Пеший камикадзе. Книга вторая. Уцелевший

– Вот они денег стоят, наверное?

– Как хорошая немецкая иномарка, – неконкретно ответил Егор.

– Забавно: протезы американские, а стоят как немецкие?

– Цифр не скажу – протезы достались в подарок. А вот обслуживание точно сумасшедших денег стоит.

– Нихуяси, кто ж такие подарки делает? Мне б так!

– Американские коллеги… – сказал Егор, и тут же добавил. – Лучше жить без подобных презентов.

– Хочешь горячего чаю? – неожиданно предложил Песков, окончательно пробудившись и усевшись на скрипучей кровати, как птица на жердь.

– Есть чайник?

– Небольшой термос, – уточнил Песков. – Организм я молодой, встаю по ночам, пожрать… – объяснил он. – Дома так делал. Пожрать, конечно, нету, но, тут и кипятку будешь рад.

Соглашаясь, Егор кивнул.

– Я из Воронежа. А ты? – получил Егор в руки чашку вместе с вопросом.

– Москва.

– Никогда не слыхал… А где это? – неожиданно признался Виктор, казалось, искренне, но тут же расплылся в шутливой улыбке. – Шутка такая!

– Егор улыбнулся сквозь парящую чашку.

– Я здесь уже третьи сутки. Думал, день-два и сменим локацию. Ни шиша! Смерть, как надоело ждать – пора бы уже на передовую!

– А лет тебе сколько? – спросил наконец Егор.

– Двадцать три, – подул в свою Песков. – А что? А тебе?

Егор внезапно осознал, что новый сосед, несмотря на отзывчивость и доброжелательность, был навязчивым прилипалой, как некоторые люди, и уже изрядно утомил. А может, препятствием была чрезмерная, как непреодолимая пропасть, разница в возрасте, на дне которой лежала разбитая вдребезги опытность жизни Егора и разочарование в ней.

– Тридцать шесть, – признался Егор, на мгновение ощутив себя сначала сильно старым, затем – в возрасте Песка, припомнив, что в свои двадцать три тоже оказался на войне, также пил чай, курил под дырявый свод ротной палатки, бесстыдно мог заговорить с едва знакомым человеком, без сожалений дубасил солдат, и даже, как будто ощутил еще не ампутированные руку и ногу. Неожиданно подумал о Кате. Представил как за это время подрос сын и постарели родители. Почувствовал, как неприятная тоска защемила что-то в груди. И также быстро, за миг, осознал горечь всего происходящего с ним сейчас. Так и застыл, ссутулившись, на кровати с чашкой в бесчувственной руке.

Ротный Жорин появился в карантине ровно в восемь.

– Готов? – спросил он как обычно спрашивают перед экзаменом, и добавил. – Идем, комбат ждет.

Егор бойко поднялся и суетливо пошел следом, но уже на лестнице тяжело преодолевая пролеты двух этажей, будто серьезные препятствия, почувствовал шаткость. Спуск на протезе по лестнице был немногим легче подъема в силу конструктивных особенностей протеза, но сейчас это было чувство совершенно иного порядка.

– О! А с виду цел! – развел руки Ходаренок, словно хотел заключить Егора в объятья, но попятился назад пока не обрушился в кресло за столом. – Хорош! Нечего сказать, хорош! И генерал твой – тоже! – оглядел Ходаренок Егора с головы до ног, прежде чем предложил присесть.

– Спасибо. Я постою, – отказался Егор, решив, что предложение сделано из сочувствия к нему. Как инвалиду. А он – нет. Он давно, без каких-либо признаков инвалидности, стоя, с двумя пересадками, преодолевал расстояние от станции метро «Красносельская» до «Динамо». Да мог и больше, решил Егор, припомнив Нью-Йоркский марафон восьмилетней давности и пеший марш на два километра на новеньком тогда еще только подаренном «умном» протезе. Выстою, – решил.

– Ну и наебали вы меня со своим генералом! Молодцы! – Ходаренок, сузив озорные глазки, растянулся в жутковатой улыбке, оголив белозубый рот, отчего его неопрятно остриженная борода с усами разъехалась по щекам как будто на лицо натянули ежа.

– Если честно, генерал здесь не причем, – всерьез сказал Егор. – Это была моя идея. И мое желание.

– Как ты уговорил-то цельного генерала на такую аферу? – продолжая ехидно улыбаться, сказал Ходаренок, внимательно разглядывая Егора, словно представлял без всего лишнего, мешающего – одежды, протезов – в том виде, каким его собрали хирурги. А опомнившись, добавил. – Нет, ты все-таки присядь. Разговор предстоит долгий.

Егор осторожно опустился за стол напротив, положил перед собой руки и – чтобы те нарочно предательски не задрожали – сцепил в замок такого завораживающего фантастического вида, как если бы пожали друг другу руки люди двух разных миров или прошлое обратилось в будущее за секунду в одном человеке. Стоявший позади Жорин, молча, как если бы предложение касалось и его тоже, опустился за стол рядом, косясь на чудо-протез.

– Послушай… Как тебя?

– Егор, – в ту же секунду назвался он, словно ждал этого вопроса всю тяжелую бессонную ночь.

– Честно признаюсь, – сказал комбат, – я не очень понимаю, что с тобой делать? Ты, молодец, конечно, приехал. Настроенный, вижу, решительно. С виду не глупый и, верю, знаешь не понаслышке, что здесь творится – война… Ты же воевал?

Егор кивнул.

– Чечня?

Егор кивнул снова.

– И конечности потерял на войне? Подрыв?

– Да, – выдавил из себя Егор, чтобы не казаться безмолвным болваном.

– Сказали, опытный сапер… Саперы нам, безусловно, нужны… Но, как так вышло? – мотнул головой Ходаренок, глазами указав на руки.

– Ошибся, – обычно, без сожаления, признался Егор.

– Ошибся… – раздосадовано повторил Ходаренок. – И вот, ты здесь… Не боишься ошибиться второй раз? Зачем тебе это? Только давай честно, без геройства: не сорок второй год на дворе, не Москва в огне, и ты – ну, никак не Маресьев…

– Бис – моя фамилия, – согласился Егор.

– Да к черту твою фамилию! – беззлобно сказал Ходаренок, как если бы его прервали на полуслове. – Как ты собираешься воевать безрукий и безногий… Тьфу, прости, Господи! – извинился Ходаренок, то ли за то, что вспомнил черта, то ли представил оторванные конечности, или наоборот, отвратительного вида тело без них, то ли за то, что никак не получалось подобрать нужное характерное для безрукого и безногого человека слово, необидное, но емкое, способное заменить любое из тех, что бессовестно лезли на язык. – Ну? Как ты представляешь себе это? Харчи варить и то две рученьки нужны… – вдруг ласкательно и бережно заговорил комбат. – Согласен со мной?

– Не согласен… – негромко, но довольно чётко сказал Егор. – Вы меня разубедить хотите? Или в Маресьеве заинтересованы больше, чем в сапере, потому что танцоры требуются? А может, повара? – с трудом сохраняя ровность голоса, сказал Бис. – Я не по этой части… И вот, мои ноги! – помогая руками, Егор вывалил протез из-под стола на соседний от себя стул, – а это руки! – громыхнул он протезом по столу с силой, не рассчитав высоты, что Жорин вздрогнул и шумно выдохнул, будто успел за это время задремать. – Может, мне «Барыню» станцевать в доказательство своей нормальности?

– Спасибо. Не надо… – растерялся Ходаренок. – Мне, конечно, плевать, чем ты мотивирован на войну, но раз ты здесь, значит, нет плана делать это в одиночку. Про вашу спецназовскую идеологию, про «боевую единицу» я недавно слыхал… – заметил комбат маленький фрачный знак на лацкане куртки, – только ты пришел к нам, а мы, как подразделение, как единый боеспособный живой организм, должны быть уверены друг в друге, поддерживать плечом и огнем, и доверять на все сто процентов, на триста шестьдесят градусов! А как – в случае чего – другие смогут доверить тебе свои жизни, в том виде, в котором ты сам уязвим? Подставиться самому – полбеды, подвести ребят – последнее дело, осознаешь?

– Осознаю, – произнес рассудительно Егор. – И довольно трезво оцениваю сложившуюся ситуацию и свои возможности. Ну, тогда и вы судите объективно: боевых навыков и опыта у меня больше, чем у большинства ребят, с кем я успел познакомиться в карантине. Они, «в случае чего», – Егор выразительно произнес последние слова, предполагающие по замыслу Ходаренка внезапное развитие различного рода неприятностей, – уязвимы не меньше моего и не застрахованы от гибели…

– Послушай, – прервал его комбат, – ты прав! Абсолютно прав! Только твоя ситуация во много раз сложнее, и сложна она тем, что нет у меня такого права, не могу я навязать тебя кому-то из командиров. Ну, не по-людски это будет. Вот, спроси Игната – возьмешь его в свою роту?

Утомленный Жорин с трудом разлепил глаза, как полагал Егор, после ночной пьянки.

– Чего ему делать у меня? – пробормотал он, с видом, в понимании Егора, далеко не представляющим офицера или командира, так мог выглядеть шахтер или бригадир шахтерского звена – но тоже с большой натяжкой, и уж тем более не после тяжелой попойки, а после тяжелой ночной смены под землей.

– Ты, командир, решай! – сказал комбат.

– Нечего решать. Не подходит он мне.

– Вот, видишь? – сказал Ходаренок, обращаясь к Егору. – Мало кто представляет, что ты будешь делать и каким тебя наделить функционалом ввиду твоей неполноценности… Тьфу, ты, черт! Как еще сказать-то иначе?

– Ограниченности, – подсказал Егор.

– Точно! Ограниченности, – согласился Ходаренок и, тут же, забыл. – Пойми ж ты: вчера карантин смотрел на тебя с восторгом, а завтра – как на печальный результат того, что может случиться с каждым. Так себе мотивация, скажи?

Егор заерзал на месте.

– Могу предложить работу в тылу, – намеренно, с прицелом на характер, сказал Ходаренок. – Согласен? – забарабанил комбат шариковой ручкой между пальцев.

– В тылу?! – искренне возмутился Егор, на секунду окаменев от услышанного. – Нет… Так не пойдет… Я ж!.. – проглотил он возмущение. – Устройте мне экзамен по основным видам боевой подготовки. Тестирование – если угодно, – лихорадочно стал предлагать Бис. – По итогу примите решение: где я буду полезен. Слово офицера даю, это будет не тыл!

– Не будет никаких экзаменов, – сказал комбат, оборвав барабанную дробь. – Не время сейчас этим заниматься. Проведем честное голосование, – решил он. – Если, кто из ротных командиров согласиться взять тебя – препятствовать не стану…

«Махновщиной мохнатых годов попахивает… – про себя решил Егор. – Из серии – голосуй, не голосуй, все равно получишь хуй, – с раздражением подумал он, но ничего из этого не сказал. – Я могу при этом присутствовать? – спросил он в конце.

– Думаю, что это не проблема, – с минуту думал комбат. – У нас все гласно, – блеснул он улыбчивыми глазами.

«Советский союз, блядь, какой-то: гласность – перестройка – ускорение! Осталось – ежа с морды сбрить и половину башки, да кляксу на лысину птичьим дерьмом обронить…», – злобно крутанулось в мозгу. – И за что ростовский фэсбэшник хвалил «Восток», понять не могу? – поднимаясь с места, прокряхтел Егор, злясь. – Из корпоративной солидарности, что ли? – и, совсем осмелев, громко добавил. – Со своими – такими как я, также обходитесь? – небрежно сказал Егор, раскрыв настежь дверь.

– Не горячись, ты! – сказал вслед Ходаренок. – Никакого решения не принято… Проголосуем!

– Я так и вижу, какое будет решение! – Егор вывалился за дверь, будто вырвался оттуда силой, где его прежде колотили семеро; все нутро трепетало до противности и лихорадило отчаяньем, от которой все перед глазами плыло; на секунду захотелось напиться до чертиков и снова нырнуть с головой в капроновый чулок. – «Жаль, с собой не прихватил… – замелькали мысли, –…возвращаться – дурная примета!» – обрушилось в мозгу, после чего в голове закрутилось все вдвое быстрее; но – мысль о возвращении домой, в Москву, была куда невыносимей и непримиримо мелькала в водовороте переживаний.

Следом за Егором в двери поплелся и Жорин. Все это время он отстраненно наблюдал за происходящим, словно все решал поставленную комбатом задачу – что–то решить уже, как командир.

– Игнат, задержись на минуту… – поднялся комбат, завинтив развинченный корпус шариковой ручки и бросив на стол. – Что думаешь?

– Ну, не ясно… – оступился Жорин. – Но, похоже – жди звонка генерала!

– Бля-я-я! – проблеял Ходаренок сквозь усы. – Про генерала – я совсем забыл! Ладно, иди Игнат, разберемся…

Постояв с минуту у двери, комбат с серьезным видом спрятал руку за спину, поджал одноименную ногу – как если бы не было ни той, ни другой; и запрыгал через кабинет в направлении окна. Замерев на полпути, постарался поймать равновесие, начертил в воздухе два овала свободной рукой, и не справившись, едва не рухнул, в момент «отрастив» все четыре конечности; вопросительно чертыхнулся вслух в сторону Егора и войны, вроде – «какая ему к черту…», добавив:

– …и пойми, что в голове этого убогого, когда все силы и мысли связаны одним напряжением – удержать равновесие! Человеку с ногами и руками – пожалуй, не понять!

В самом раннем детстве, наведываясь под Луганск к маминой тетке, восьмилетний Санька подобным образом пытался выяснить и прочувствовать на себе – каково живется слепой двоюродной бабке Серафиме, от чего ежедневно, по десять минут, до состояния привычки, проводил в непроницаемом платке на глазах, получая вслепую десяток ушибов и ссадин, сшибая углы скудной домашней мебели:

– Баба Сима, – иной раз жалко скулил он, заблудившись и забившись от усталости в угол, – сколько уже времени, погляди? Кончились мои десять минут? Я коленку расквасил, а поглядеть не могу.

– Кончились, Санька, кончились! – отвечала слепая бабка, дельно и со знанием, глядя на настенный скворечник, откуда по часам вываливалась шумная кукушка. – Можешь открывать глазки…

Ходаренок уселся за стол, решительно намеренный от увечного избавиться:

«…надо, чтобы сам решил уйти… Не дай, бог, начнут звонить покровители – мира не будет! А решить надо – миром!»

За время непродолжительного пребывания Егора в карантинной роте Медведчук ни разу не столкнулся с ним даже случайно. Без очевидных признаков Егор был неприметен, как будто приехавшего воевать на Донбасс инвалида без руки и ноги никогда не было, ничего подобного в батальон не случалось, а если и шли пересуды, то все они, казалось, были не более чем небылицами о чьем–то могучем человеческом мужестве, той еще великой военной поры.

Медведчук не прятался и, уж тем более, не избегал встречи с калекой – вышло как–то само собой, что не столкнулись. Кроме того, человек на двух протезах не вызывал у Медведчука особого интереса, разве что сочувствие. А человек на протезах приехавший воевать – сочувствие вдвойне: видно сильно по такой жизни придавило, раз пришла в голову подобная мысль, решил однажды Игорь и больше об этом не думал.

Еще утром комбат единолично принял решение не в пользу Егора и пригласил Медведчука на разговор – с глазу на глаз.

– Присядь, поговорить надо, – интригующим тоном сказал комбат; что–то старательно записал в ежедневник и лихо захлопнул – будто оглушил написанное, предотвратив тем самым побег свежевписанных слов из блокнота. – Дело касается одноруко–ного–го калеки, – с трудом произнес Ходаренок. – Бис – фамилия; ну, ты, помнишь – за которого звонил Ховрин от какого–то важного московского генерала… Ну, вспомнил? Ты сам тогда был против!

Медведчук на всякий случай кивнул, как бы соглашаясь, что не забыл.

– Я решил – не нужен он нам… – продолжил Ходаренок. – Но, у меня появились опасения, что приехал он неслучайно, и похоже, неслучайный стоит за ним генерал, и есть подозрение, что возможны негативные последствия… все-таки ни абы кто, а москвичи… черт их забери! Они и так уже сюда целую ораву своих заслали! – комбат сделал многозначительную паузу, словно тяжело что-то обдумываю, и добавил. – Вопрос о его пребывании в батальоне я вынесу на голосование на сегодняшнем распределении и не хочу чтобы ты из чувства солидарности – спецназовской там или какой-другой, – оказался за него, по причине весьма весомых для тебя оснований, по которым люди с подобными навыками и опытом попадают в твою роту, понимаешь?

– Да, – медленно соображал Медведчук. – Да. Я понял.

– Другие ротные точно не согласятся… Предложу его взять Абулайсову, – сказал Ходаренок, – обкатаем одноногого там.

– У Исы в роте одни осетины и чеченцы из бывших боевиков… Вряд ли Иса согласиться? – чуть живее стал соображать Игорь. – А калека – думаете, он согласится, что ли?

Произнесенное слово «калека» вызвало у Игоря весьма горькое чувство; Ходаренок же напротив – взял понравившиеся слово на вооружение:

– Судя по настроению… – сказал он, – калека готов сегодня-завтра выступить на Киев!

– Безногий, ведь – сапер? Зачем он нужен в осетинской роте?

– Я ж сказал: обкатаем. Твоя задача – его не брать, понял?

– Понял–понял, – сказал Медведчук.

– Зная тебя – предупреждаю, чтобы ты вдруг не проникся зазря внезапной симпатией к одно…

–…рукому? – вопросительно закончил Игорь.

– Единокровнику! Он же из твоих, бывших – вэвэшных спецов?

– Для меня и фээсбэшные теперь – тоже бывшие…

– Ты, информацию принял?

– Принял, командир.

– Давай, свободен, жду к часу…

До самого обеда Егора знобило и пробирало холодом до костей, будто кровь свернулась и застыла прямо в жилах – даже биопротез остыл сильнее обычного. Егор сидел в расположении карантина на табурете, спиной в луче света пробивающегося в свободную от мешков с песком часть окна и пытался согреться на солнышке, дожидаясь, необъяснимого на первый взгляд, если не назвать странным, голосования.

– У тебя есть интернет? – спросил Песков из кровати, не отрывая глаз от смартфона. – У меня – одно деление и ничего не грузится…

– Нет, нету… – отрешенно, глядя себе в ноги, сказал Егор. – Чего ты там хочешь загрузить?

– Да так… – отмахнулся Песок, – погоду хотел посмотреть на ближайшую неделю… Вдруг на «опорник» попаду, а теплых вещей – нет…

Распределение новобранцев проходило здесь же, в учебном классе карантина, при участии командиров рот и взводных опорных пунктов, что дислоцировались на окраинах Донецка и ближайших населенных пунктах, и съезжались в батальон по вопросам подобного характер, проблемам обеспечения и в связи с ротацией подразделений батальона на тех же опорных пунктах.

Вторые сутки пребывания в карантинной роте походили на содержание в следственном изоляторе, Егору никогда не доводилось бывать в подобных заведениях, но такими показались часы ожидания неизвестного.

В какой–то степени карантин походил на ростовский автобус, в котором накануне добровольцы ехали в Донецк, и никакого сходства не имел с палаткой саперной роты особой бригады, дислоцирующейся лет тринадцать назад на Консервном заводе в Грозном или расположением курсантов восемнадцатой роты третьего бата военного училища пятнадцатилетней давности. Да и сравнение с автобусом было так себе, субъективным.

Там, в палатке саперов и курсантской роте жили солдаты–мальчишки – чистые, до поры незапачканные кровью и смертью дети, верившие в священное офицерство и праведное воинство, только познающие честь и отвагу как учили, были еще «слепы» и стеснительны, нелживы и бескорыстно делились малым, сокровенным, что успели нажить.

Здесь же, в карантине, как и в душном автобусе из Ростова, сидели люди, чьи тела с землистой кожей были расписаны сизыми красками в символы и знаки разной веры и душевного состояния, кто на жизнь смотрели решительно с прищуром, как с ледяных соликамских нар, кто источал опасность, ненадежность, и чуял голод совершенно иного рода.

Эти люди скоблили себя бритвами не для того, чтобы в бою безбровыми и юными – молодые бороды еще росли жидким пухом – страшить чернобородых Хаттабов и Басаевых тогда. Так поступали пацаны бисовской роты – блестящие офицеры, опрятные сержанты и солдаты – на войне выглядевшие совсем по–другому.

Эти же, как–то пережив, а кто и переждав опасную юность девяностых в самых разных местах, теперь были здесь и брили себя затем, чтобы ветхой наготой пугать для начала друг друга.

…На глазах Егора, за пятнадцать минут, троих соседей по кубрику распределили в жоринскую, котовскую и кулеминскую роты – Егору показалось глупым именовать роты по фамилиям действующих командиров, ведь, в случае назначения нового – подразделение пришлось бы переобозвать, если только название не было увековечено по случаю гибелью прежнего… История имела подобные примеры с развитием партизанского движения. Витька Песков, удивительным образом, как и полагал, попал на «опорник» – медведевской; единственный лакец – в абулаевскую; бойцов разбрасывали по ротам – кого по одному, а кого целыми группами, по два-три человека, и только Егор не знал, с каким результатом для него закончится это командное деление.

Но в противность происходящего, в памяти ожили теплые воспоминания о том, как будучи лейтенантами тридцати дней отроду – он и близкий училищный друг Саня Федотов, ожидали в судьбоносных коридорах штаба Северо–Кавказского округа Внутренних Войск распределения для прохождения дальнейшей службы.

По учебе Санька вышел отличником с красным дипломом, и при распределении имел право выбора места военной службы – так твердили курсовые офицеры все пять лет училища. Но в жизни вышло не так, как было обещано, и это стало, пожалуй, первым для Саньки–краснодипломника разочарованием. А Егору – на такое рассчитывать не приходилось и, уповающий на желание Родины послать его туда – куда ей нужнее, не смущаясь отправился служить России и Спецназу – как позднее кричал не жалея глотки на всех торжественных бригадный построениях, под Волгоград, откуда друг Саня собственно и был родом.

Из теплых и сладких воспоминаний, Егора выбил неприятный и довольно болезненный тычок в плечо ампутированной руки.

– Ты – Бис? – услышал он сверху. – Тебя зовут… не слышишь, что ли?

– Да! Спасибо! Иду! – вскочил с табурета растревоженный Егор, подумав по пути, – «Осталось, чтобы порванные и абы как сросшиеся барабанные перепонки все дело загубили… – разозлился он на себя, – тогда, блядь, вообще ловить здесь будет нехуй! – теплые воспоминания в миг улетучились, как и не было. – Распределиться бы уж как–нибудь…» – отворил Егор дверь.

– …Товарищи командиры, – обратился Ходаренок к присутствующим, – хочу представить вам еще одного добровольца… в недалеком прошлом офицера–спецназа, офицера–сапера, потерявшего в ходе боевых действий в Чечне руку и ногу при подрыве на фугасе… Правильно я представил? – обратился комбат к Егору.

– Все верно…

– Несмотря на серьезные увечья, офицер добровольно приехал воевать с укронацистами за нашу Новую Россию… за Новороссию. Имея полезные навыки и, что немаловажно, опыт ведения боевых действий – он мог бы оказаться для нас очень полезным, но видит себя исключительно в качестве бойца боевого подразделения. Я, безусловно – за; но… Характер его увечий может существенно повлиять на успех любой боевой задачи любого из подразделений, в котором он окажется. В связи с чем я принял решение – вынести его кандидатуру на голосование комсостава и рассмотреть, кто из командиров готов нести ответственность за… – не подобрал слова комбат, – его действия в составе своей роты. Прошу – голосовать!

Аудитория оживилась.

– А наподумать будет время?

– Нет. Решение нужно принять сейчас! Кто готов взять в свою роту?

Егор испытал минутное напряжение, но следом, увидев движение рук, был невероятно потрясен. По итогу большинство – проголосовали «за». Воздержавшихся было трое: Котов; Абулайсов, в чьей роте Ходаренок рассчитывал обкатать калеку; и Медведчук – состоящий с комбатом в особом договоре. Даже Жорин, в этот раз, по какой–то неизвестной причине был согласен на одноногого сапера.

– Абулайсов, а ты?! – неприятно удивился комбат, рассчитывающий на иное поведение.

– А чего я? – сказал Абулайсов. – Вон, смотрите, сколько желающих – к любому пусть идет!

– Ну да, зачем ему такой боец? – прозвучало с задней парты. – Ему своих «саперов» хватает, вон, они… этому… какие протезы забабахали!

Егор смолчал. Ситуация была патовая. Возразить было нечего. Подмечено верно – со стопроцентным попаданием. Медведчук забеспокоился, но встретившись с комбатом взглядом, понял по глазам, что договоренность не исчерпана и по–прежнему в силе, – скрестил руки на груди и спрятал глаза.

– Готов забрать в свою роту! – с места заявил Цагурия.

Ходаренок сделал вид, будто громкого заявления Абхаза не услышал.

– Котов, а ты чего?

– А у меня – комплект! Лишних не набираю!

– Да он просто ссыт около себя держать таких – чтобы проблемы не притягивали. Кот же – суеверный! Чо у него, рука что ли лишняя?!

– Ебало завали! – со всей серьезностью сказал Олег Котов и одними губами, в придаточном условном выражении будущих событий, которые хотя и могут произойти, но не желательны, произнес. – Чур меня! – смахнул с груди и сдул с ладони в небо, на удачу – мимо Егора, который так и представил, как Котов попал тем, что сдул в пролетающую мимо ворону, у которой вдруг вместо Котова, появились проблемы, выдуманные страхом и стариковским поверьем.

– Ну все, пиздец кому–то в «Боинге»! – вдруг, неожиданно, представил финал разыгравшейся у Егора фантазии неизвестный Бису командир «опорника».

Такое объяснение анилитетных действий Котова вызвало бурную радость и восторг всего класса.

– Нельзя так делать! – сказал, наконец, Ходаренок, не всем понятно про что. – Как маленькие дети… Голосование по вопросу повестки объявляю состоявшимся: Абулайсов, сапер поступает в твое распоряжение! Весь приданный личный состав развести по подразделениям, применять в соответствии с боевыми расчетами. Товарищи командиры, конец совещания!

– Эуу–вэуу, начальник… зачем? – возмутился Иса, но его окрик растворился в суматохе поднявшихся в рост камуфляжей.

Иса Абулайсов не сдался, утверждая прежде, что нет в языке осетинского народа глаголов, имеющих значение – прекратить сопротивление, признать себя поверженным, отказаться от намерений, отступить перед кем–то или чем–то, и эти упрямство и страсть привели его в кабинет комбата.

– Абулайсов, еще один такой «эуу–вэуу…» на людях и отправишься искать другой батальон… или вообще – к себе, в горы… овец пасти, понял! – Ходаренок голосом нагнетал суровость, чтобы заполнить ею свой кабинет. Даже руки упер в бока, дабы легкие были больше.

– Командир, зачем в таких интонациях разговариваешь? – Иса и сам был взбешен. – Мне уже устало повторять, что в Беслане гор нет! Во–вторых, на какой хрен мне нужен этот безногий инвалид, а?! Ты чего, не знаешь… Как у меня он служить будет? У меня нет русских; у меня – осетины, дагестанцы… – загибал он пальцы. – Чеченцы, которые против него, получается, воевали! Надо было «Медведю» его отдавать, а он тоже, красавчик, отмолчался! Почему ты меня наказываешь – русского даешь?!

– Иса, мы о чем с тобой недавно говорили?

– О чем?

– О том!.. Нам надо от него избавиться, правильно? – перешел комбат на полутона. – Где ему будет труднее всего? У тебя, конечно! Помучается, не приживется – и уйдет…

– А если не уйдет?

– Отпустишь… как «Сивого»… Так понятнее?

Абулайсов мотнул головой.

– Давай, командир, порешаем вопрос: у меня ему что делать?

– Ну, к машинам его подпускать не нужно… Поставь пока на рынок – пусть аренду собирает… но – только с лояльных. С теми, с кем у нас проблемы – пусть работают люди проверенные… И смотри, чтобы твои больно не болтали!

– Болтай, не болтай, все равно не поймет – языка не знает.

– А ты проверял? А вдруг?!

– Выясним, порешаем вопрос… Ну, я тему понял, пойду тогда?

– Давай, свободен.

Иса заспешил к двери, но не дойдя двух шагов, остановился:

– Вот зачем говорить: свободен? Я же не раб какой?!

– Иса, – осклабился Ходаренок, даже не раздумывая, как ответить иначе, – тебя может удобнее будет нахуй посылать?

Абулайсов закатил глаза, как бы поискав в голове варианты, но судя по виду – удовлетворился первым.

– Ладно, ухожу… Ты извини, командир, если что… сам понимаешь – Кавказ – своя специфика у нас есть: кровь сразу горячий!

– Давай–давай, нормально все!

Вернувшись в расположение, Абулайсов застал в своем кабинете двух командиров.

Заур Зазиев и Муса Аллагов сидели за столом, напряженно беседуя, пока не появился Иса, с чьим приходом внезапно повисло молчание. Такое молчание случается в минуты, когда подобные разговоры касаются вошедшего лично и затихают с его неожиданным появлением. Но в действительности, как это нередко случалось, оба затихли, ожидая неотложных распоряжений командира.

– Заур, по–братски, займись пополнением – двоих дали: Текуев Аюб Хали–дович, – прочел на папке Иса по слогам, – и этот… – не стал он утруждаться, – короче, одноногий… Забери обоих из карантина, а то я в ярости весь из-за ситуации – боюсь убить калеку при встрече! – Абулайсов бросил на стол документы и завалившись на кровать, которая стояла тут же в кабинете, густо закурил.

Заур Зазиев, командир взвода осетинской роты, как и Иса, был уроженцем Беслана. На войну на Донбассе Заур попал неслучайно, успев повоевать в августе восьмого с Грузией.

В ранней юности, после того случая, когда его, младшего брата–первоклассника и еще тысяча сто двадцать шесть человек трое суток продержали в спортзале школы, а двумя днями ранее в коридоре школы расстреляли отца в числе двадцати взрослых мужчин способных оказать хоть какое–то сопротивление, Заур поклялся стать военным, обязательно офицером–спецназа – «Альфы» или «Вымпела», – которым не стал, в следствие полученных при освобождении ранений и приобретенной посттравматической эпилепсии.

Младший брат Заура Георгий в школьном аду выжил, правда, стал инвалидом. Зауру тогда было пятнадцать.

– Как одноногого? – спросил он.

– Так! – характерно, по–осетински, думая, что исчерпывающе, ответил Иса, важно заломив руки за голову.

– Вайнахи есть? – поинтересовался Аллагов, будучи уроженцем Грозного и замкомандира «чеченского» взвода осетинской роты, где один из взводов был укомплектован исключительно чеченцами, как он сам.

Взяв документы, Зазиев заглянул в «жидкие» личные дела новобранцев, собранные в картонные папки–скоросшиватели, в которых мало что имелось – только учетные карточки и автобиографии, – прочитав имя второго.

– Бис Егор Владимирович… Русский, что ли? – предположил он.

– Был же уговор с Ходаром после Сивого, дуй хьун, русских к нам не распределять? – удивился Аллагов, говоря про Ходаренка. – Походу кончился уговор, да, раз Иса в ярости… – продолжил он.

– Думаю, Иса в ярости из-за… русский к тому же что, одноногий, что ли?

– Может, потом языками потренируетесь, а? – сказал Абулайсов с кровати. – Я чего просил сделать?!

– Уже иду! – поспешил на выход Зазиев.

– Я с тобой! – Аллагов вышел в дверь следом.

Новобранцы карантина копошились в своих рюкзаках, как майские жуки – укладывались на выход. Здесь же в толпе стояли представители рот в ожидании своего пополнения.

Егор привычно был собран, наблюдал как собираются другие, ждал своего, как называют в армейских кругах, – «покупателя». Когда–то ему нравилось наблюдать, как его саперы собираются в разведку или, наоборот, чистят оружие после боевой задачи – все по–разному, каждый по–своему, но было в этом и что–то общее – бережное, почти любовное, обращение со своим снаряжением – будь то оружие или привычный солдатский скарб. С оружием все было более–менее понятно – как обслужишь, так и огонь вести будешь, а с имуществом было совсем все не так просто: любому бойцу приходилось таскать на плечах массу снаряжения, с ним же воевать, а значит требовалось как можно удобнее подогнать и распределить его на себе, разложив по карманам, сумкам, подсумкам и чехлам все самое необходимое – солдату в бою лишнего имущества не надо.