Мотылек в бамбуковой листве

– …мы с Глебом поднялись на этаж, в квартире Акстафоя не горел свет – но я почему-то ощущал, что он там, физически, я ощущал флюиды его сквозь стену. И вот на рожу я натянул самодельную маску с уродливыми, сделанными ножницами прорезями для рта и глаз. Сильно пахло краской, у меня сердце стучало, и легкое головокружение началось – а Глеб-то, он ничего, молодцом держался, а я у него за спиной с ружьишком своим – он, поди, не подозревал, что оно заряжено, потому как я всерьез стрелять надумал. Но не в Акстафоя, конечно, может, припугнуть хотел – в кинескоп телевизора его стрельнул бы. И я Глебу говорю, поторапливаю его, мол, «шагай, юнга!» И вот мы уже топчемся у квартиры, но я ниже по лестнице стою, а Глеб стучится да звонится к Акстафою – но оттуда тишина, ни ответа, ни привета, хотя я нутром чуял, что это для фона, что он там, свою крысиную натуру обнаруживает, прячется – а уж это значит, что есть ему, чего опасаться. Кредиторы, небось. Ведь никому в дураках оставаться не хочется. В общем, до Акстафоя мы не достучались, но тут на лестничную площадку высовывается из квартиры соседней красноносый, подшофе, Ефремов ваш – которого я и застрелил, но не в ту минуту, конечно, не сразу! – он на Глеба рявкнул, принялся интересоваться, чего ему надо, а Глеб – он смекнул, а я прячусь. Глеб наш к Ефремову напросился, значит, а оттуда давай Акстафою звонить с телефона Ефремова. Но и тут – фиаско. И в конце концов Глебу надоело, может, струхнул он, может, еще что… Запал иссякнул.

Нефтечалов облизнул губы.

– Воды можно? – спросил.

– Да, – ответил Крещеный.

Нефтечалову налили воды, а он – осушил стакан до дна.

– На чем, бишь, я? Глеб, значит, ушел и меня утащить хотел, но я нутром знал – я чуял безошибочно, что дело нечистое, что Акстафой тут, отступаться я не помышлял, а потому Глеба я выпроводил, притворяясь, что уйду чуть позже – но я-то сразу понял – у него духу не хватит к предприятию вернуться ни завтра, ни после, а потому опять ружьишко свое укороченное из сумки вытащил да стою, значит, дожидаюсь какой-нибудь активности от Акстафоя… Ждал я минут пять, стою да жду, вслушивался-вслушивался, может, думал, Акстафой рожу высунет, а я ему влеплю пощечину да угрозами оскандалю, а потом слышу – в коридоре у Ефремова дребезжит телефон! – до той секунды я не заметил, что Ефремов, по пьяни, может, дверь забыл запереть… И я почему-то почувствовал, что неспроста, не случайный звонок это – и я к нему в коридор прошмыгнул, в пустую квартиру с виду, а где сам Ефремов был, это я не знаю. Я подумал, может, уже в койке дрыхнет, и трубку снял, а там жалобно стонет Акстафой – это он позвонил Ефремову.

«Егор Епифанович, – мол, скулит, – это Акстафой, сосед…»

А у меня зубы мои влажно-стучащие в улыбке обнажились, и я отвечаю, мол, что жду до понедельника – а иначе худо будет.

Но тут откуда не возьмись Ефремов с пистолетом, на меня направленным, вышел – а рожа цвета клюквенного морса.

«Ты сына моего, – говорит мне, тряся пистолетом, – Тараса убил, профурсетка фашистская, мандавошка гитлеровская!»

И я трубку, значит, медленно-медленно опустил, а Ефремов не угомонился – у меня-то самого на роже, как у бандита, маска.

«Мой Тарас, – орет старик, – ты ему в спину стрелял, шухер паршивый, когда он на службе был! А теперь по мою честь…»

«Сбрендил, что ли, – бормочу я, – на старости лет!?»

«А теперь за мной, – гнул Ефремов свою линию, – за мной явился!?»

«С дуба рухнул ты, – отвечаю ему, образумить хочу. – Маразм ты, я тебя знать не знаю. От тебя суховеем тянет за милю – как от майдановки какой, проветриться иди – а то лиха беда…»

«А я тебя, – отвечает Ефремов, – хорошо знаю, мясничья морда, эсэсовская свинья!»

 «Опусти шмайсер свой, фафа, – говорю ему, – и разойдемся по-хорошему. Не то яичница сейчас закрутится нешуточная…»

«Пугать меня вздумал, – отвечает мне заплетающимся языком, – соплежуй! На пузо свое падай, плакат фашистский. И грабли на затылок. Ты мне за сына моего ответишь! Я с тебя три шкуры спущу, быдло нацистское», – и тут я ошибку допустил, я на него попер, думал, с ног свалить, а Ефремов стрелять принялся – бах-бах! – а я ему в ответ, автоматически, значит – шлеп! – и он застыл, а потом два шага назад с протрезвевшим видом и на пятую точку – сядь! – и я гляжу, а у него живот весь в каше свинцовой. Я, в общем, к нему подступился и вижу, что он не жилец – хрипел, задыхался, а глаза мутные сделались, будто в них водки налили как в две рюмки, такие обезвоженные, серые, и сознание покидало каждую пору тела его, светочувствительные клетки сетчатки затухли как свечи на праздничном торте – будто их именинник задул враз. Ну а я от испугу, от злости выругался да убежал оттуда, ружье на ходу пряча в сумку…

Нефтечалов покачал головой.

– Вот такие дела, – сказал он, – следом же… произошло вам известное – переулок, злополучный гвоздь и я поймал такси, к своей соседке, к Новиковой Женечке Мироновне, заглянул по пути, она меня встретила со смесью легкого удивления и благожелательности на лице – по-своему красивая, с милой улыбкой и добродушная – она сотрудница медперсонала, и я ее нередко прошу за больной матерью присматривать, когда меня нет дома. Я стыжусь, что приврал ей, сказав, что мать поранила руку. И Женечка дала мне антисептическую повязку, пропитанную лекарствами с бактериостатическим действием, и я соприкоснулся с ней холодной рукой – как мне хотелось ощутить тепло, нежность, мягкость женских рук. Пожелал я моей Женечке доброй ночи, а потом вернулся к себе и гвоздь вытащил плоскогубцами. Забинтовал ступню, а к полудню, опрометчиво думая, что не попадусь вам, попытался откатить подальше свою «Волгу», неподалеку от которой меня уже поджидал гражданин Крещеный – и ему за это вот, браво от меня! А разрешите полюбопытствовать – как вы вычислили меня?

– Отчасти, – признался Крещеный, – это счастливый случай, мы и сами толком не понимали, что именно расследуем – это было убийство? А может, нечто иное… мы все ясно понимали, что события в доме на Головольницкой не просто произошли, не просто случились. Это не события одного дня, одного часа, одной минуты, это нечто, что должно было тянуться какое-то время. Взять хотя бы орудие убийства, ваше ружье. Должно было быть что-то, некая глубоко личная обида, выведшая убийцу из равновесия до такой степени – чтобы он взялся за ружье, не за пистолет, не за нож, а за ружье. Разумеется теперь, Назар, когда вы изложил свою версию событий – я, впрочем, не уверен… полностью ли вы были откровенны со мной и лейтенантом Ламасовым – но суть не в том. Я стал подозревать вас, как только заглянул в ваши документы, где все было писано черным по белому – то, что вы слесарь, к примеру… и вот я вспомнил, что заметил отсыревший потолок в подъезде и залитую стену дома на Головольницкой. Но сперва я засомневался. Как это вяжется с убийством Ефремова? – вот так я и спросил себя.

– И какой был ответ?

– А я не стану вам лгать, что знал ответ. Уже после вашего ареста – но прежде, чем вы изложили свою версию нам – я размышлял об этом. И подумал вот о чем. Вероятно, что вы встретились с Акстафоем, а он вас не узнал. И это после стольких-то лет дружбы и товарищества, стольких лет. И вам стало обидно. Вы стали планировать, как отомстить ему, и вы сами вернулись и ту надпись оставили. «Акстафой – верни долг, иначе худо сделаем». Но еще до того, как арестовать вас, я сомневался – хотя и был одновременно с тем уверен – это должны были быть вы, Назар Захарович. Взять хотя бы показания таксиста, который вас с Головольницкой увез и нам точно указал, что убийцу зовут Николай – и мы с лейтенантом Ламасовым допустили, что имя убийцы должно начинаться с буквы «н». Но это только догадка в нашу копилку. Внимание же мое привлекло то, что в молодости вас поставили на исправительно-трудовые работы за вовлечение несовершеннолетнего в преступную деятельность – и вот, заметив нить и верно зная, что ниточка следует за иголочкой, и я туда же нырнул. Я позвонил Акстафою, уточнить по именам из списка – и он признался, что вас в списке том быть не могло. Но откуда бы ваше имя взять Глебу – в таком-то случае?

Крещеный вопросительно глянул на Нефтечалова.

– Теперь же, когда вы изложили события с вашей точки зрения – я скажу, что вы, Назар Захарович, может быть, и сами не изменились с той поры, когда вовлекали малолетних в антиобщественные действия? Нам с лейтенантом Ламасовым было ясно, что Глеб – это не худой конец. Ведь после вашего ареста мы съездили к нему – и узнали, что ваше имя и вправду отсутствовало в списке. Откуда бы Глебу его взять? Конечно, когда мы звонили ему, он ничего не знал об убийстве Ефремова – потому как прежде того ушел, но, по-видимому, он понял – сложить два плюс два и получить четыре нетрудно. И Глеб сдал вас, он понимал, что рано или поздно, но до вас дойдет очередь – и она дошла, пусть Глеб отрекся от того, что знает вас или кого-то из кредиторов Акстафоя – я понимаю его опасения пойти как соучастника в убийстве, к которому он непричастен. А затем вы сами, Назар, мне подсказали, что знаете Глеба с малых лет. С той минуты, как все само собой сложилось у меня в голове – я уже не мог просто сидеть и не проверить подлинность этой версии, слишком явный след, и мы с участковым отправились на Головольницкую, нашли конкретно вашу «Волгу» ГАЗ-21, небесно-голубую, светло-синюю – надо признать, хитро вы ее скрыли, припарковали ловко, мы ее проверили по номерам, а Назар – тут как тут – и сам приплыл в руки, оставалось только защелкнуть наручники.

КОНЕЦ