Дети Капища

– Можешь не сомневаться, – сказала она с недоброй интонацией, – попытаются.

– Их или застрелят, или покалечат. Все уже сообразили, что и они, и ты – угроза существованию колонии. Прямая угроза. Я еще не рассказывал Максу, что парни запрограммированы, но это неважно.

– Ты уверен?

– Совершенно. Даже если ты пользовалась химией, как твои хозяева делали с тобой, то натренировать их до уровня волкодавов ты никак не могла – просто не было времени. Да и квалификация у тебя не та, иначе бы черта с два тебя взяли. Живой, по крайней мере. Их застрелят, как цыплят. Они были страшным оружием до тех пор, пока их считали своими. А после перехода в другую категорию, в категорию чужих – увы, они почти что трупы, только сами еще того не знают. Нет, не так – не осознают.

– Значит, у Капища будет еда.

– Тебе-то что? Что-то я тебя не понимаю!

– Брось, дядя, все ты отлично понимаешь! Мне – ничего. Сгнию я у тебя в подвале, расстреляют меня, повесят или отпустят – для Капища ничего не поменяется. А знаешь почему? Потому что я первая ласточка. Ты мне другое скажи… Откуда ты знаешь, что меня готовили с химией?

– По запаху, – спокойно ответил Сергеев. – От тебя несет феромонами, ускорителями метаболизма, гормонами и прочей дрянью. На молодых пацанов это действовало почище гипноза? Так?

Столбик пепла, криво висевший на кончике сигареты, свалился к ней на живот. То, что отразилось на ее лице, было трудно назвать даже ухмылкой.

– Действовало, конечно. Куда они денутся? И на тебя действует, хоть ты и не мальчик.

Сергеев иронично поднял бровь.

– Но на вопрос ты так и не ответил. Откуда ты знаешь?

– Что? Интересно? – спросил Сергеев и поймал себя на мысли о том, что перестал воспринимать Агафью как ребенка. Как равного противника, как опасного врага – да, воспринимал, но считать эту… Это существо ребенком он не мог никак.

– Жуть как интересно, дядя… Я таких, как ты, не встречала.

– Каких таких?

– Слишком умных! – выдохнула она, резко подавшись вперед.

Лицо ее выскользнуло из полутени на свет лампы, и, не будь образ девочки-подростка разрушен задолго до этого момента, он был бы уничтожен сейчас. У ребенка не может быть таких глаз.

– А вот оно что, – сказал Михаил, – умных мы не любим? Так я еще и говорить не начинал, племянница! Хочешь, я расскажу тебе историю? Про то, как жила себе жила маленькая девочка. Ну не очень маленькая, но и небольшая – нормальный ребенок в ненормальных обстоятельствах. Наверное, девочка потеряла маму и папу. А как ребенку выжить без близких там, где и с близкими-то не выживают? Нашлись добрые люди…

Сергеев начал говорить напевно, распределяя слова и ударения в ритме падающих капель и ритме дыхания. Голос его понизился, стал басовитей и чуть дребезжал на окончаниях фраз, словно приспущенная контрабасная струна.

– …приютили, накормили, обогрели. Там были еще дети? Так? – продребезжал он.

– Так… – прошелестел ее голос.

– Их было много. Как в саду или школе. Девочки и мальчики. Сироты. Дети, потерявшие родителей в суматохе. Все, кто шел на Север, к российской и белорусской границам. Шел и не дошел? Так?

– Так, – откликнулась она эхом.

Сергеев начал чуть раскачиваться, не сводя с нее взгляда, и увидел, как Агафья начала повторять его движения.

– Вас собирали вечером, и вы пели песни. Унылые, грустные, тягучие, как растаявшая на солнце жевательная резинка. Непонятные песни с непонятными словами. И играла музыка. Странная музыка. Да?

– Да…

Это было сказано едва различимым шепотом. Глаза ее, только что горевшие сумрачным огнем, обессмыслились и стали похожи на два куска черного стекла…

Он вышел из подвала через полтора часа, обессиленный, пустой, как выжатый лимон. Выпускавший его на свет Локоть смотрел испуганно, даже сочувственно, чего уж от него ожидать было трудно. Наверху его ждал Макс, прикладывающий к своему кровавому синяку серебряную ложку, глава колонии Кирилл Осыка, серый от недосыпа и огорчения, и Татьяна с кружкой травяного чая в руках. Чай – это было здорово. Просто отлично. Но ему нужно было не это.

– Водка есть? – спросил Сергеев, садясь.

Холод и сырость подвала, казалось, проникли ему в кости. Спину крутило, болели суставы, а колено, то самое, на котором выстукивал киянкой самбу гнилозубый Чико, пульсировало под грубой тканью брюк. Сергеев понимал, что его ощущения – результат психологической отдачи, отката, последствия борьбы с сильным противником. Но болеть меньше от этого не стало.

Осыка и Татьяна при слове «водка» посмотрели на Макса. Макс закряхтел, вставая, положил ложку на стол и, прихрамывая, удалился из комнаты.

Пока Пирогов ходил за бутылкой, Сергеев с Осыкой молча курили, а Татьяна быстро и без лишней суеты накрыла на стол. Потом они выпили, закусывая самодельной солониной и конской тушенкой из мятых армейских банок. Сначала втроем – мужской компанией, а когда Сергеев заговорил, то и вчетвером. И Макс пошел за второй бутылкой. А потом и за третьей.

– Это первая ласточка, ребята, – говорил Сергеев, которого водка не брала совершенно. – За ней придут другие. Там, на Севере, кто-то, а я думаю, что это военные, работает с методиками изменения сознания. Серьезно работают. Благо, материала у них завались. Еще в 45-м из Германии и Польши – из концлагерей – кое-что вывезли. Они берут детей и обрабатывают химией, фармацевтическими препаратами, гипнозом, частично или полностью стирая личность или подменяя ее другой. У них прекрасные спецы – врачи, химики, фармацевты и психологи – и большой опыт работы. Но никогда не было такого размаха, как сейчас, когда они безнаказанны. Они ребята с юмором и прекрасно маскируются, прячутся за теми, кто решил проповедовать идолопоклонничество. Ведь все будут видеть маску, а не тех, кто стоит за ней. Они спасение друг для друга: те, кто нуждается в фанатиках, и те, кто может поставить производство фанатиков на поток.

Слушали его внимательно. Были основания прислушаться. Только один раз Осыка, ставший на протяжении разговора из бледного землистым, спросил заикаясь:

– С-с-с-лушай, Миша, а откуда ты все это з-з-з-знаешь? Она с-с-с-сказала, что ли?

Сергеев глянул сквозь него и ничего не ответил.

Такую защиту, построенную классными спецами, сломать было трудно. Даже понимая суть проблемы и владея основными приемами внушения, ходить по кругу, стучась лбом в виртуальные зеркала, можно было вечно. В лаборатории, при наличии времени и химикатов, не хуже тех, которыми пичкали Агафью во время подготовки, можно было дойти до первого отражения. Но для этого должно было повезти, причем сказочно. А то, что он сделал там, в заросшем плесенью подвале, больше напоминало аборт, выполненный спицей, чем безупречную операцию в стерильной операционной. Он не взломал ящик, в который неизвестный доктор Менгеле упрятал сознание маленькой девочки, попавшей к нему в руки. Он всего-навсего разрушил этот ящик. Разбил одним махом все зеркала вместе с отражениями. Раздавил матрешку, так и не сумев добраться до содержимого.

Когда Агафья вошла в гипнотический транс, он лишь проверял на ней свои предположения. Не более того. Для получения ответа, как известно, надо правильно поставить вопрос. Особенно загипнотизированному человеку. Пока она односложно подтверждала его слова – все шло как надо. Да – нет – не знаю. Он вел себя осторожно, как опытный минер на минном поле: отступал в сторону, если ощущал ментальное сопротивление, возвращался назад, если полагал, что пошел по ложной ветке.

Ничего конкретного. Никаких имен, никаких названий населенных пунктов, никаких цифр. Картинка какая-никакая была, он все-таки не у новичков всей этой цыганщине учился, но все это напоминало фото, отпечатанное на засвеченной бумаге, – неясные очертания, пятна, игра света и тени, которую только опытный глаз и недюжинная сила воображения могли превратить в подобие изображения. Все и одновременно ничего.

Транс был настоящим и глубоким – точно, без обмана, Михаил даже не ожидал, что девочка так легко в него провалится. По идее, не должна была. Правда, человек, который уже подвергался гипнотическому воздействию и впадал в это состояние хотя бы один раз, дальше был уже легкой добычей для психолога-гипнотизера, но для того и существовала фармацевтика, чтобы такие эффекты «гасить». Добившись сравнительно легкой победы, Сергеев не задумался над тем, не была ли она запланированной, не скрыта ли за этой легкостью ловушка, а должен был задуматься.

Стоило Сергееву попытаться углубиться, перейдя от вопросов-подтверждений к прямому вторжению, как случилось то, о чем он только слышал. Причем не от Мангуста, Мангуст и сам в те далекие годы слушал пожилого одутловатого психолога в старомодных роговых очках и мешковатой гражданской одежде без своего обычного, скучающего выражения лица, что означало с превеликим интересом. А психолог говорил много и с удовольствием, развалившись в мягком кресле, и глаза его за толстыми бифокальными стеклами были непроницаемы. На свете существовало немного аудиторий, в которых он мог свободно говорить о том, о чем рассказывал им.

Но слышать – это одно, а испытать на себе – совсем другое.

В какой-то момент Сергеев начал ощущать дискомфорт – как будто бы невидимая рука легла к нему на сердце и сильные пальцы, словно пальцы хирурга, погруженные в грудную полость, уверенно и безо всякой осторожности коснулись наполненной кровью, горячей плоти. Ощущение было настолько вещественным и неприятным, что Михаил на мгновение «поплыл», утеряв контакт с Агафьей, и, возможно, на свое счастье утерял. Глаза девочки, только что смотревшие на него сонно и почти бессмысленно, ожили и уперлись к нему в переносицу с почти материальной силой.

– Привет, дорогуша! – внятно сказала она мужским, неприятно визгливым голосом.

И рванулась вперед, клацая зубами, как цепная овчарка.

Сергеев прекрасно знал, что Агафья накрепко связана и дотянуться до него не сможет, но все равно шарахнулся в сторону и, не удержавшись на своем колченогом стуле, неловко завалился на бок.

– Мама, мамочка, – это был уже тонкий голосок ребенка, испуганного, беспомощного. – Мамочка, мне страшно!

Тело Агафьи, изогнутое непонятной силой, ползло к нему, словно огромный червяк. Лицо ее, испачканное грязью, кровью, покрытое ушибами, было обращено в его сторону. В глазах снова не было ни тени мысли, только дикий ужас, сметающий на своем пути все преграды.

– Помоги мне, помоги мне, милый, – красивый грудной голос зрелой женщины, невероятно сексуальный, низкий. – Я не могу больше терпеть! Помоги мне…

И пронзительно, так что у Сергеева заложило уши.

– Застрели меня! Убей!

Сергееву, взрослому здоровому мужику, прошедшему многое, стало страшно, как не было никогда в жизни. Ему показалось, что с момента, как он рухнул на мокрый бетонный пол, неловко ударившись коленом, и до того, как он исхитрился вскочить на ноги, прошла вечность. И всю эту вечность на него, извиваясь, ползло это существо с пустыми глазами трупа и разбитым в кровь детским личиком.

Он попятился, не потому, что хотел, а чисто рефлекторно. Сердце билось в горле, а тело, несмотря на царивший в подвале холод, мгновенно покрылось липкой испариной.

Сергеев понял, что происходит, но повлиять на процесс или остановить его уже не мог – тетива была спущена, стрела с шипящим звуком сошла с направляющих и стремительно неслась к цели. Блок, поставленный теми, кто готовил Агафью, сработал безупречно, так мышеловка ломает хребет неосторожной мыши, позарившейся на аппетитный кусочек сыра. Только в этом случае мышеловка была внутри мыши, и сыр был внутри мыши, и смерть мыши была заранее запрограммирована жирными котами, оставшимися в полной безопасности, там, на Севере.

Терять было нечего – он убил ее так или иначе. Изменив тактику, Михаил метнулся вперед и поймал эту безумную гусеницу руками, охватив, словно рыбак, пойманную крупную рыбу. Зубы лязгнули у самого его уха, дыхание Агафьи обжигало. Он с маху швырнул ее на осклизлую, замшелую лавку и прижал руками так сильно, как мог. Тело ее дрожало мелкой сильной дрожью так, что у Сергеева заклацали зубы.

Он попытался встретиться с ней взглядом, но не смог – голова Агафьи моталась из стороны в сторону. Она кричала, выла разными голосами, разбрасывая во все стороны клочья идущей изо рта пены.

Тогда он придавил ее грудью, зажав голову ладонями, и провалился взглядом в два бездонных колодца, на дне которых плескалось густое, как сырая нефть, безумие.

– Агафья, – позвал он, леденея от ужаса, и понял с абсолютной ясностью, что проиграл окончательно и бесповоротно. Ощущение смерти, находящейся на расстоянии дыхания, было настолько острым, что все, испытанное раньше, показалось главой из детского авантюрного романа. Наверное, это было связано с тем, что сознание самого Сергеева еще минуту назад было открыто настежь – он и не представлял по сию пору, что может так испугаться.

– Меня звали Анастасия, – выдохнула она на грани слышимости и вновь застучала зубами, словно кастаньетами.

Скрученное изолентой тело девочки было твердым, как базальтовый валун. Казалось, что Сергеев слышит шум рвущихся мышечных волокон. Запах химии и фекалий, исходящий от нее, стал совершенно нестерпимым, настолько, что к горлу Михаила подкатила волна рвоты.

– Прощай, дорогуша, – сказала она уже знакомым скрипучим мужским голосом, и в тот же момент ее корпус и голова, зажатая в ладонях Сергеева накрепко, немыслимым образом двинулись в разные стороны. Тело – по часовой, голова – против часовой стрелки. Негромко, словно пистолетный выстрел в лесной чаще, прозвучал хруст ломающихся позвонков. И камень в его руках превратился в желе. В глазах Анастасии, превращенной в Агафью, последний раз шевельнулось безумие и все погасло. Лампочка сгорела, комната, в которой жила искалеченная душа, погрузилась во мрак.

От обмякшего трупа не пахло, а уже воняло так, что Сергеев, вскочив на ноги, оросил и мертвое тело, и скамейку, и пол вокруг густой, как украинский борщ, обильной рвотой, вырвавшейся из недр желудка плотной струей.

Что он мог объяснить Осыке? Рассказать о том, что когда-то проходил обучение ментальным технологиям? Что такие же людоеды, как те, что, по его предположению, калечили ребенка, когда-то учили и его?

Да, теперь это все можно было рассказать. Без ущерба себе – кого сейчас интересует, кем ты был в прошлой жизни? Никого. Прежняя жизнь кончилась в тот момент, когда лопнула с громоподобным звуком подпорная стена Киевского водохранилища и миллионы тонн воды потоком обрушились вниз, уничтожая разницу между богатыми и бедными, благородными и подлыми, добрыми и злыми, людьми и нелюдями.

Ему было очень легко строить предположения. Более того, он был почти уверен в их истинности. Слишком хорошо ему был известен мир нелюдей, где за идею, деньги или просто по капризу власть имущих превращали человека в ничто.

Но что можно объяснить людям, сидящим с ним за одним столом?

Сергеев взял в руки кружку с водкой, вылил в глотку, словно воду, и произнес, глядя перед собой:

– Она не сказала почти ничего. Но вполне достаточно, чтобы я мог о многом догадаться. Упокой, Господи, ее душу!

– Ты что, убил ее? – выдавила из себя Татьяна и вся сжалась, как от удара, в ожидании ответа.

Михаил покачал головой.

– Я ее не убивал.

Макс закашлялся и повесил голову, избегая сталкиваться с Сергеевым взглядом.

– Ее звали Настя, – проговорил он тихо, но в наступившей тишине казалось, что он чеканит слова, словно диктор. – Это она успела сказать. Так и напишите на кресте – Анастасия.

– Е… твою мать, – выдавил из себя Пирогов, подняв от пола полные слез глаза, – это ж дети! Разве можно так, Сергеев? Разве ж так можно?

Он так и не смог понять, что на Ничьей Земле можно все.

И когда мальчишки, переделанные Агафьей, завороженные, как лягушки питоном, пришли ее отбивать, едва не погиб от их рук. Есть разновидность людей, которая физически не может причинить вред детям. Сергеев, на счастье Пирогова, к этой категории не относился.

Одного из мальчишек, раненного в бедро, Сергеев смог «почистить». Второго пришлось застрелить, иначе умер бы Макс.

Это был первый случай появления детей Капища в Ничьей Земле. За Агафьей-Анастасией действительно пришли другие. Они появлялись в дальних и ближних колониях, неся на теле татуировки в виде свастики – древнего знака плодородия и эмблемы фашизма. Сергеев знал несколько поселений, полностью уничтоженных детьми, и еще несколько, сильно от них пострадавших. Каждый год с Севера шли новые и новые посланники, несущие хаос и смерть.

Методы тех, кто их производил, становились все совершеннее. Исчез странный и неприятный запах от тел, они научились не отличаться от любого другого подростка, пока это было необходимо. А «легендирование» их появления в колониях стало настолько подробным и искусным, что даже если бы Сергеев не имел уверенности в том, что в этом проекте замешаны военные, то после прослушивания парочки историй убедился бы, что уши, как две капли воды похожие на уши его бывшей Конторы, торчат из проекта, словно пугало посреди ровного поля.

Сейчас его не удивляло то, что Госпиталь испытал на себе удар. Скорее, он был поражен тем, что дети появились здесь так поздно. Кем бы ни были те, кто посылал их в Зону совместного влияния, а Сергеев рано или поздно надеялся с ними встретиться на узкой дорожке, их намерения и цели экспериментов были достаточно понятны. Помимо определенной научной ценности методик программирования личности, которые они отрабатывали на «бесхозном» материале, явно просматривалось чье-то высокое намерение наводнить Ничью Землю подконтрольными агентами.

Ресурсы, оставшиеся на территориях, как ни крути, были ограниченными. На сколько еще хватит того, что оставил после себя потоп? Десять, пятнадцать лет? Даже если учитывать малочисленность населявших ЗСВ колоний и небольшой приток людей извне. Даже если учитывать убыль, язык не поворачивается назвать ее естественной, и отсутствие рождаемости как таковой.

Контрабандой вопросы снабжения не решить, хотя существует она с негласного разрешения и по финансовой заинтересованности всех трех сторон – это Сергеев понимал превосходно. Поручи ему кто-то охранять периметр Зоны, и с нелегальной торговлей было бы покончено через неделю.

Речь тут шла не о широкомасштабной интервенции, не о локальном захвате ареала обитания с помощью агентов влияния, способных создавать мобильные группы из подсобного человеческого материала. Просто отличный военный эксперимент. И перевербовать таких агентов и членов их групп нет никакой возможности, и переловить всех не получится. Этакие негласные боевые учения, испытания нового вида совершенного вооружения. Учения, на которых не надо думать о безопасности личного состава. Никто никогда ничего не узнает и не докажет.

И ведь пишет кто-то статейки в умные научные журналы, без деталей проведения экспериментов, исключительно по их результатам. Умные, наверное, статейки. Написанные сложным, совершенно непонятным для непосвященных языком. Статьи эти, конечно, абсолютно аморальны и аморальными людьми написаны, но на их научную ценность это никак не влияет.

Если уж у прежних властителей хватало совести испытывать на собственных солдатах атомное, химическое и биологическое оружие, то уж такие локальные опыты над не нужными никому детьми и изгоями общества – просто образец гуманности. Орденами впору награждать, денежные премии выписывать за проявленный в ходе исследований гуманизм.

«Ох, – мечтательно подумал Сергеев, – обнаружить бы это осиное гнездо! Оно тут, в Зоне, рядом с северной границей – и гадать-то нечего. Обнаружить и выжечь каленым железом. В два ствола мы с Молчуном не справимся, конечно. Но Равви не откажется поучаствовать, и в Казацком Курене мне десяточек-другой выделят. Тут главное – удержаться, чтобы этих ребят в белых халатах за яйца по осинам не поразвешивать. Хотя чего тут удерживаться? Может, за яйца по осинам – это еще чересчур гуманно? Может, чего поинтереснее придумать надо, чтобы другим неповадно было?»

Горячая вода, в которой он плавал, вместо того чтобы приводить его в умиротворенное состояние, просто заставляла кровь в жилах двигаться быстрее – он поймал себя на том, что почти не прислушивается к тому, что говорят Красавицкий и Говорова. Воспоминания о каневских событиях и смерти Агафьи, прошедшие перед его глазами за последние минуты, были не из приятных. Но у кого из здесь присутствующих есть приятные воспоминания о последних годах? Разве что совсем далекие. Детские, например. Или те, которые касаются допотопных времен.

Сергеев поймал себя на слове «допотопных» и невольно усмехнулся.

Допотопные. Они все – допотопные. Как мамонты. Как динозавры. Даже Молчун. Самый младший и самый несчастливый из них. Выросший здесь, за колючкой. У него и детства-то не было – сразу же началась борьба за выживание. Ему-то что вспоминать?

«А может, – подумал Михаил, уже различая голоса, – это и хорошо, что воспоминаний мало? Не с чем сравнивать, а значит, нечему завидовать? Но Молчун помнит руки матери. Помнит вкус молока, вкус нормальной, несуррогатной еды. И это хорошие воспоминания. Он все равно помнит, что жизнь не была такой, как есть сейчас. И, значит, страдает от ее несовершенства».

– Спишь, засранец? – спросила Говорова громко. – Интересно, в каком месте моего рассказа ты уснул?

– Уснул? – переспросил Сергеев, выныривая из полудремы. – Нет, Ира, я не спал. Я дремал и все слышал.

– Оставь человека в покое, – попросил Красавицкий, – главное, чтоб не утонул. Ты же не собираешься утонуть в бочке, Сергеев?

Молчун погрузился в воду так, что над краем остались только глаза, потом вынырнул и громко фыркнул, отчего вода вылетела у него изо рта широким веером, – вероятно, он представил Сергеева тонущим в бочке и это зрелище показалось ему смешным. Он снова нырнул, уже с головой, и через миг возник над краем – мокрая, неровно подстриженная челка прилипла ко лбу.

– Ира, – примирительно произнес Сергеев, – я действительно совсем не спал, вернее, не совсем спал. И если пропустил, то самую малость…

Говорова неожиданно тихо рассмеялась и, раскуривая очередную сигарету, отчего вокруг ее силуэта на фоне темного окна возник красноватый ореол, сказала, не оборачиваясь:

– Глупости все… Ты устал, Миша, я понимаю. Просто… Просто мне жаль…

Она пожала плечами, чисто по-женски передернула, и Сергеев, который не видел в этот момент ее лица, почему-то четко представил, как она закусила верхнюю губу.

– Мне ребят жаль. Мне Головко жаль, который в них душу вкладывал. Мне Эдьку, идеалиста сраного, до слез жалко.

– Я же рассказывал о том, что это может случиться, – сказал Сергеев. – Вы не первые и, к моему огромному сожалению, не последние. Поверь, Ира, мне тоже от этого всего больно…

– Сколько их было? – спросил Красавицкий и откашлялся.

– Кого? – спросил Сергеев, изображая наивность чрезвычайно старательно, хотя прекрасно знал, о чем спрашивает Тимур, глядя на него исподлобья.

– Тех, кто бузил. Ты, кажется, так спросил, Миша? Кто это там у вас бузит? Вот я и спрашиваю – сколько их было?

Сергеев с тоской посмотрел на Молчуна. Тот мотнул головой, отчего челка метнулась к правому виску, но потом опять припала ко лбу, и показал Красавицкому четыре пальца.

В комнате воцарилась тишина – только звук потрескивающих в огне поленьев и постукивание ветки об оконное стекло.

– Значит, не все, – сказала Говорова, как отрезала. – Ну что ж, как я понимаю, ты избавил нас от части серьезной проблемы. Но вторая ее часть еще бегает по развалинам.

– Кошка эта египетская жива, – подтвердил Михаил. – Там была девочка, но под твое описание она не подходит.

– Вот черт, Маринка! – Лицо Красавицкого сморщилось, он страдальчески поднял брови домиком. – Эдик так надеялся ее поймать и «почистить».

Он посмотрел на Говорову с растерянностью.

– Как же так, он же ее днем и ночью искал…

– Хорошо, что не нашел, – сказал Сергеев, – а так – не было б у вас Гринберга. Сколько их еще осталось?

– Трое, – Красавицкий потер лоб, словно стараясь смахнуть с него печальные мысли. – Еще трое. Варвара… И двое наших воспитанников.

– Бывших наших, – вмешалась Ирина. – Теперь они ее, а не наши.

– Вооружены? – спросил Сергеев.

– Думаю, что да, – отозвался Красавицкий, – они перед уходом оружием запаслись.

– Видел. Те, с которыми столкнулись мы, были не с пустыми руками. Упакованные ребята. Что, склад не охранялся?

– Охранялся, – сказала Говорова. – Один в тяжелом состоянии, не добили впопыхах. Одного похоронили.

– Весело живете. Нечего сказать.

– Да уж, обхохочешься, – Ирина невесело усмехнулась, гася в импровизированной пепельнице очередной окурок. – Ладно, отмокли – так теперь мойтесь, вытирайтесь и на выход. Ужинать. Там и поговорим. Ребятишки эти – наша проблема. Нам и решать. Тебе за помощь спасибо.

«Интересно, – подумал Михаил, наблюдая, как Говорова зашагала к выходу, – насколько изменилась диспозиция. Раньше все смотрели в рот Тимуру – и он был хоть куда! Жесткий, решительный, смелый. Наверное, он и остался таким же, но сегодня первую скрипку играет Ира. И похоже, что Красавицкий не старается вернуть себе первенство. Неладно что-то в Датском королевстве».

Мыло было настоящим. Пахнущее прошлыми временами, пенистое, нежное мыло. Сергеев намылился, стоя на дощатом помосте, помыл спину Молчуну. Тела у них обоих были, как бы это сказать помягче, непрезентабельными – синяки, ссадины, ушибы. У Сергеева плюс ко всему на плече, как раз там, где располагается лямка рюкзака, была небольшая потертость с точками лопнувших сосудов вокруг. У Молчуна на боку выделялась большая царапина – неглубокая, но длинная и багровая. Похожая на след от хлыста.

Михаил пощупал колено – ныло страшно и даже чуть-чуть припухло, но сгибался и разгибался сустав без щелчка, что внушало определенные надежды на то, что опухоль спадет и все обойдется без последствий. Если, не дай бог, сустав воспалится… Сергееву о таком ходе событий и думать не хотелось. Сколько придется лежать? Минимум недели две, если не больше. А времени на себя не было и не намечалось.

– Ребра покажи… – попросил он Молчуна.

Молчун скривился, но локоть послушно задрал. Подошедший Красавицкий оглядел бок и смазал рану резко пахнущим антисептиком. Царапина была так себе – поганая царапина, но кости целы.

– А ты коленку покажи, – сказал Тимур. – Давай, давай, героический ты наш. Показывай. Я же помню, что у тебя там вместо чашечки конструктор «Лего».

Сергеев сопротивляться не стал: чего уж сопротивляться, когда доктор требует?

Красавицкий коленку пощупал, поцокал языком, заставил несколько раз согнуть и разогнуть ногу, а потом резюмировал:

– Хорошая работа. Но я бы на твоем месте дал бы ей покой. Недельку. Погостишь?

– Покой нам только снится, – отшутился Сергеев, натягивая штаны. – Некогда лежать, Тимур. В следующий раз обязательно останусь. Вот лекарства вам привезу и погощу чуток. Вы списки составили?

– Угу. Составили. Много чего надо.

– Все не обещаю, но запасы ваши пополню, если Бог даст.

– Хороший ты человек, Сергеев, – сказал Тимур серьезно.

– Обычный.

– Наверное, – согласился Красавицкий. – Обычные – они тоже разные бывают. Я уж за жизнь свою насмотрелся. Знаешь, когда человек остается человеком в нечеловеческих условиях – это чудо. Ведь тут что главное – выжить. Вот и выживает кто как может. Для того чтобы быть хорошим, необязательно быть святым.

– Я тебя не удивлю, если скажу, что святых не бывает? – спросил Сергеев. – Не видел никогда.

– И я не видел, – сказал Тимур, глядя на него внимательно. – Не довелось. Нет ни ангелов, ни демонов. Ты хороший человек, Миша, хоть и делал в жизни разное.

– Мы с Молчуном сегодня похоронили четверых. Четверых детей.

– Другой выход был?

– Был. Лечь там самим.

– Значит, другого выхода не было.

– Это были дети, Тимур.

– Ангелы и демоны, – повторил Красавицкий. – Мне жаль их, Сергеев. Маринку жаль, тобой убиенную, пацанов жаль. Но если бы, не дай бог, убили бы тебя, я бы оплакивал твою смерть куда горше. Я не скажу тебе – не переживай. Ты все равно будешь себя казнить – иначе не можешь. Мне, конечно, жаль тех, кого нет, но особенно тебя, Миша.

– Спасибо, – сказал Михаил. – Мне тоже жаль, Тимур. Ты режешь, чтобы спасти. И я режу, чтобы спасти. Но разницу между тем, что мы делаем, видно невооруженным взглядом.

Он невесело усмехнулся и подхватил с пола рюкзак.

– К психоанализу я сегодня не способен. Кровь и грязь мы смыли. Где у вас тут кормят хирургов общества?

Молчун, чистенький, розовый, отчего особенно похожий на благополучного ребенка, если бы не взгляд темных, настороженных глаз, стал рядом, не сводя с Красавицкого взгляда.

– Да, – Тимур потер ладонью лоб, а потом покрасневшие глаза. Было видно, что он тоже очень устал и почти валится с ног. – Психоанализ действительно ни к чему. Я понимаю, что разговор этот тебе нужен, но… Дело твое. Ладно, считай, что руку я тебе предложил. Захочешь опереться – я всегда рядом.

– А сердце? – спросил Сергеев, сохраняя серьезное выражение лица. – Сердце тоже?

– Да ну тебя! – Красавицкий махнул рукой и улыбнулся.

– Тебя точно покормить надо. Чувство юмора у тебя такое же недокормленное, как ты сам. Без сердца обойдешься. Скажи, с тобой можно хоть когда-нибудь говорить серьезно?

Они вышли в коридор и пошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. Девочка-медсестричка и ее поклонник провожали их глазами. В палатах было спокойно и тихо. А вот на лестнице слышались возбужденные голоса. Несколько мужских, в одном из них Сергеев сходу опознал фальцет Гринберга, и один женский – мелодичный и громкий голос Иры Говоровой. Голоса-то он опознал, а вот понять, что говорят, было невозможно – слова сливались.

– Что там такое? – поинтересовался Тимур, взволнованно крутя головой, как будто Михаил мог ответить на этот вопрос. – Что это там у нас происходит, а?

Молчуну шум тоже не понравился. Сергеев заметил, что парень подобрался, а левая его рука легла на боковой карман рюкзака, где он всегда носил короткоствольный револьвер, добытый как трофей в одной из схваток. Для ближнего боя этот никелированный огрызок был самое то, и обращаться с ним Молчун умел превосходно.

Заметив движение парня, Михаил чуть заметно покачал головой: «Не надо!» Молчун послушно убрал руку.

Под лестницей, в вестибюле, выложенном битой дешевой плиткой лет тридцать назад, действительно творилось что-то не то. Не опасное, нет, об опасности и речи не шло. У самых входных дверей кто-то лежал навзничь, на полу рядом копошилась «куча мала». Виднелся в полумраке странного вида короткоствольный автомат с отсоединенным магазином. Сам магазин валялся ближе к подножию лестницы.