Мотылек в бамбуковой листве

– Это да, по-моему, не горел, – Пуговкин энергично мотнул головой и повторил. – По-моему, не горел. Я уверен, что не горела лампочка на этаже у них.

Варфоломей обмозговал информацию, богатырски хмыкнул:

– А вы скажите-ка, который-нибудь из троих в курточке кожаной, черной, да в шапке вязаной на макушке…

– Вот, который последний! Кто через улицу перешел, он в куртке кожаной. Но по шапке не скажу, что у него там на голове было, шел он быстрым шагом, так что плохо разглядел я.

– А двое других во что одеты были?

– Да кто-ж их знает. Далековато для моих глаз, но приблизительно одинаково, хотя первый, который направо ушел, я помню – да, я точно вспомнил! – он капюшон накинул. Но вот еще скажу: у первого и второго при себе сумки были, компактные такие, с ремнем через плечо. Второй, как сумасшедший выскочивший, у него я сумку точь-в-точь заприметил, потому как она закрутилась лихо, а он ее на ходу, на бегу, значит, рукой оправлял.

Варфоломей задумчиво постукал пальцем по нижней губе:

– А не заметили оружие при ком-то из них – ружье, может?

– Ружье… это-ж такая бандура! – Пуговкин раскинул руки, демонстрируя представляемую длину ружья. – Вот такенная!

– Допустим.

– Так не видел я, чтобы кто вооружен был… Думал, что Ефремова из пистолета застрелили. Ружье, небось, я б увидел.

– А вы с Акстафоем, соседом Ефремова, не знакомы?

– У него вроде Рябчиков сосед? Только вот они не ладят.

– Рябчиков с Ефремовым или Акстафой с Рябчиковым?

– Никого по фамилии Акстафой не знаю, а что Рябчиков на Ефремова жаловался мне – это я вам вот, достоверно скажу. Случались между ними инцинденты, но Ефремову с рук сошло почему-то, а Рябчиков себе спину травмировал в перепалке между ними, когда через диван перелезал, по его словам, чтобы от пьяного Ефремова спрятаться. Да и сам мне свою проплешину да несколько швов на затылке показал, куда ему Ефремов краешком трости засветил. Тщетно, слезливо, но справедливо жаловался… и обидно было Борису Геннадиевичу до жути.

Варфоломей чопорно махнул рукой:

– О неурядицах между Рябчиковым и Ефремовым нам уже все уши прожужжали – причем давным-давно сам Рябчиков.

– Вот, а я вам подтверждаю.

Варфоломей посмотрел на участкового и пожал плечами.

– Вы если вспомните деталь, частность, подробность мелкую самую, даже если незначительной покажется, нам сообщайте.

– Это я, товарищ, запросто, как дважды два четыре!

Ламасов коротко сказал:

– Жду! – хлопнул ладонями по коленям и поднялся, а за ним, в той же манере, да посматривая на Пуговкина, встал молодой участковый инспектор, молчаливо потоптался за худосочным и высокорослым Ламасовым, пока тот обувался.

– Вы на чай ко мне приходите завтра утром, – сказал им вслед Пуговкин. – О жизни поговорим, о дружбе народной…

– Хорошо. Слушайте, Гавриил, а вы знаете, где нынче Рябчиков почивает?

– А у него свои хоромы в другой части города, я номер его домашний знаю – могу вам продиктовать хоть сейчас.

– А давайте мы ему лучше позвоним от вас. Могу я обнаглеть немножко, родной мой? – Варфоломей потянулся к телефону в прихожей. – Не то чтобы я на Рябчикова грешил. По-моему, он человек безвредный, тихий, как привычка, знаете – свое дело делает изо дня в день, вреда не чинит – но перестраховаться надо. Ненужные концы обрубить, так сказать, пока следствие на раннем этапе, а то мне и товарищам моим груз и без Рябчикова нехилый отбуксовывать придется. Вы продиктуйте номерок.

Пуговкин ощутимо стушевался, но номер продиктовал.

– Я только на минуту буквально, – побожился Варфоломей.

С полминуты вслушивался в слипающиеся, гудящие звуки.

– Не отвечает что-то, наш гражданин интеллигент.

– Может быть, он уже спать лег, – допустил Пуговкин.

– Кто знает.

– А адрес у Рябчикова какой? – спросил участковый.

– Да, скажу, это… – Пуговкин скрепя сердце проговорил, – ну, улица Скопидомская двадцать девять, а квартира восьмая.

Варфоломей повесил трубку, не дождавшись ответа.

– С Рябчиковым если и будем разбираться, то не раньше утра.

– А что не теперь?

– Человеку отоспаться надо, в трезвом уме быть, а оснований для допроса у нас – во! – Ламасов показал ему фигу. – Ни шиша! Не тот, по-моему, Рябчиков человек, утомленный он, чтоб остывшую распрю распалять, когда своей жизнью зажил.

– Ну, может, и так.

– Вы идите, товарищи, а я до Бориса Геннадьевича все-таки дозвониться попробую… – пробормотал Пуговкин. – Я ему про Ефремова умолчу, и если он ответит, я вам перезвоню в отделение. Правильно я рассуждаю? Хочу поспособствовать…

– Как хотите. Только про Ефремова – ни-ни!

– Понял.

Варфоломей застегнул куртку, а потом оба правоохранителя попрощались с хозяином квартиры и удалились восвояси.

– А если он Рябчикову про Ефремова обмолвится? И если Рябчиков Ефремова убил? Он ведь на месте не останется…

– Ну и пусть, – ответил Ламасов. – Пускай побегает, а как выдохнется астматик наш, сам приползет к нам, если убил Ефремова, а если нет, так пущай гуляет себе свободно и дышит легко.

Варфоломей спускался, наступая на каждую ступеньку.

– Ну, лейтенант, мы сработались? Я правильно понимаю? В целом… неплохо поработали по Пуговкину и Рябчикову, а?

Они вышли на свежий воздух. Варфоломей потянулся, тряхнул усталыми кистями и скрутил руки на груди, оттопырив локти.

– По фамилии-то тебя как?

– Аграфенов я, Эраст Аристархович. Вы мое поведение ранее простите, что я так несерьезно, легкомысленно, цинично…

– А что ты оправдываешься? Поступки-то твои, не мои – ты ими не окружающим зло чинишь, а самому себе. Вот подумай-помысли хорошенько. Твоим деткам да внукам в стране жить, не моим, а тебе что – все гнусь одна, хиханьки да хаханьки, как на базаре. Форма да дубинка покрасоваться только? Почета снискать хочешь? Ну-ну… ты, Аграфенов, не забывайся, – Ламасов его за карман куртки потискал. – Не запамятуй, в уме держи, что ты при погонах, что молодежь наша на тебя ориентироваться захочет, а ты какой пример подаешь им?

– Да, – пробормотал участковый.

– Ну сам подумай, вульгарно до безобразия, бесчестишь самого себя! Тут дело не безделка, человека убили, да и не человека – ветерана войны отечественной! – отца, между прочим, хорошего милиционера Тараса, товарища моего – пущай и покойного уже! А ты стоишь, как хорица на дискотеке, папиросы стреляешь у перетрухнувших пешеходов да зубоскалишь, смеешься, веселишься над ерундой, над пошлятиной вашей, тьфу ты…

Варфоломей прервался, опомнился, огляделся, потом сказал:

– Вот если тебе, Аграфенов, профессия твоя так – абы что, подурачиться, в униформе погулять перед народом… да что я, опять-таки, нравоучениями тебя пичкаю. Сам забылся. Человек не переучивается умом чужим, – и Ламасов, сняв зимнюю милиционерскую шапку, постучал себя костяшками пальцев по голове с пустым, деревянным звуком. – Ой непродуктивна, неплодотворна, недолговечна сия практика. И отвлеклись мы, пожалуй, от дела-то.

Глава 5. Лама, играющий на ганлине

Глеб поднимался по ступенькам домой. В место пожизненного заключения, заточения своего и – забыв приготовить заранее ключ, – с полминуты стоял на лестничной площадке и шуровал по карманам; но безмолвно-надменную дверь, с лязганьем поворачивая замочные механизмы, ему отперла пыльная, пропитая, неживая, с сумасшедшими глазами и выщипанными бровями, опухшая, наодеколоненная, напудренная, накрашенная и желтолицая мать, уже начавшая, в силу беспутности и напрасности жизни своей бескровной, вольготной, волокитной, задолжнической и распущенной, терять всякое сходство с человеческим существом, каким оно задумывалось изначально. И во всей наружности ее – до безобразия неприличной, гнусной, вымороченной и вымученной, – уже намечалась какая-то животная сутулость, вялость, физический регресс.

В сердце Глеба, глядящего в упор на мать, вдыхающего ее нашатырно-кислый запах, отозвались одновременно чувства презрительно-гадливой жалости и бессильной, безвольной, неупотребимой злости. И хоть ему не хотелось возвращаться сюда, идти некуда было, он жил в коммуналке принужденно, глухо, слепо и бессмысленно, безвольной и остолбенелой жизнью, в чуждой ему атмосфере с какими-то посторонними, мнимыми людьми, ко всему равнодушными, высокомерными.

– Глеб, ты где шлялся? – истерически вопрошала мать. – Ты мозгами-то шевелишь, я тут как на углях!

– У однокурсника Яшки в гостях сидел.

– Рукава закатай!

Глеб прошел в коридор, скинул сумку и разулся:

– Зачем?

– На руки твои хочу посмотреть!

– Не наркоман я, а если бы и был – ты за собой смотри, а я уж сам. Уйди, – отмахнулся небрежно Глеб.

– Ты куда это, Глеб, направляешься?

– В душ, а потом – спать.

– Тебе отец звонил, – окликнула мать, и ее рука невольно метнулась ко рту. Глеб промолчал.

– Он о тебе беспокоился!

– Я ему завтра перезвоню утром.

– У него сегодня ночная смена на работе, а утром он спать ляжет, наверно, к тому времени, как ты на учебу проснешься.

– А я прогуляю, – ответил Глеб. – Не пойду никуда завтра.

– Как это – прогуляешь?

– Настроения, маменька, нет, я буду на лекциях валяться как убитый, что толку идти. В одно ухо влетит, из другого вылетит.

– У тебя случилось что, Глеб?

– У меня – нет.

– А у кого? Я же вижу, что на тебе лица нет!

– У меня руки не дошли нарисовать, – отшутился Глеб. – Вот твою косметичку позаимствую  – и вуаля! – новый человек.

Глеб заперся в ванной и ополоснул лицо, набрав в ладони холодной воды из-под крана, затем принял короткий душ и, просунувшись в отстиранную на машинке футболку, вышел и направился в их комнату, где вытащил из шкафа подушку и одеяло, устроился на своих вековечно-бессменных нарах, давая себе отдых от ненужных переживаний, позволяя себе сделать вдох, освобождая внутри себя достаточно пространства и впуская внутрь нечто светлое, хорошее – по имени Марья. И он слился с ней, породил к ней благородное, возвышенное чувство, любовь, на которую способен, потому что душа его – это не металлопластик, не какая-нибудь резиновая смесь…

Он человек – ты человек, Глеб! – ощути это – и тебе есть, что терять! Почувствуй это, пусть ее глаза откроются в твоей душе, Глеб – подобно крылам бабочки! Будь тем, кто сбережет ее невинность, Глеб – это мой тебе совет, не позволяй ей оскудеть, согревай ее, не дай ей растратить теплоту ладоней своих, стать обескровленной и нечистоплотной, не пытайся опорочить ее, не пачкай ее ни мыслью, ни действием – и не склоняй ее к распутству, не принуждай ее и не требуй от нее блуда содомского, греховного! – это есть сатана, Глеб, это не по православному, и это унизительно, это обезобразит жену мужа, а она светлый ангел бледнокрылый твой – насладись ее присутствием бестелесным, духовным, потому что другого времени у тебя может не быть! Сейчас или никогда Глеб, люби ее!..

В пять утра по столичному времени Варфоломей, запрокинув голову с приоткрытым ртом, придремнул в мягком, обтянутом кожей кресле, пригрев на коленях тихо мурлычущую кошку, жутковатую и розовато-серую, безупречно безволосую, гладкую как мрамор, худощавую и жилистую, с торчащими и скрученными в трубочку ушками.

Кошка мягко, старательно, заботливо, с материнским бескорыстием, вертя угловатой морщинистой мордочкой, облизывала кисти Варфоломеевских рук, каждый палец в отдельности, тщательно, внимательно. В трехлитровой бутылке зарешеченного кабинетного окна ярко горела лампа уличного фонаря, поставленного как соломинка в выпитую до дна темноту, и в стеклянно-чистом воздухе, трепещущем, как мануфактура, метались, взлетая вверх и вниз, кружились нескончаемые белоснежные комья и хлопья.

– …постановить, значитца, – сонно бормотал Варфоломей, вертя головой, – к возбуждению… уголовное дело, а копию, значитца, настоящего постановления, направить прокурору!

В хорошо отапливаемом, болезнетворно-жарком помещении ритмично стрекотал вентилятор, чьи лопасти с вибрирующим звуком кромсали неподвижный, застойный, накачанный как в мяч воздух. В затылок Варфоломея приятно веяло из открытой форточки. В полусознательном состоянии своем он перебирал зацепки, улики, идеи, как, например, множество отчетливых отпечатков на бутылке водки из квартиры Ефремова, а также не давал ему покоя частичный отпечаток пальца с гильзы, предположительно, указательного. И, невнятно бормоча какие-то распоряжения, Вафроломей вел свое расследование в жгуче-черных, нетронутых глубинах подсознания, – для исследования, значитца… с необходимостью установить по следам папиллярных узоров личность подозреваемого, объект, гильзу, то бишь, направить в экспертно-криминалистический центр, пиши, министерства внутренних дел, с целью, запятая, пиши … определить, точка с запятой… значитца, определить пригодность следов для… идентификанции… личности, а в случае, значитца, нашего успеха, пригодности, то бишь, проверить по криминалистическим учетам и поставить на учет!

Когда в дверь коротко, звонко, по-женски постучались, то Варфоломей моментально пришел в себя, расклеил слипшиеся, налитые свинцом морщинистые веки, выпрямился в кресле, оттолкнулся пятками туфлей и развернулся, и проворно, на вытянутых руках, поднял с колен и перетащил вытянувшуюся, недоумевающую кошку, захватив ее ладонями под мышки, и приземлил на подоконник, где хищница, подергивая лапами, опустилась, подвернув безволосый хвост; а Варфоломей уже, как не бывало, наклонившись над импровизированной схемой, стоял над рабочим столом, расставив руки и изучая материалы дела, когда в проеме нарисовалась фигура Алисы с перфорированным на верхнем колонтитуле листом бумаги формата А-4.

Варфоломей поднял на Алису блестяще-влажные глаза:

– Таганка, все ночи, полные… Ну-с, что у вас, Алисонька?

– Варфоломей Владимирович, вам распечатка поступила по телефонным звонкам из квартиры Рябчикова, – голосисто отрапортовала Алиса, дежурная по коммутатору.

– А Ефремова?!

– И из его тоже – все здесь.

Варфоломей отвернул рукав и посмотрел на часы:

– Сподобились они там, наконец! Давайте! – и Варфоломей протянул длинную худую руку к Алисе навстречу.

В несколько шажков, коротких, звонких, она преодолела между ними расстояние и сунула лист бумаги Ламасову.

– И еще…

Варфоломей сдержал зевоту, оторвал глаза от цифр, которые его взгляд уже начал пожирать:

– Говорите-говорите, – нетерпеливо пробормотал он.

– У вас следователь Крещеный на первой линии.

Варфоломей откашлялся, кивнул и снял трубку:

– Ну, Даня, докладывай, что там с благоверной Черницына?

Крещеный жестяным, лязгающим голосом ответствовал:

– Жить будет, хотя порезала себя основательно.

– Вот безголовая – жизнью бросаться! А ты как? Журавлев мне сказал, что у тебя какой-то приступ случился в квартире.

– Головокружение легкое, – проворчал Данила, – зрелище-то не из приятных, между прочим, а я и поотвык за годы.

– Плох мир, в котором к таким вещам привыкать надо!

Данила кашлянул, почмокал губами, обдумывая слова:

– Слушай, Варфоломей…

– Ты не просиживай ягодицы, нам работать надо – жду тебя.

– Погоди! – заголосил Данила. – Трубку-то не вешай, я хочу тебя попросить с женой Черницына потолковать.

– Сейчас?

– Нет… Я…

– У нее информация по делу есть? А что нам? Черницын-то, по ее собственным словам, уже с полгода как на том свете.

– Нет, ты ее образумь, понимаешь? Как ты меня в свое время образумил, я-ж знаю, что ты умеешь человека…

Варфоломей вздохнул:

– Не дурак я, сообразил сразу, о чем ты – только не могу я помочь, не знаком с супругой Черницына, как я образумлю ее?

– У тебя дар есть к людям в душу влезать.

– В очко. Не в душу, а в очко, да без мыла желательно, с головой да поглубже, а в душу – это сверху, это не ко мне.

Данила зло, недовольно проскрежетал:

– Ты лучше с ней поговори, а не передо мной тут выделывайся…

– Да что слова! – крикнул Варфоломей, а затем спокойно добавил. – В самом-то деле… человек сам… понимаешь, Даня, сам человек, человек сам! И ты сам, Данила, и я сам, и каждый сам. Вот тебе, например, посчастливилось, ей-богу, а другим на это дело раскошеливаться надо, но ты – от роду Крещеный! И не по фамилии, не формально, не на словах, а как есть ты сам, и человек сам должен, без других – на них не полагаются, это факт.

Данила строго спросил:

– Ты с Тамарой говорить будешь или паясничать?

– Утром, до полудня, может, к ней заскочим, я покумекаю, что ей скажу, а сейчас жду тебя в отделении – время-то идет!

Варфоломей положил трубку и, опустившись в кресло, закинул ногу на ногу и принялся внимательно изучать отправление, в котором содержалась коммуникационная информация о входящих и исходящих звонках с домашнего телефона Рябчикова, Бориса Геннадиевича, хозяина квартиры на улице Головольницкой, которую с октября снимает Акстафой, и с телефона Ефремова. Информацию переслали работники ночной смены базовой станции телефонной связи.

Варфоломей поднялся, подошел к вешалке и вытащил из кармана куртки диктофон, вернулся в кресло и, перемотав запись, включил, взял чистый белый лист бумаги и авторучку, принялся записывать цифры, а в уме тихонько посмеивался абсурдности, комичности, нелепости ситуации – и на губах его оседала радующаяся, беззаботная ухмылочка, пока вспоминал он, как несколько часов назад дозвонился до станции и, напоровшись на непонятливых, на боязливых служащих, будто бы вовсе не понимающих, не догадывающихся, для какой цели кому-то информация о чужих телефонных звонках, он унизился до смехотворного шантажа, до оправданий, объясняя, истолковывая внятно, дословно этим упирающимся и отнекивающимся, гнущим свою линию твердолобым работникам, которые с недоверием отнеслись к запросу лейтенанта – говорящего им прямо, без обиняков, что убит человек, ветеран войны отечественной по фамилии Ефремов, почитай, их отец, их прародитель! И что звонящий им Ламасов – есть лейтенант милиции, который это убийство расследует; что дело срочное и ведется по горячим следам, и что некогда ему просить официальных, на блюдечке с голубой каемочкой, разрешений и направлять прошения; что он сам себе хозяин и руки у него развязаны как – и что им ломаться, кочевряжиться бессмысленно, потому как он не проктолог и в толстую кишку им пальцем не лезет! – и что весомая часть ответственности в случае следственного фиаско ляжет на плечи сотрудников и управляющих станции; и что требования, выдвигаемые им, согласно законодательству, обязательны к исполнению организациями и должностными лицами их, а если полномочия Ламасова кажутся недостаточно внушительными, то он переадресует свои требования через прокурора…

И вот, пожалуйста, спустя три с половиной часа с момента пустякового запроса управляющий отдал распоряжения!

Через пятнадцать минут, закончив с тщательным изучением коммуникационной информации и свидетельствами Акстафоя, и сопоставлением оных, Варфоломей торжествующе, хитро, язвительно-насмешливо ухмыльнулся, сложил пальцы рук, выгнул их и похрустел суставами. Поднялся с кресла – на что немедленно отреагировала морщинисто-розовая безволосая кошка, приоткрывшая сощуренные глаза и навострившая уши, но в остальном не шевельнувшаяся.

Ритмично сопя и помурлыкивая, она любопытно пронаблюдала, как Варфоломей, ее хозяин, направился, напевая и пританцовывая, к старенькому, квадратному, слегка пыльному кинескопическому телевизору диагональю девяносто сантиметров, который для экономии места в кабинете вмонтировали в самодельный и достаточно широкий для циркуляции воздушных масс стеллаж.

Под телевизором стоял видеомагнитофон, и Варфоломей вдвинул нажимом большого пальца видеокассету, предоставленную Романовым, уборщиком мусоропроводов с Головольницкой.

Варфоломей включил телевизор – эту тупую, пластмассовую коробку, начиненную микросхемами и электронно-лучевыми мерцающими трубками, мертвая и нелепая вещь, полезная только потому, что употребима для следствия.

Внутренности загудели, экран намагнитился, притягивая пыль с воздуха и поднимая дыбом волоски на брюках Варфоломея, и сумасшедшими струнами натянулись вибрирующие, динамические, шумящие помехи на светло-сером фоне.

Следующие несколько минут он провел за тем, что пересматривал предоставленную Романовым запись с фрагментами, с отрывочными кадрами с прошедших дней; Романов, порядочно смыслящий, в отличие от ретрограда, мракобеса Ламасова, в технике, перезаписывал одну и ту же пленку, как сам несколько часов назад объяснил лейтенанту, с помощью специальной техники, в которой имеется наклонно-строчная система и две вращающееся видеоголовки… черт ногу сломит!

Камера охватывала пятнадцатиметровый участок переулка, на который приходился маршрут отступления с места убийства Ефремова неизвестного светловолосого мужчины ростом примерно метр восемьдесят – имеющийся видео-портрет был передан оперативному составу и участковым уполномоченным через дежурную часть министерства внутренних дел по району.

Варфоломей приложил чистый лист бумаги к экрану и острым, хорошо наточенным карандашом перерисовал силуэт, а рисунок примагнитил на доску, исчерченную схемами улицы Головольницкой и испестренную фотографиями с места убийства Ефремова, которые удерживались с помощью круглых, как пуговицы, разноцветных магнитов из дешевого канцелярского набора.

Подробнейшая схема была нарисована быстросохнущим перманентным суперострым маркером – им же к каждой фотографии витиеватым почерком предложен комментарий, сопровождающийся вопросительным знаком; перечислены имена лиц, фигурирующих в деле; Ламасовские догадки и ориентирующая информация, которую он записал на вырванных из одноразового блокнота клетчатых листах, тоже прикнопленных магнитами, как и фотографии; и при необходимости изменить что-либо, Варфоломей просто перемещал их, плавным движением руки передвигал, как фигуры на шахматной доске, пытаясь выстроить наиболее правдоподобную версию произошедшего, которая увязала бы все рассказанное Акстафоем, Ульяной, Пуговкиным и другими воедино – а их движение, этих умозрительных фигур, их соединение, их связь направляла мысли Варфоломея, помогала выстраиваться совокупностям истинных версий и разрушаться ложным, сходиться неуловимо-неисследимым перипетиям, фрагментарным, частичным образам, грани которых ему нужно безошибочно состыковать для выделения из общего запутанного узора ключевой, одной-единственной прямой линии…

Варфоломей в полутьме – горела только повернутая к креслу лампа с рупорным абажуром на столе – стоял, сложив ладони, в центре кабинета, разглядывая исписанную доску на стене, освещенный со спины рябяще-тусклым, застывшим изображением подозреваемого на мерцающем телеэкране.

И, пока он изучал материалы, то уловил шаркающие шаги Данилы, идущего своей скованной походкой по коридору.

Варфоломей предупредительно шагнул в сторону, протянул руку и с жестким, сильным нажимом опустил щелкнувшую ручку, открыл дверь внутрь, впуская в помрачневшее помещение ярко-белый свет и тень Данилы. Тот запер дверь, звучно прошел по паркету, снимая на ходу куртку и прилаживая на вешалку.

Ламасов удовлетворительно покачал головой:

– Видеозапись Романова, конечно, интересная.

– Кто это? – поинтересовался Данила, указывая пальцем на экран.

– Убийца Ефремова, – категорически ответил Ламасов.

– А откуда уверенность, что именно это убийца?

– Ну, я логически рассудил, что невиновному человеку в переулок как ошалелому черту нырять нужды нет, когда двое других, например, более неприметные пути отступления предпочли, – Ламасов вычертил пальцем в воздухе рисунок, соответствующий изображенной им же на доске схеме. – Вот. По меньшей мере трое неизвестных покинули подъезд дома, где жил Ефремов. Первый приблизительно в девять вечера, второй спустя пару минут, а третий – почти сразу после него. Я рассудил, что третий – маловероятно убийца Ефремова, а вот второй либо перепугался до беспамятства, увидев труп, либо же сам Ефремова укокошил. Но выпавшие нам карты сколько угодно перетасовывать можно, а правду – ее так просто не добыть, потому-то я никого из троицы со счетов не сбрасываю. Однако, если опираться на свидетельства Акстафоя, то именно стрелявший был тем, кто выбежал из дома. Но кто третий?..

Данила выслушал Ламасова и оглядел кабинет, в котором уже семь лет не появлялся – взгляд его остановился на кошке.

– Бог ты мой, – с отвращением отвернулся он, – ты что… ой, не терплю я эту породу мерзкую, голохвостую.

Варфоломей удивился:

– У меня чувствительность к шерсти, контактной аллергией, это, кажется, зовется, – напомнил он.

– Ну, это все объясняет. А я не терплю их, они же бесплодные, бесполые, и худородные, как черти.

– Ты мою мурлыку не обижай, – пригрозил Ламасов.

Данила и Варфоломей оглянулись на стук в дверь.

– Варфоломей Владимирович, – просунула в приоткрытую дверь свою светлую, кучерявую голову Алиса, – вам пришли видеоматериалы и краткое заключение от органов автодорожной инспекции!

Варфоломей подскочил к ней, взял конверт и, в самозабвении, чмокнул Алису в горячий, молодой, розовый лоб.

– Даня, – повернулся Варфоломей, – вот сейчас и узнаем!

– А что тебе от гаишников понадобилось? – спросил Данила.

– О, это исключительно полезные молодцы! Для нашего дела-то…

И, повернувшись к Алисе, пока нетерпеливо надрезал конверт перочинным ножичком, Варфоломей теплым голосом сказал:

– А вы, девонька моя любезная, можете быть свободны!

– Слушаюсь, товарищ лейтенант, – и она отретировалась.

Варфоломей нажал кнопку на панели видеомагнитофона, и – на секунду задумавшись, аппарат выплюнул просмотренную уже с десяток раз кассету Романова, – а на ее место Ламасов пристроил другую, полученную от органов ГИБДД, и, прижав палец к скривившимся губам, несколько долгих секунд ждал, пока щелкающие лентопротяжные механизмы, жужжащие видеоголовки, стрекочущие приемо-передающие устройства не войдут в каданс.

И когда это наконец случилось, и на экране появилось долгожданное изображение, вместе с Данилой они отсмотрели видеоряд с камеры наблюдения у перекрестка, на котором было видно, как светловолосый мужчина из переулка, остановившись у дороги, тормозит черно-желтый таксомотор.

– Следующий шаг – допросить таксиста, – подытожил Данила.

Варфоломей, вдумчиво нахмурившись, обернулся и изучил глазами схему Головольницкой и маршрута подозреваемого, изучил цифры, указывающие время, и свои комментарии к ним.

– У меня в ящике стола секундомер, – неожиданного сказал он. – Вот ты возьми-ка его, надевай шапку и бегом на улицу.

Спустя семь минут Варфоломей и Данила вернулись с улицы в кабинет, ухая от холода и отряхивая куртки, а Варфоломей во весь рот обнадеживающе ухмылялся, потрясая пальцем, и раздразнено-раздраженный Данила с тупым, острым как боль любопытством глядел на румяную, длинную, жизнерадостную и вдохновенно-одухотворенную физиономию Варфоломея.

Он повесил куртку, зашвырнул шапку на шкаф, а Данила ждал.

– Ну, значит, так! – потирая ладоши, сказал Варфоломей. – Вот сюда погляди…

Он взял маркер, с хлопающим звуком отсоединил колпачок, подошел к доске, сместил несколько фотографий и беглым движением руки прочертил черную чуть кривоватую линию на свободном закутке, подписав над ней мелкими цифрами «114».

– Это, – пояснил шутливо-менторским тоном, – длина переулка в метрах, а линия – и есть сам переулок. Теперь самое интересное…

Варфоломей ткнул жирную точку приблизительно на пятнадцатом метре, отмерив расстояние в фалангу указательного пальца от начала линии, и отметил точку как «А», а другую точку, поставленную в самом конце линии, как точку «Б» – и от точки «А» до точки «Б» около ста метров, в точке «А» установлена камера Романова, а точка «Б» просматривается с камеры видеонаблюдения у перекрестка.

Данила, скрутив руки на груди, притоптывал ботинком.

Варфоломей, прижав палец к губам и изучая рисунок, сказал:

– Стометровку оставшуюся наш субчик должен был бы преодолеть секунд за тридцать-сорок, учитывая темп ходьбы.

– А откуда убежденность, – спросил Данила, – что он не преодолел ее за сорок секунд? Или даже за те же тридцать.

– Вот тут, – указал Ламасов на доску, – цифры видишь?

Он подступился и обвел цифры в кружок.

– Время? – спросил Данила.

– Оно самое, – подтвердил Варфоломей, – время с камеры Романова, точное время, когда наш фрукт появляется в кадре.

У Данилы глаза раскрылись, он повернулся к телеэкрану и сказал:

– А на второй камере он появляется спустя две минуты.

– Две минуты и семнадцать секунд. А это сто тридцать семь секунд. Меня теперь таксомотор тревожит, – Варфоломей закрыл маркер, убрал в стол и опустился в кресло. – Случайно ли водитель к себе убийцу подсадил… или закономерно? Может, у них какая-то договоренность была заранее, и незнакомец наш в переулке отсиживался, пока сообщник – вольный или невольный, проплаченный или случайный? – ему сигнал не подал?

Данила промолчал, перематывая взад-вперед запыхавшуюся пленку и внимательно, прильнув к экрану, изучая картинку.

– Но если допустить, хотя бы на мгновение, что между ними договоренность отсутствовала, тогда… – Варфоломей сложил пальцы рук под подбородком. – К чему так рисковать? Не пойму я… Ведь не заявился же убийца пешком, правильно? У него с собой ружье имелось – а это орудие убийства. Вот если бы он Ефремову череп вазой с цветами проломил или первой попавшейся под руку скалкой, то я бы не грешил, что субъект наш с готовностью убивать на Головольницкую отправился.

Данила утвердительно кивнул, а Ламасов продолжил:

– Но ведь ружье у него было – а не абы что, тут и вправду, ясный и простой посыл на смертоубийство. А значит, он обдумывать должен был да распланировать заранее свои действия, пути отступления в случае чего… но, может, кое-что он предвидеть, предугадать не смог – но это для человека простительно, а для убийцы – это непростительно. Во всевозможных общечеловеческих смыслах непростительно.

Данила нажал кнопку видеомагнитофона и изображение, подергивающееся, слегка рябящее, темно-голубое, застыло.

– Немой свидетель, – усмехнулся Варфоломей. – Гипноз к нему применяешь? Чего ты там носом своим клюешь?

– А я понял, – сказал Данила.

– Понял он… Ну… и что ты понял?

– На второй кассете, что от дорожной инспекции – другой человек.

Варфоломей отклонился с удивленно-огорченным видом:

– Как? Это чушь…

– Да нет, не чушь. Всмотрись.

Варфоломей поднялся с кресла.

– Они что там, – пробормотал он недовольно, – в переулке этом, в самом деле, палочку эстафетную передавали, что ли?

И принялся изучать застывшую картинку, но не мог понять, откуда Крещеный выдумал, что это – не тот же мужчина.

– Не пойму, с неба ты взял, что ли? По переулку только напрямую, не имелось там возможности спрятаться или пойти в обратном направлении так, чтобы выйти незамеченным! А если это другой – то куда-то первый подеваться должен ведь был?