моё бренное тело сводит то ли от холода, то ли от безумия.

И, конечно же, от боли.

Я смотрю вниз – туда, где могла пропасть моя подруга.

Я ничего не вижу, но точно чувствую одно.

У меня кружится голова.