Города власти. Город, нация, народ, глобальность

Национальная власть и пути к современным национальным государствам

С политико-культурной точки зрения на всемирную историю развитие национальной власти и национальных государств представляется важнейшим историческим водоразделом и, по сути, ключевым политическим аспектом Модерна. К 1700 г. в мире не было ни одного государства, которое бы представляло себя в качестве государства суверенной власти нации. Британия, в XVI в. осмелившаяся претендовать на национальный статус^[43], после небольшой республиканской интерлюдии снова стала управляться посредством династической монархии, а революционное соглашение 1688 г. было компромиссом двух донациональных монархических принципов. Принцип тори предполагал, что «король является источником любого правосудия и всей власти», тогда как принцип вигов, который получил преимущество, указывал на то, что «король Яков II… нарушив изначальный договор между королем и народом… тем самым отрекся от правления… и оставил трон пустовать»^[44]. Нидерланды к тому времени представляли собой конфедерацию городов и местных сообществ, составленных из семи Соединенных Провинций.

Сегодня же все государства, за исключением Саудовской Аравии и эмиратов Персидского залива, позиционируют себя в качестве национальных государств. Главной темой этой книги как раз и является то, что значила для городов и городских репрезентаций власти эта глобальная трансформация политической власти, которая не ограничилась провозглашением национальных государств.

Национальная власть, национальные государства и национальные столицы – все это особые феномены, отличающиеся от гораздо более исследованных и дискутируемых тем национальной идентичности и национализма. Национальные идентичности являются частью обширного поля «инаковости», т. е. различения «нас» от «них», и в таком качестве у них довольно старые корни. Национализм относится к секулярному идеологическому полю различных «-измов», возникших в Европе после Французской революции^[45].

Национальная власть – это концепция легитимной власти, которая отказывается от прежних концепций «божественной благодати», «небесного мандата», происхождения, как в случае княжеской династии или же олигархических regimentsfähigen Familien (семей, способных к правлению, как они назывались в швейцарских городских кантонах), а также возраста-и-происхождения, как в случае племенных старейшин. Движение за национальную независимость от империй началось в Северной и Южной Америках около двух столетий назад и стало главным моментом истории ХХ в. Именно в этом смысле национальная власть является политическим ядром обширной культурной трансформации, которую мы называем Модерном. В принципе, нация – это население определенной территории; национальная власть и национальный суверенитет представляли собой ее претензию на правление. Длительное время к этому населению относились по большей части лишь взрослые мужчины, не состоявшие в крепостной зависимости, которые установили сцену для последующей борьбы вокруг вопроса о том, кто именно является членом нации. Национальное государство – это практическая институционализация национальной власти. Если говорить в категориях города, борьба за национальную власть была сосредоточена на превращении княжеского Rezidenz-города, олигархического купеческого города, религиозного центра (например, Рима) или центров имперской/колониальной власти в национальные столицы. В белых доминионах Британской империи национальные столицы были построены в качестве политической замены колониальных столиц.

Модерн, национальные государства и четыре их основные исторические траектории

Слово «модерн» (modernity) можно использовать в качестве сокращенного наименования актуальной или недавно возникшей культуры. В искусствах оно стало обозначать господство определенного стиля или установки, т. е. «модернизм». В социологии было импортировано для обозначения определенного социального процесса (по большей части определенного заранее), т. е. «модернизации». Слово «modernus», появившееся в постклассической латыни, означает «современный, сегодняшний». С моей точки зрения, понятия должны быть не просто ярлыком, но делать нечто большее. Они должны пробуждать любопытство, провоцируя новые исследовательские вопросы. Понятия должны использоваться на практике.

В таком случае применение понятий «модерный» и «модерн» (или «современный» и «современность») предполагает следующие вопросы: что значит быть современным? Как и когда определенный социальный период можно интерпретировать в качестве периода Модерна? Должны ли такие периоды определяться социально-культурными регионами и (или) территориальными областями?

Я считаю, что лучшее и наиболее общеприменимое определение состоит в том, что быть современным (или «модерным») – значит не быть связанным традицией, мудростью наших отцов, навыками наших мастеров и каким бы то ни было древним авторитетом. Быть современным – это культурная ориентация времени на настоящее и на будущее, не больше и не меньше.

В таком случае современная культура представляется культурой, в которой эта ориентация времени господствует, а Модерн – это эпоха подобного господства. Вместо того чтобы прикреплять ярлык к тому, что мы наблюдаем и о чем пишем, мы, соответственно, сталкиваемся с рядом вопросов, у которых нет самоочевидных ответов: когда наступил Модерн? По-разному ли это происходило в разных культурных сферах, в науке, в разных искусствах, в концепциях истории, в политике, экономике, семейной жизни? Действительно ли он утверждался в разных странах по всему миру по-разному и в разные исторические моменты? И если так, влияют ли различные траектории, ведущие к Модерну, на сегодняшнюю социальную и культурную жизнь?

Думаю, что из подборки вышеуказанных вопросов вытекают преимущества рассмотрения Модерна не в качестве «способов социальной жизни… которые начали возникать в Европе начиная примерно с XVII в.»^[46], а в качестве того, что еще только надо открыть и определить. Здесь мы должны сосредоточиться на трех проблемах. Во-первых, если считать, что в глобальном масштабе Модерн утверждает себя в разных социально-культурных областях и в разные времена, тогда может ли случиться какой-то прорыв в одном секторе, который можно было бы считать важнее других, а потому и использовать в качестве индикатора? Я отстаиваю позицию, согласно которой Модерн политической власти или политического образования является решающей переменной в силу ее внутренней способности влиять на все остальные социально-культурные сферы. Однако влияние современной политической власти на традиционализм/модерн общества может быть большим или малым, быстрым или медленным. Есть здесь и прагматическая причина: политические перемены обычно отличаются бурным характером, а потому их намного проще вычислить и датировать, чем перемены экономические.

Во-вторых, чем тогда является современное государство как таковое? Ответ на этот вопрос, если преследуются аналитические, а не идеологические цели, лучше было бы не перегружать частными институциональными качествами, обычно выводимыми из характеристик родной страны исследователей или же некой идеальной страны. Простой, прямолинейный и неаприорный ответ – это национальное государство. Конечно, нации часто говорят о своем прошлом, однако, когда они возникают, политика нации утверждает власть настоящего против прошлого. Национальное государство – это сформировавшее само себя образование, претендующее на то, чтобы править собой в открытом, не предписанном заранее будущем, не связывая себя прошлыми генеалогиями, уничтожая или сокращая права князей, каков бы ни был их титул, отрицая колониальные власти и выходя за пределы традиционных прав и полномочий племенных старейшин или же наследственных городских олигархий.

В-третьих, можно ли ввести такую глобальную типологию наступления политического Модерна, которая была бы аналитически выполнимой и в то же время подкреплялась бы эмпирически? Да: когда я занимался глобальным исследованием развития избирательного права^[47], мне пришла в голову идея, что существует четыре основных пути к современному национальному гражданству, четыре основные траектории по направлению к Модерну, определяемые конфликтами тех, кто «за» и «против» нового, т. е. конфликтами между модерном и традицией, модерном и антимодерном. Различие между ними можно провести в общих аналитических категориях, а потому они могут использоваться не только для разграничения групп различных стран, но также в качестве идеальных типов, два или большее число которых могут выполняться в той или иной конкретной стране.

Как порождалась новая политическая культура? Внутри, в данном обществе, или же она импортировалась или навязывалась извне? Кто представлял силы нового? Новая страта внутри данного общества, внешняя сила или же часть старой внутренней элиты? Где находились основные силы антимодерна, традиционного авторитета и подчинения – внутри или вовне?

Придерживаясь этой логики, мы можем провести различие между четырьмя основными конфликтными конфигурациями. Они возникли как эмпирические обобщения, но также могут использоваться в качестве идеальных типов, особенно потому, что их можно разместить в логическом пространстве свойств^[48]. Эта возможность сработала прежде всего в двух важных гибридных случаях – России и Китая. Однако четыре основных действительных пути к Модерну были открыты следующими способами.

Новая ориентация на будущее, присущая последним векам, первоначально возникла в Европе не в качестве естественного проявления европейской цивилизации, а из внутренних конфликтов самой Европы, прежде всего северо-западной; к числу этих конфликтов можно отнести и войны за европейские заморские империи. Другими словами, европейский путь – это путь гражданской войны, пусть и не всегда насильственной, в которой силы разума, просвещения, нации/народа, изобретения и перемен выступили против сил вечных истин Церкви, высочайшей мудрости и красоты древней философии и искусства, божественных прав королей, древних привилегий аристократии и обычаев отцов и дедов. Он был связан с расцветом торговли, капитала и промышленности, построенной на колониальном накоплении ресурсов заморских территорий.

Таблица 1. Пути к Модерну (и через Модерн) в зависимости от месторасположения сил и культур: «за» и «против»

С глобальной точки зрения выделяются два аспекта европейской нации. Первый – ее закрепленность в народной и территориальной истории, отличная от земельной собственности княжеской власти. Второй – ее значительная и довольно специфическая культурная нагрузка, ядром которой является разговорный язык. Стандартизация и гомогенизация национального языка была главной частью национальных политических программ, «создания итальянцев» и превращения «крестьян во французов», как было сказано в замечательной книге Юджина Вебера^[49]. Создание национального языка посредством отбора диалектов, грамматической и орфографической кодификации стало основной задачей интеллектуалов европейских малых наций в XIX в. от Балкан до Норвегии. Там, где это было возможно, языки меньшинств выдавливались из национальной культуры.

Государства колонистов в обеих Америках должны были создать новые нации, которые в мифологическом и эмблематическом отношении опирались, конечно, на исторические примеры, служившие символическими ресурсами, – на античный европейский республиканизм, если говорить о США, на исторический опыт католицизма и на доколумбову (т. е. инкскую и ацтекскую) высокую культуру в Латинской Америке, но не претендовали на этнокультурную территориальную историю, разделяя свой язык со своими метрополиями.

Наиболее характерной чертой Нового Света стала присущая ему концепция нации как клуба, в который можно и нужно набирать желательных членов. Целевая иммиграция из Европы была главным аспектом строительства нации. «Править – значит населять», – сказал выдающийся аргентинский политик середины XIX в. Хуан Баутиста Альберди^[50]. Особенно в латиноамериканском, бразильском и, к примеру, аргентинском, дискурсе такой клубный набор открыто называли «отбеливанием» или «цивилизированием» нации^[51]. Долгое время полноправными гражданами новых наций Америк и Австралии считались только люди внешнего, т. е. европейского происхождения.

Нации колониальной зоны составляют третью разновидность, а именно нации, определяемые в качестве бывших колоний. Там не было ни исторических территорий, ни народов как исторических единиц, одни лишь колониальные границы. Приняв редкое по своей мудрости решение, африканские лидеры националистического движения решили принять все эти границы, пусть даже произвольные и разделяющие культуры. Али Джинна поступил не так, и Британская Индия, которая была больше любого доколониального государства Индии, раскололась на Индию, которую Неру отказался называть «Индустаном», Пакистан и Бангладеш, причем раскол сопровождался ужасными погромами и военными столкновениями.

Сохранение колониального языка – это, вероятно, наиболее явное наследие колониального пути к Модерну со всеми связанными с ним сложными и иерархическими отношениями нации и культуры, хотя в многоязычных странах, таких как Нигерия, где, по разным оценкам, от 400 до 500 языков^[52], или в Индии, где, согласно недавнему лингвистическому анализу переписи населения^[53], существует по крайней мере 122 языка, этот ход был обоснован прагматически.

Европейское представление о том, что нация определяется ее языком, не могло применяться к бывшим колониям. Когда же оно и правда применялось, как в Пакистане, это вело к катастрофическим результатам, начиная с болезненного отделения восточной Бенгалии в 1952 г. от Западного Пакистана, где лидеры продвигали урду, хотя могольский вариант урду и там не был родным языком большинства населения^[54].

Общее наследие антиколониализма состоит в сильном национализме как решающей массовой политике современного толка. Постколониальная культура также обычно явно разделена между элитной культурой и массовой. Элитная культура в основном передается на языке бывшей колониальной державы, т. е. языке, который большинство населения не понимает. В столице, как правило, воспроизводится колониальное разделение, постколониальная элита занимает официальные здания, а также частные особняки и виллы колонизаторов. Обычно сохраняются и колониальные практики управления, хотя часто они подвергаются коррупции и страдают из-за дефицита государственных ресурсов.

Традиционные авторитеты и ритуалы часто не уходят в прошлое, опираясь как на их колониальную институциализацию, так и на национальный престиж. Традиционные лидеры, хотя их использовали в колониальном непрямом правлении, нередко встраивались в современный антиколониальный национализм. Например, в учредительной программе ганской Народной партии конвента в качестве первой цели была заявлена «независимость всего народа Ганы и их “одикрос” [традиционных правителей]»^[55]. Современный малайский национализм, как указывает мемориал национального парка Тунку Абдал Рахман в Куала-Лумпуре, возник после Второй мировой войны в качестве протеста против планов британцев сократить полномочия традиционных правителей и установить равные колониальные гражданские права для малайцев, китайцев и тамилов. Тогда как независимая Индия распрощалась с княжествами Индии.

Нация реактивной модернизации – это досовременное королевство, определяемое законом князя, императора, короля или султана. Так понимали ее успешные модернизаторы Японии Мэйдзи, как и менее успешные правители Сиама и Абиссинии, а также вскоре разгромленные модернизаторы Кореи династии Чосон, Китая династии Цин и Османской империи. Повседневное свое название королевство часто (хотя и не в Японии) получало от исторически наследуемого режима, синонимичного правящей династии. В этом случае современная задача состояла не в национальной эмансипации, а в перестройке королевства в нацию. В Японии такая задача была в большей степени упрощена высокой этнической однородностью страны и незначительным отличием связанных друг с другом регионов. Наиболее значительной мерой национальной унификации стала отмена феодальных владений даймё, в результате чего их земли были возвращены «императору». Модернизаторы Мэйдзи выстроили современную японскую нацию вокруг символа и мистики императора, чей статус, хотя и не власть, все больше превозносился по мере продвижения процесса модернизации, достигшего кульминации к 1930-м годам и войне на Тихом океане во время Второй мировой.

В XXI в. в Японии и Таиланде монарх является высочайшим символом нации, в сравнении с которым британский монарх, несмотря на все оказываемые ему почести и протокол, выглядит просто гражданской знаменитостью, но это именно символ нации, а не землевладелец. Великий модернизатор Сиама король Чулалонгкорн (Рама V) стал даже предметом религиозного культа, что я понял в 2007 г., взглянув на его конную статую в Бангкоке.

Национальный язык и культура не являлись в этом случае основными вопросами. Они были заданы собственно королевством или царством, хотя статус китайской цивилизации и культуры пострадал от постоянных поражений Китая. Они вышли на передний план, когда турецкая нация пришла на смену развалившейся Османской империи.

Национальные столицы, возникшие в ходе освобождения от колониализма или же в результате реактивной модернизации, отличаются двойственностью в своих тенденциях, поскольку в них накладываются друг на друга урбанистические элементы разных цивилизаций. Гегемоническая комбинация, впрочем, в этих случаях разная. Центр колониального города был построен завоевателями, а потом его захватили бывшие колонизированные, фактически воспроизводя характерную для колониального города двойственность. Центр реактивной модернизации – обычно это княжеский дворец и его окружение – оставался в руках местного населения, хотя и «модернизировался» за счет импорта зарубежного стиля и удобств. Парафразируя учение социалистического реализма, мы могли бы сказать, что он был иностранным по форме, но местным по содержанию.

Два больших гибрида

Реальная история настолько запутана, что ее редко удается отобразить прямыми линиями научных идеальных типов. В истории Модерна присутствуют два больших гибрида, существенно повлиявших на историю ХХ и ХХI столетий, а именно Россия и Китай. Россия была частью Европы еще с тех времен, когда последняя находилась во власти христианского мировоззрения. В XV в. московский князь женился на византийской принцессе и пригласил в Кремль итальянских архитекторов, чтобы обосновать претензию на то, что Москва – это третий Рим. Петр I узнал о современном мире в Нидерландах, а к концу XVIII в. двор Екатерины II стал частью франкоязычного Просвещения, там привечали Дидро как придворного philosophe. В XIX в. царская Россия стала европейским прообразом будущих США времен глобальной холодной войны, т. е. gendarme, к которому обращались в крайнем случае, когда нужно было подавить восстания против статус-кво. Внутри России существовали также мощные течения европейского рабочего движения, марксистская социал-демократия.

В то же время Россия была недоразвитой частью Европы, и ее правящая элита, от Петра I до Ленина, вполне понимала это. Реактивная модернизация – попытка догнать врагов, обладающих большими ресурсами, – была второй ключевой частью русского пути к Модерну, начиная с применения Петром абсолютистской власти для строительства Санкт-Петербурга, а не Петергофа как копии Версаля и заканчивая концепциями Ленина и Сталина о соответственно социализме как электрификации и стремительной индустриализации.

Поздний Китай династии Цин попытался провести реактивную модернизацию, но без особого успеха, как показало опустошительное империалистическое вторжение в Пекин в 1900 г. Тем не менее Китай никогда не был, строго говоря, колонизирован; им никогда не правил иностранный генерал-губернатор. Но частично он все же был колонизирован: его главные порты были в основном «концессиями» зарубежных империалистических государств, а важный источник дохода, таможня, контролировался межимпериалистическим консорциумом.

Гибридная природа Китая включала и третий, тоже немаловажный элемент, а именно своеобразный вариант европейской классовой структурации и мобилизации. Коммунистическая партия Китая претерпела немало изменений, однако ее итоговый успех в качестве марксистской классовой организации берет начало в Европе и европейском рабочем движении, пришедшем в Китай через Коминтерн (Коммунистический интернационал) в 1920-е годы.

И если послеосманскую Турцию можно считать поздним случаем реактивной модернизации, Египту, как важной и независимой части прежней Османской империи, после нескольких нерешительных попыток султана, окончившихся неудачей, пришлось пережить превращение экстравагантной хедивной модернизации в полуколониальную зависимость.

Резюме

Национальные государства образовали критические точки Модерна, создавая политическое пространство открытых горизонтов действия, независимо от того, считала ли нация себя укорененной в территории и культуре предков. В самом своем существе, как концепция и как способ политического учреждения, национальные государства возникли из существенно различающихся констелляций власти, что определялось их историей развития. Соответственно разнились и их столицы, причем эти различия ранее никогда систематически не исследовались, а может быть, не исследовались и вовсе.

Существовало четыре основных пути к национальной государственности:

1. Европейский путь: обусловленная извне, но внутренняя реформа или революция.

2. «Новый Свет» европейских колонистов, отколовшихся от родины: отросток европейских традиций.

3. Колониальный путь к независимости: обращение колониального Модерна против колонизаторов.

4. Реактивная модернизация сверху: новый способ защиты королевства от новых угроз.

Все эти пути можно считать идеально-типическими траекториями, которые в некоторых странах могут сочетаться друг с другом. Два главных центра коммунизма XX в., Россия и Китай, были двумя большими гибридами, образовавшимися в процессе формирования современного государства. Моя гипотеза состоит в том, что эта гибридность нации/Модерна сыграла ключевую роль в победах коммунизма в России и в Китае, но это уже другая история.

Кроме того, новые национальные столицы свидетельствуют не только о контексте образования национального государства, но также о его политическом процессе, будь он постепенным или резким. Возникло ли национальное государство из внезапно разразившегося насильственного конфликта, революции, гражданской войны, войны за независимость, или же оно постепенно сложилось путем накопления небольших перемен во власти либо, что еще один вариант, – путем переговоров?

В следующей главе мы исследуем учреждение и строительство крупных столиц, возникших на этих четырех путях формирования национального государства. Потом мы рассмотрим то, как в национальных столицах, разных по своим конститутивным корням, национальные элиты столкнулись с определенными народными и глобальными вызовами. Гибриды Москвы и Пекина будут разбираться в отдельной главе, посвященной возникновению и исчезновению коммунизма.