Каникулы Каина: Поэтика промежутка в берлинских стихах В.Ф. Ходасевича

Мариэтте Омаровне Чудаковой

ВСТУПЛЕНИЕ

В первой половине 1920‐х годов важнейшим центром русской литературы за рубежом становится Берлин. Для писателей, живущих в немецкой столице или время от времени наезжающих туда, берлинский период оказывается переходным состоянием, «промежутком», в котором ощущала себя русская послереволюционная словесность. Здесь закладываются основы как экспериментальной поэтики, которая будет доминировать в советской литературе 1920‐х годов, так и эмиграционного письма, которое, консервируя и продолжая эстетику Серебряного века, впоследствии будет развиваться в Париже и других центрах русского зарубежья. После берлинского опыта одни возвращаются в Советскую Россию, другие окончательно становятся эмигрантами. Здесь происходит формирование особой писательской среды, в которой политико-биографические вопросы «куда ехать» и «где и как жить» ставятся и решаются наряду с вопросами поэтологическими – «как и для кого писать дальше».

К числу ключевых действующих лиц, характеризующих берлинский период русской литературы, относится Владислав Ходасевич. Именно в Берлине он начинает писать свою последнюю книгу стихов – «Европейская ночь», которая принесла ему славу одного из ведущих поэтов эмиграции. При этом в текстах Ходасевича, сочиненных в немецкий период, Германия и Берлин являются не только «случайным» местом написания, но и их сюжетообразующей (мета)темой. В цельных поэтических нарративах и отдельных лирических этюдах, действие которых происходит на померанско-бранденбургских курортах или в урбанистическом угаре берлинского метрополя, Ходасевич разрабатывает модусы письма и самоописания литературы, во многом ставшие парадигматичными для поэзии русской эмиграции. Тем удивительнее, что мультифункциональный берлинско-германский промежуточный хронотоп, организующий «Европейскую ночь», до сих пор остается недостаточно изученным в исследовательской литературе. Настоящая работа – попытка восполнить этот пробел.

Эта книга выросла из диссертации, защищенной в 2018 году в Институте славистики Берлинского университета имени Гумбольдта, поэтому в книге учтены исследования, вышедшие до 2018 года. Для настоящего издания текст был стилистически переработан, но наверняка в книге сохранились следы этюдной усидчивости, свойственной квалификационным работам. Я очень признательна Германской службе академических обменов DAAD за предоставление аспирантской стипендии, благодаря которой у меня было время и возможность написать эту книгу. Большое спасибо моим научным рецензентам Сузи Франк и Майклу Вахтелю за курирование работы, конструктивные советы и чуткую критику, Генриху Киршбауму и Татьяне Ананко – за содержательные дополнения, вычитку и корректуру рукописи. Отдельно я бы хотела поблагодарить Ульяну Волохову, Ниови Зампуку, Светлану Сиротинину за помощь в поиске редких книг, а также весь славистский аспирантский коллоквиум Гумбольдтовского университета, в котором обсуждались отдельные главы монографии.

ЭПИСТЕМЫ ПРОМЕЖУТКА

Писать о стихах теперь почти так же трудно, как писать стихи.

Юрий Тынянов. «Промежуток»

Первая, вводная часть книги призвана ввести в спектр тех историко-литературных и поэтологических вопросов и дискурсивных контекстов, обсуждение которых позволит наметить проблемные поля исследования. В качестве отправной точки, теоретико-методического и концептуального компаса для работы послужит статья Юрия Тынянова «Промежуток»¹. Именно в ней Тынянов изнутри событий, в прямом эфире заявленного «промежутка», очертил идентификационные проблемы и поэтические тенденции того периода русской поэзии, в котором создавалась берлинская часть «Европейской ночи». Кроме того, именно в «Промежутке» он произвел методологическую ревизию и одновременно разведку устоявшейся и потенциальной критико-исследовательской оптики, сообразной «промежуточным» явлениям литературы. В «Промежутке» и смежных текстах Тынянова были предложены и испробованы многие перспективы и терминологические метафоры, одна часть которых впоследствии вошла в понятийно-концептуальный инструментарий литературоведения, а другая, вследствие различных причин, была оценена недостаточно. В этом смысле вводные главы предлагаемой читателю книги должны не только обозначить радиус вопрошаний, релевантных для проблематизации берлинской (мета)поэтики Ходасевича, но и внести свой историко-научный вклад в изучение литературоведческих дискурсов эпохи вообще и тыняновских построений в частности.

Время одиночек и критическая инерция

Как поэт Ходасевич сформировался, читая символистов и подражая старшим современникам и законодателям интеллектуально-поэтической моды 1900‐х годов, но заявил о себе тогда, когда символизм уже начал исчерпываться, а примкнуть к восходящим акмеизму или футуризму поэт так и не решился. Свое положение опоздавшего одиночки Ходасевич не случайно сравнивал со статусом Марины Цветаевой:

Мы же с Цветаевой, которая, впрочем, моложе меня, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть².

Так в парижском очерке «Младенчество» 1933 года Ходасевич с ироничным сочувствием по отношению к «классификаторам» формулирует свою и цветаевскую «неопределенность». Не примыкая к различным школам и группировкам, Ходасевич и Цветаева программно образуют новый литературный класс – касту диких одиночек. При этом литературная (само)изоляция эстетизируется и подается как исключительность³.

Сложно сказать, насколько Ходасевич в начале 1930‐х годов (когда было провозглашено вышеприведенное самоопределение), всячески педалируя свою изолированность и отлученность от литературных группировок, следует некоторым положениям, выдвинутым в тыняновском «Промежутке». В любом случае признание Ходасевича попадает в тот промежуток, в котором оказалась русская поэзия в начале 1920‐х годов и который характеризуется Тыняновым как время смены парадигм, когда на место школ и течений приходят поэты-одиночки:

Поэтическая инерция кончилась, группировки смешались, масштаб стал несоизмеримо шире. Объединяются совершенно чужие поэты, рядом стоят далекие имена. Выживают одиночки⁴.

Отношения между Ходасевичем и формалистами имеют длинную и сложную, порой конфликтную историю, отдельные аспекты которой нам еще предстоит проговорить. Формалистов Ходасевич придирчиво читал, причем и как поэт, и как литературный критик, и как исследователь литературы. То, что в автоописании Ходасевича присутствует сознательная или непроизвольная оглядка на авторитетную и резонансную тыняновскую статью, более чем гипотетично: Ходасевичу в «Промежутке» посвящена отдельная подглавка.

Прежде чем непосредственно обратиться к тыняновской характеристике Ходасевича, хотелось бы обозначить проблемный статус самой статьи Тынянова. В рецепции Тынянова, с одной стороны, принято разделять научное и художественное творчество опоязовца⁵, с другой – прослеживается тенденция к прямой или непосредственной дихотомизации литературоведческой и литературно-критической мысли Тынянова, причем как в российском, так и в западном формализмоведении. Так, внутренним противоречиям между «оценочными» (вкусовыми) суждениями Тынянова и «научными» положениями его концепций посвящена отдельная статья Мариэтты Чудаковой, в которой уже на уровне заголовка – «Утопия Тынянова-критика» – разделительно маркируется жанровая специфика рассматриваемых тыняновских работ и дается их характеристика («утопичность»), косвенно отделяющая их от «научных» трудов⁶. И даже такой исследователь формализма, как Оге Ханзен-Лёве, ученый, вышедший из совершенно иной историко-научной традиции, обходит вниманием вклад «Промежутка» в парадигму формалистских вопрошаний середины 1920‐х годов. «Научный» Тынянов фаворизируется, «Промежуток» (как и само понятие промежутка) появляется в фундаментальном фолианте венского ученого всего один раз, на одной странице, положения тыняновской статьи передаются четко, но кратко, по крайней мере эта краткость диспропорциональна проблематизациям других концептов Тынянова⁷.

Такой «просмотр», по-видимому, связан с привычной и инертной пропиской «Промежутка» в разделе «критических» работ как заведомо отличающихся, жанрово и концептуально, от «научных» статей и книг Тынянова. Примечательно, что Ханзен-Лёве полагает, что сам Тынянов четко разделял собственные литературно-критические и научно-литературные работы, маркером чего является применение псевдонима⁸. Замечание Ханзен-Лёве правомерно лишь частично – да, Тынянов многие свои фельетонно-критические статьи публиковал под псевдонимом Ван-Везен, но «Промежуток» был подписан настоящим именем. Так называемый Тынянов-критик – не «скрываемая» или игровая маска-ипостась, не alter ego Тынянова-ученого, а его неотъемлемая часть. Релятивация этой интегральности неоправданно каталогизирует и упрощает динамическое единство, жанрово-концептуальную тесноту тыняновской мысли.

Для косвенной поляризации Тынянова-критика и Тынянова-ученого – разумеется, в пользу второго, – знаменательно и сетующее замечание Омри Ронена о том, что Кирилл Тарановский⁹ вывел свой подтекстуальный метод из мандельштамовских страниц «Промежутка», а не из «принципиально более важных для русской теории межтекстуальности» тыняновских статей о Гейне и Тютчеве или о пародии¹⁰. Негласное противопоставление научных и критических работ Тынянова, прослеживаемое в замечаниях комментаторов и интерпретаторов, представляется не совсем обоснованным и умаляющим существенно важные методологические и эпистемологические особенности эксперимента, проведенного Тыняновым в «Промежутке». Последующие размышления о «Промежутке» призваны частично компенсировать эти издержки опоязоведения.

«Промежуток» написан в 1924 году, в одном из самых плодотворных годов Тынянова: тогда публикуется «Литературный факт»¹¹, где впервые зондируется концепт литературной эволюции, который чуть позже станет центральным предметом вопрошания в одноименной статье¹²; анализу современной прозы посвящается статья «Литературное сегодня»¹³, выходит монография «Проблема стихотворного языка»¹⁴, тематизирующая особенности смыслообразования в стиховой речи, готовится литературный дебют исследователя – роман «Кюхля»¹⁵, в котором историко-литературное чутье Тынянова впервые артикулируется в новом беллетристическом пространстве. «Промежуток» находится в эпицентре этого многожанрового конгломерата¹⁶.

«Любой современник укажет вам пальцем, что такое литературный факт» – так будет сказано в статье «Литературный факт», во многом смежной проблематике «Промежутка»¹⁷. В качестве теоретика и историка литературы XIX века Тынянов программно апеллировал к критическим свидетельствам современников¹⁸, регистрирующим, по мнению исследователя, малейшие эволюционные сдвиги и оползни систем и парадигм¹⁹. Теперь, в «Промежутке» Тынянов сам перенимает и примеряет на себя роль непосредственного наблюдателя за текущим литературным процессом и формулирует основные признаки и принципы «промежуточного» периода русской поэзии. Позиция критического соучастника позволяет ему сменить ретроспективную и проспективную историко-литературную оптику (с точки зрения литературной эволюции) на сукцессивный фокус критика-современника. По ходу статьи Тынянов то и дело срывается в аналогии с литературными ситуациями XVIII и XIX веков: в разговор о современности вмешиваются отсылки к функции карамзинистской камерности, к пушкинскому рывку от «Руслана и Людмилы» к «Борису Годунову», к полемике Вяземского с Жуковским об эксплуатации темы и др.²⁰

При этом Тынянов старается маркировать и демонтировать рецидивы своего сравнительного историзма: «не хочется к живым людям прицеплять исторические ярлыки»²¹. Тынянов осекает себя и кается: сравнение Маяковского с Державиным и Хлебникова с Ломоносовым – «мой грех, но это дурная привычка вызвана тем, что трудно предсказывать, а осмотреться нужно»²². Тынянов перманентно ловит себя на автоматизме аналогий, которые сами по себе могут быть результативны, но оказываются плохо применимы к «промежутку», ставящему под вопрос саму продуктивность сравнения. Искушению предсказания противостоит желание «осмотреться», воля к ориентации на конкретной местности, здесь и сейчас. Но этот «осмотр» означает и пересмотр, обстоятельную проверку, контроль и самоконтроль. «Промежуток» – радикальная методологическая ревизия и разведка.

Сама метафора промежутка как внутреннего (временнóго или пространственного) интервала, из которого и о котором пишет критик, оказывается поэтологической категорией, при помощи которой может быть проведен синтагматический анализ текущих литературных процессов. Если в «Проблеме стихотворного языка» Тынянов рассматривает стиховую речь как сукцессивное динамическое единство, то аналогично этому в «Промежутке» промежуточное письмо разбирается как динамическое образование. Тынянов читает текущий литературный процесс как текст. Наблюдения, с одной стороны, над природой поэтического языка и, с другой, над промежуточной подвижностью актуального литературного процесса взаимно дополняются и накладываются друг на друга.

По ходу статьи Тынянов неоднократно отмечает обобщающие искажения «оптических законов истории», которые не позволяют зафиксировать напряженную внутреннюю борьбу и первопроходческое движение и брожение в литературном «промежутке», который кажется «тупиком»²³. Причина, по Тынянову, в том, что из историко-литературного «далека» зрение останавливается прежде всего на готовых и впоследствии канонизированных вещах. В «промежутках» мотор инерции больше не работает, устоявшиеся приемы и системы уже более не эффективны, а новые еще не стали главенствующими²⁴. По отношению к «промежутку» из историко-литературной перспективы создается в лучшем случае превратная картина стагнации, тогда как «промежуток» – не столько статус, сколько модус, в котором происходят ревизия инертности и поиск потенциальных литературных фактов, время (в маске безвременья) активной работы над еще не цельной, но стремящейся стать «готовой» «вещью», предметом и двигателем будущей канонизации.

Статья Тынянова – констатация и перформатив, «Промежуток» не только документирует одноименное явление, но и создает его самим заявлением, провозглашает феноменом современной поэзии и делает литературоведческим фактом. Промежуток, незаметный из исторической перспективы, виден только изнутри. В этом смысле статья Тынянова представляет собой практическую попытку имманентно-инсайдерского взгляда на литературу, корректирующего погрешности ретроспективного перечтения. Если «Промежуток» и является критической и полемической статьей, то не в последнюю очередь по отношению к самой себе, к издержкам собственных историко-литературных моделей реконструкции. Не случайно уже в первом предложении статьи Тынянов проговаривает особенную сложность описания «промежутка»: «Писать о стихах теперь почти так же трудно, как писать стихи»²⁵. Это сопоставление и сопряжение поэзии и метарефлексии, письма и критики предполагает включение собственного текста Тынянова в характеристику промежуточности. Само слово «промежуток» несет в себе не дихотомию «науки» и «критики», а семантику нахождения между дисциплинарно-дискурсивными межами, промежуток – лиминальное явление и самосознание, маркирующее эти границы, но вместе с тем и критикующее их нормативность. Статья «Промежуток», констатирующая идентификационный кризис поэзии и отсутствие адекватного (мета)языка, – пример, симптом и видообразующий признак промежутка²⁶.

Не случайно Юрий Лотман, отталкиваясь от тыняновской метафорики, отмечает «промежуточное положение» русской культуры как области «динамичности, нестабильности и постоянной внутренней противоречивости»; методологическая сложность для исследователя состоит в том, что он тоже находится в «позиции» промежутка – постоянной реставрации того, «что уже не и еще не является моделью»²⁷. «То, что перестает быть» находится «в столкновении с тем, что начинает быть», при этом хаотическое «динамическое начало» промежутка «исключительно трудно поддается анализу» именно в силу своей переходности и неоформленности²⁸. Для изучения подобного феномена легче применим эмпирический подход, нежели теоретический, хотя именно «теоретическое исследование» здесь является «исключительно важным»²⁹. Для интуиции Лотмана показательно, как тартуский ученый, не обращаясь напрямую к тексту «Промежутка», улавливает проблемный теоретико-методологический потенциал тыняновского концепта контингенции и формулирует литературно- и культурно-семиотическую модельность промежуточного «уже не и еще не». Для инспирирующей силы тыняновского понятия промежутка знаменательно, что именно к нему Лотман вновь обратится уже в рамках реконструкции и ревизии своих семиотических парадигм в работе «Культура и взрыв». Там «промежуток» становится дифференцирующим обозначением периода «между моментом взрыва и возникающим на его основании новым этапом постепенного развития»³⁰. К проблематике взаимодействия между фигурами промежутка и взрыва я еще вернусь в главе «о консервации взрыва» в берлинской поэтике Ходасевича; здесь для дальнейшей аргументации важно, что само тыняновское понятие промежутка, подхваченное Лотманом, содержит «взрывной» метарефлексивный потенциал³¹.

Концепт промежутка настаивает на зыбкости, относительности и нечеткости объекта исследования и оптики его проблематизации. Так, лишь опосредованно можно понять, какой период в своей статье Тынянов очерчивает как время наблюдаемого (изнутри) «промежутка»: «Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение»³², то есть начало промежутка датируется примерно 1921 годом, но при этом в качестве примеров промежуточного письма Тынянов цитирует и тексты, написанные в конце 1910‐х годов³³. Нижняя граница «промежутка» – условная, Тынянов отказывается от четкой датировки в том числе и потому, что в этом случае в нем опять заговорил бы «историк литературы», а именно демонтаж историко-литературной хватки и представляет собой одну из сверхзадач статьи.

Зыбкой кажется также логика и композиция размышлений Тынянова в «Промежутке». Выдвинутые им положения и предположения, рассеянные по всему тексту статьи, не сведены в единую структуру аргументации. Конечно, протокольные скачки мысли характерны и для других работ Тынянова, но в «Промежутке» они дополнительно имманентно мотивированы той рефлективной неустойчивостью, которую задает специфическая динамическая нестабильность самого промежутка – предмета вопрошания и одновременно ситуации вопрошающего. Промежуточное письмо и, соответственно, метаписьмо по определению лишено уютной константности. Точки опоры промежуточной (мета)поэтики – скорее тентативные и вариативные ориентиры. Поэтому не так-то просто суммировать общие и частные, относящиеся к конкретным поэтам и поэтикам, наблюдения Тынянова и вывести основные критерии и своеобразные черты промежутка.

Ключевым становится определение промежутка как времени, когда «перестает действовать инерция»³⁴. Если в другие периоды «инерция» является движущей силой канонизации, то в промежутке она утрачивает свое эволюционное предназначение и значение. Причиной и следствием, диагнозом и результатом «инерции» оказывается негативно ощущаемая автоматизация поэтической речи, тавтологическая эксплуатация готовых, канонизированных приемов и парадигм. В то же самое время кризис предполагает вызов, поиск и выработку «нового стиха», который позволит выйти из промежутка в следующую, еще не изведанную фазу продуктивной инерции: «В конечном счете, каждый новатор трудится для инерции, каждая революция производится для канона»³⁵. Завет и императив новизны и обновления пронизывают самосознание промежутка. Слово «новый» и его дериваты употребляются в статье едва ли не полсотни раз и чаще всего являются исчерпывающей (хвалебной) характеристикой того или иного текста или приема. При этом проблематичным предстает уже само пространное определение «нового стиха»: «новизна взаимодействия всех сторон стиха, которая рождает новый стиховой смысл»³⁶. Эта дефиниторная растерянность и рассеянность Тынянова связана с предпосылками и условиями «промежутка» – критик-современник, еще не знающий, что именно окажется решающей новизной, вынужден гадать, интуитивно подсказывать и предсказывать. Единственное, что Тынянов заявляет довольно уверенно, – это право современника «увидеть свой стих»: промежуток закончится тогда, когда «новый стих» будет канонизирован и станет «своей», «готовой вещью» эпохи³⁷.

Признаки новизны Тынянов не артикулирует, но зато маркирует те потенциальные поля и уровни текста, в которых эта еще неизвестная новизна может прижиться. Реорганизация всех сторон стиха, по Тынянову, включает в себя «новизну зрения», «эмоции», «интонации», «темы», «смыслового строя» и «жанра»³⁸. При этом Тынянов не приводит в пример ни одного поэта, который бы решал и решил все предложенные задачи сразу. Те или иные признаки искомой новизны он регистрирует экземплярно у ряда авторов, при этом с переменным успехом стараясь воздерживаться от оценочных суждений. Новый стих промежутка не обязательно должен быть «удачей», видимой сразу, скорее даже наоборот: «в период промежутка звонкая монета чаще всего оказывается фальшивкой»³⁹. На требуемую новизну не распространяются привычные вкусовые мерила литературно-критической оценки:

В период промежутка нам ценны вовсе не «удачи» и не «готовые вещи». Мы не знаем, что нам делать с хорошими вещами, как дети не знают, что им делать со слишком хорошими игрушками. Нам нужен выход. «Вещи» же могут быть «неудачны», важно, что они приближают возможность «удач»⁴⁰.

Промежуток, будучи временем прощупывания провиденциального потенциала, не знает и не ищет готовых решений. В этом смысле и сама статья Тынянова, самоостраняющая инерцию историко-литературной перспективы, представляет собой попытку самообновления, смежную поэтическим исканиям эпохи. В концептуализациях промежутка обнаруживает себя общая тыняновская установка на эпистемологическую ценность процессуальности и динамичности: выход из «промежутка» – это не только и не столько отдельное конкретное решение, сколько сам процесс поиска, момент внутренней борьбы. Причем этот поиск, который важнее находки, может происходить как в пространстве критики, так и в самих, по определению метапоэтичных, произведениях промежутка: «Сам стих стал любимой темой поэтов»⁴¹. Метапоэтичность стиха выступает одним из приемов деавтоматизации инертного навыка. Состояние «промежутка» требует от поэта (теоретической) «сознательности»⁴², те или иные прикладные реализации которой Тынянов одобрительно и сочувственно фиксирует.